Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2012
Сергей ТЕНЯТНИКОВ
/ Лейпциг /
Речь
|
Речь Плыть, открыть новую галактику, где инопланетный разум ищет счастье. Дневник не писать, дней не считать, книг не смотреть – сплошная нагота человека, и воды, и неба. И если киль уткнётся в звезды песок, промолчать просто, а не закричать: «Пустыня»! Дрова горят ярче всех бумаг. В смолянистой гуще костра двое любящих светлее их общего будущего: вспомнить, как, зачавшая от Адама, мама тебя отправляла в грядущее. Стать болью, страхом… молью, бросаться в огонь, в окно печи. Стать снова пустым, а не полным, как сон, как нос без лица, как озон. Жить безденежным безбожником. Жить, как сталь, которая льётся из печи. Жить, как перочинный ножик – во всю глубину бумажного листа и ещё шире жить… Речь – не печать. Речь чернее, чем кофе. Речь прочнее вещи. Речь больше человека. Речь – это огонь в печи. Дуб Дуб стоит в лесу, как дом, как стол, как гроб. Дуб стоит ни жив, ни мёртв, словно предмет туалета осени, зимы, весны и лета. Уши его оглохли, губы его зачерствели. Дуб врос головою в землю на сотни лет. Дуб разут, раздет, Бездетен. Дуб уже не дерево, ещё не зверь. Дуб стоит, как сто дверей. Он в землю зарывается глубже, чтобы быть к ней ближе, чтобы стать с ней одним целым – единым, вечным… чтобы видеть её свет ещё тысячи лет, чтобы птицы его не смогли когтями схватить, вырвать, унести из леса туда, откуда возврата нет. Пересекая страну ветряных мельниц Пересекая страну ветряных мельниц, поезд, как хмель, тянется к солнцу, цепляется за кирпичи пшеничных полей, где отрыжка звучит, как слово «воля». Вчерашний день забывается, как после войны противопехотная мина. Люди прибывают на вокзал с новостями (самые горячие уезжают быстрее всего). Кривая горизонта, повторяющая букву ш. Девочка на перроне кормит собаку апельсином. Сначала темнеет лес, постепенно поле, напоследок – небо. Всё чернеет. В окне не остаётся ничего, кроме твоего отражения, в которое, впрочем, тоже слабо верится. Солдата хоронят с почестями Елене Иноземцевой Солдата хоронят с почестями по всем телеканалам. Без автомата, без осколков, в форме цвета заката. Не слышно ни дождя, ни плача, не видно ни лиц, ни звёзд. Солдат ложится в могилу, обняв пустой живот. Он – ключ, не нашедший двери. Он – Бог, не зачавший сына. Его сердце становится глиной, и в нём нет места для мира. Бастион Полная луна. На ней вода цвета закаленной стали. Текут катера, лодки, изредка корабли и танкеры. Через залив по берегу взбегают пальмы и скатывается к волнам редкий кустарник. Под стенами бастиона – Гавана легла, словно мулатка в разорванном платье под красавца-испанца. Бастион спит сном ветерана, пережившего королей, войны, поэтов, независимость, диктаторов и революции. Он помнит пиратов – их черепа и мушкеты. Он бы выпил за них рому, за их память, но у него горла нет. Щербатый маяк зевает в ночь. Бастион дремлет. Город собакой у кровати хозяина бухает глухо. И какая-то добрая прачка на плацу сушит белье, как паруса на мачтах. Ровно девять. Выстрел пушки. После испанские солдаты сдают в гардероб униформу. Одноглазый череп луны косится на бастион, Гавану факелом осветив. Город не спит до двух часов – обычай таков. Рождественский вертеп Клаудинке ещё звезда над вифлеемом не погасла ещё на храме нет креста ещё волхвы не собрались домой ещё не распакованы подарки ещё никто не думает о смерти ещё вода не превратилась в лёд ещё нет на затылке ни волос ни нимба ещё не отражается пилат в глазах и в сердце живёт одна для всех Любовь |