Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2012
Мозг рассказывающий Про/Мозг
(о книге Бориса Ванталова-Констриктора «Промозг»)
Борис Ванталов. Промозг. Иллюстрации: Борис Констриктор. – Madrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2012. 101 с.
Новая книга Бориса Ванталова (поэта) и Бориса Констриктора (художника) озаглавлена довольно необычно – «Промозг». Такое сплошное беспробельное написание двух слов в одно, подобно крученыховскому мирсконца, намекает на множество различных коннотаций. С одной стороны, безусловно, это книга «про мозг», т.е. мозг является в ней и предметом исследования, и исследователем, и, возможно, лирическим героем (или героями). С другой, но отнюдь не противоположной, стороны «промозг» может восприниматься как слово с приставкой «про» или его фантомными вариациями «пра» и «прото», так или иначе означающими предшествование и первичность.
Таким образом, в книге Ванталова-Констриктора мы имеем дело не просто с «мозгом», но с проторазумом, прарассудком, первичной формой мышления, в итоге закостеневшей и превратившейся в мозг. Все, что происходит с этим одиозным персонажем на протяжении фрагментарного повествования, – это попытка осознать динамику своего существования. Проще говоря, понять: что дальше?
Обращаясь к протосмыслам суще(ствующе)го, герой, а вслед за ним и автор(ы), пытается от противного вывести формулу своего конкретного бытия в конкретной точке настоящего. А настоящее неизбежно статично; оно одновременно пролито во все стороны, дабы охватить размахом и предпосылки, и последствия.
«Промозг» Ванталова-Констриктора – ни в коем случае не может восприниматься как сборник стихов; это запечатленный и явленный в словесном обличии процесс кропотливого исследования, представленный поэтапно. Поэтические плоскости четко структурированы, при очевидной сложности затронутой темы.
В пространстве книги восемь ступеней познания, и отправная точка, находящаяся вне этого условного пространства – пролог, разъясняющий концепцию работы, ее анатомию и, что немаловажно, цель, к которой стремится выложенный на бумагу текст: «На токарном станке мозга вытачивается деталька я ?…?. Я захотелось проникнуть на фабрику я. Самое трудное – миновать проходную. Для этого надо предъявить пропуск на имя не-я. Эта книжка и есть такая попытка. Если мое меня пропустят туда, то сможет ли что-нибудь потом вернуться обратно? Неизвестно. Мы, я и не-я, стоим на проходной. Мы раскрываем пропуск». Подобно автору и заглавию, я лирического героя раздваивается, чтобы проникнуть в скрытую суть механизма, моделирующего сознания, бессознания и подсознания, которые в совокупности составляют мозг.
Итак, исследование про(то)мозга продвигается по следующей весьма прихотливой траектории (так озаглавлены по порядку все восемь разделов книги): «Сон жизни», «Конец фантома», «Гуляет мозг по улицам себя», «Остановка по требованию», «Северное сияние», «Дорога домой», «Прыжки и танцы» и, наконец, «Сон времени. Уже по заглавиям становится ясно, что маршрут странствия, совершаемый на наших глазах, движется по кругу или (что вероятнее) по спирали.
Лирический герой покидает жизнь во время ее сна, затем покидает и фантомы, вертящиеся вокруг его головы, чтобы позволить разуму свободно проветриться. Тогда мозг предпринимает прогулку «по улицам себя», лишь изредка останавливаясь передохнуть – либо по требованию, либо, чтобы взглянуть на северное сияние. Именно сияние и становится поворотным моментом в траектории движения мозга: рассмотрев его, он направляется домой, прыгая и танцуя, но упирается в «сон времени».
В сущности, он вернулся обратно, но, миновав неизбежные трансформации, пройдя через цепочку метаморфоз, он прошел на следующий виток. Мозг попал туда, где спит уже не жизнь, а время. Или же он попал в следующее отражение сна, в следующее сновидческое измерение, где, как на картинах Магритта, наблюдающий субъект смешанный с наблюдаемым объектом бесконечно копируется зеркалами. Сон в квадрате, или сон в кубе, если предположить, что путешествие на этом не кончается, ведь здесь есть пролог, но нет послесловия.
Поэзия Ванталова-Констриктора существует всегда на грани слова и рисунка, интонация которых в свою очередь также постоянно сталкивает печаль, иронию и строгую философскую мысль. Поэт мастерски говорит о серьезном несерьезно и наоборот, обращаясь к различным традициям русской поэзии. Так, например, он рассуждает о земной природе мозга, в сердцевине которого живет некое я, в одном из онтологических стихотворений первого раздела: «Мозг, земная таратайка, // по окружности бежит. // Угадай-ка, угадай-ка, // что так жалобно бренчит? // Это бьются мысли наши // о костлявые края. // В теплоте ментальной каши // преет выспренное я». Здесь, воспользовавшись сном жизни, освобожденное сознание смотрит на себя со стороны, самому себе задавая вопросы и самостоятельно же на них отвечая.
Но уже в следующем разделе «Конец фантома» в бестелесное пространство внедряется мысль вовсе не сторонняя. В то время, как прежде «мозг» постепенно осознавал свою отдельность/трансцендентность, здесь он вновь ассоциирует себя с телесной оболочкой. Однако можно понимать написанное и по-другому: мозг – это материальная форма рассудка, посему он не дифференцирует предметное и непредметное; он – весь ожившая комбинация материи и духа.
Неизбежность окончания всегда где-то поблизости: «Яма не за горой. // Яма всегда с тобой. // Я в этой яме лежу. // Землю лижу // Жужжу» («Праздник который»); «Я буду должен жить с людьми // и в общем умирать вагоне» («Песня путевого обходчика»); «Еще не труп, но точно не жилец, // бреду с работы в ад родного дома, // В мозгу звенит название «Конец // фантома»; «Живем в завязанном мешке, // чужими упиваясь снами. // Мы, погребенные в башке, // стучим по черепу стихами» и т.д. Это столкновение предполагаемого (воображаемого) с реальным, в общем-то, известное двоемирие, но представленное совершенно иначе.
Поражает исключительная честность рассуждений, остается лишь гадать, кому все-таки они принадлежат – автору, мозгу или их протомоделям. Так схлестываются разные лица эфемерного я со всепоглощающей биомассой, подчиняющейся некоему (познаваемому ли?) миропорядку. Необходимо крайне натуралистичное изображение этого процесса.
мы пускаем пузыри.
Тонем-тонем в теплой рвоте
по приказу раз, два, три.
Люди-люди. Стадо-стадо,
О, бараны! О, друзья!
Вот последняя отрада.
Я сжигаю шкурку «я».
Что это? Отречение от материи или же отречение от рассудка (сознания)? И что же хранится под «шкуркой я»? Поскольку, если предположить, что оболочкой является именно я, а не материя мозговой ткани, то под покровом должно существовать нечто. Но ответа не будет; будет лишь полуабстрактный рисунок, изображающий двуногую голову со спиралевидными глазами. Потому что дело пишущего – запечатлеть процесс, и поэт мастерски выполняет свою обязанность.
По мере продвижения вслед за мозгом в глубину под– и пред-сознания мы встречаем еще более экзистенциальные рассуждения в разделе «Гуляет мозг по улицам себя». Первое же стихотворение здесь начинается поистине экспрессионистски: «Стало сало. Сало стало. // Жиром будете дышать?! // Все пропало! Все пропало // Отступила благодать». Но дальше нет ни просветления, ни, тем более, катарсиса; дальше констатируется окружающая реальность: «Скорбный час отлива духа. // Мелководье. Берег пуст. // Собирает хлам старуха // Вдалеке дымится куст».
Но мы идем дальше, внимательно наблюдая за прогулкой мозга, и вместе с нами осуществляют перемещение странные антропоморфные фигуры, страшные, печальные, ироничные, задумчивые – жители пространства Ванталова-Констриктора, плавно перетекающие друг в друга, иногда разобщенные, иногда сращенные воедино. Человек, блуждающий в дебрях слов, теряет исконные человеческие признаки:
сквозь щелки глаз разглядывая нечто.
Частиц потоки, чувства теребя,
играют в разум бесконечно.
Мы впитываем магму слов и снов,
как молоко из материнской груди.
Не ведая, что нет у нас основ.
Воронки мы, воронки, а не люди.
Т.е. мы даже не впитываем, мы пропускаем, частично впитывая остатки. Воронка оставляет внутри себя лишь незначительные частицы пропущенного сквозь нее вещества. Такова бессмысленная игра в разум – как в шахматы, где каждый раз иная «неправильная» логика все время побеждает.
И тут мы требуем остановки, останавливаемся – «Остановка по требованию». Нужно перевести дух перед созерцанием. Мы останавливаемся и встречаем Анти-Гамлета, как будто вторящего своим обыденным монологом пастернаковскому Гамлету: «Редиска съедена. // Бананом закусить? // Удобно быть, // когда уже не надо. // И начинаешь смерть любить, // как пузырек из лимонада». Любопытно, что «пузырек» может быть как «из лимонада», так и «из-под» оного; жизнь, с одной стороны, лопается, наполненная газообразным веществом, с другой стороны, она – емкость для субстанции, которую можно любить только с изнанки, будучи наблюдателем извне. Тем временем «пространство – скучное пятно», каждый уголок которого детально понят и неинтересен, оно не содержит никаких тайн. Оно – не более чем сухая данность.
Похожее рассуждение мы встречаем в следующем разделе, рассматривая северное сияние, – в стихотворении «Эпилог», который появляется далеко не в конце книги, а перед поворотом на дорогу, ведущую домой: «Мы – пузырики Господа Бога. // В стакане нас много. // Поднимаемся медленно вверх. // Там сознание лопнет у всех». Таково заключительное суждение лирического героя, однако, продолжающего гулять по лабиринтам слов и изображений.
Сначала он пройдет по дороге домой, находя лишь подтверждения своим предыдущим мыслям, ощущая бессмысленность собственных телодвижений; он вновь вспомнит о сне жизни, которую покинул в начале книги, о ее взаимодействии с телесной оболочкой и пространством вокруг:
в последней бедности времен,
уже летя в разверстой бездне,
мы вспоминаем жизни-сон.
Нам тело предано служило.
В нем долго мучилась душа.
Все это было, было, было…
Бац! Нету больше ни шиша.
Затем герой будет прыгать и танцевать. Он окончательно разграничит – и для себя, и для нас – мозг и обладающего им человека, очистит мысль от машины, ее порождающей. «Внутри придуманной тюрьмы» человек мог бы «плыть за облаками», а вместо этого он пытается передать свои функции (а вместе с ними и всю свою сущность) мозгу, однако: «Быть человеком мозгу неохота. // В нас мысли-пули носятся, свистя. // Пожизненна дуэль-работа // по отрицанию себя». Человек живет и бесконечно сам себя отрицает. Его действия (и бездействия) иррациональны, но что делать!
И вот, наконец, мы с про(то)мозгом подходим к концу книги, к концу нашего совместного странствия – к абсолютному исчезновению. А чтобы исчезнуть окончательно, необходимо избавиться от речи; знаковая пленка не даст человеку умереть полностью: «Из горла вырвать все слова. // Из мозга вымести рассудок. // Прозрачной станет голова, // как промежуток». Избавиться от слова, формирующего и формулирующего сознание, только так можно обрести полную свободу от всего. Теперь, очистившись от клочков материи, можно целиком окунуться в безграничный «Сон времени», являющийся следствием перемножения отражений. Мозг смотрится в зеркало, разглядывает сам себя и растворяется:
вступает в осень тика-така.
Не содрогаясь, не скорбя,
трусит сознания собака.
Вот прозвучал призывный свист,
и попирая все законы,
взлетает сна опавший лист
над темным золотом иконы.
Но и это не конец книги. Одиссея «промозга» оканчивается рисунком, изображающим существо с огромным спиралевидным глазом, направленным на нас. И мы наблюдаем галлюцинацию бесконечного (воз)вращения. Так время видит сны.