Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2011
Мадмуазель Жу-Жу
Аристарх Тихомиров протёр веки. Утренняя муха досаждала ему. Въедалась в слезничок глаза, ползала по лицу, впивалась в ушную раковинку, впечатывалась в уголки губ. Не отмахнёшься от неё, не изгонишь. Прилипчивая, надоедливая, наглая. Могла и укусить, кровопийца.
Рассвет, снова смутный, печальный. Где-то полоской светлою зари оживлялся день. Таяли мглистые силуэты под вуалью гнилой пасмури, предметы пространства теряли названия. Брели серые облака-сугробы, завитые фиглями-миглями, сквозь них просеивались струны розмаринового света.
Аристарх отодвинул оконную штору. На подоконнике образовалось целое кладбище мух. Они погибали, высыхали и скрючивались. Истлевали плодовые мушки-дрозофилы, мясные мухи в сеточку, миниатюрные с сине-зелёным панцирем зубоножки и капустницы. Солнце уже золотило их брюшки, ярило панцирный блеск. Непостижимая сила влекла их лёт к оконцу. Что это было для них? Маяк на последнем мысе земли, подобный тому, о который разбивались стаи перелётных птиц, или ловушка потустороннего мира для низших созданий?
Весь день не дают мне покою.
Жалят, жужжат и кружатся
Над бедной моей головою.
Сгонишь одну со щеки,
А на глаз уж уселась другая.
Некуда спрятаться, всюду царит
Ненасытная стая…
Тихомиров похромал в гостиную. Дребезжала посуда в серванте, отлетел листок от засохшего букета. Тихомиров переставил число и день на календаре. Привычка к порядку, привитая матерью. Он не терпел остановившихся часов (ему казалось, что застопорилась сама жизнь), сетовал на морозный узор или туман, скрывающий показания градусника за окном.
Аристарх набрал воды через носик чайника. Брызнул огоньком зажигалки на газовую горелку, припалив при этом волосы на фалангах пальцев. Освободил кружку от зубного протеза, накипятил в ней кофе. Ополоснул лицо, побрился. Левую щеку поскоблил в три приема, – она зарастала гуще. Гляделся в зеркало, делая второй подбородок, как первая скрипка в оркестре, надувал щеку – совсем, как отец. В этом сходстве, узнавании предков, в их общем жесте обмирала для Тихомирова целая жизнь, вереницы жизней. Или это было отражение их совместного существования, родовой близости, особенно в последний год его жизни, на который он пережил мать? Вот у Тихомирова ясность чела, душа матери в очах у переносицы.
Физиономия Аристарха кривилась и вредничала, вот сейчас выдует по-отцовски: тебе уже под пятьдесят, а ты… (хотя тебе всего лишь сорок один), – или в начале августа уже кличет осень на двор. К чему было это убыстрение событий, подгон их к маячащей черте? И вот, поди же, помер в одночасье на кухне с таблеткой в руке. С тех пор мысли Тихомирова скованы одной мыслью – а ведь его уже нет! Время ничего не сгладило. А кто будет сожалеть о твоей смерти? Кто застрелится на твоей могиле или украсит её первыми ландышами?
После кончины родителей Тихомиров переселился в центр, устроился в четырёхэтажном флигеле, неприглядном, потрёпанном, но добротном, возведённом во время строительного бума начала 20-го века. Сейчас здесь наглые офисы, односуточно сдающиеся квартиры, помойная лестничная клетка, всхлипывания, вздрагивания, бормотания циррозно-ржавых труб, желатиновые лица. Ощущение собственной бесприютности и ненужности.
Всё же было уединение, желанное одиночество, обретённое жертвами. Аристарх тщился отторгнуть привязанности, стать пустотой, погрузиться в бесстрастность. Онеметь, не высказывать суждений. В усилиях этих он одичал и выглядел как человек другого мира, либо как побывавший в бедламе. Земное житьё обратилось в отрыжку, болталось, как пустой рукав инвалида. И слюны не стало, чтоб плевать в лица людоловов.
Сегодня день начинался удачно – и плевок точно летел в умывальник, и косточка метким броском отправлялась в мусорную корзину, и крошка попадала в совок. Он завтракал над сорным ведром. Тихомиров обронил корочку хлеба, поднял её с пола, сдул пыль и отправил в рот. Он помнил голодные годы и берёг каждую крошку и шкурку.
Слетались мухи, эти паразиты, чутко и напряжённо прядая. Мелкие, стремительные, вёрткие, они кружились над Тихомировым и раздражали его. В эти последние августовские дни они массами налетали в кухню, становясь несносными. Прикоснувшись лапками к добыче, они мгновенно сообщали о своей находке другим мухам, и те сразу же устремлялись к поживе. Здесь уж вовсю проявлялись их дурные свойства: назойливость, пристрастие к сладкому и привычка всё пачкать.
Он ненавидел это прилипчивое племя, созданное, чтобы переносить заразу и разлагать падаль. Мухи вонзались в воздух, легко преодолевая препятствия, кто влёт, кто ползком. Одна сидела неподвижно, вдыхая запах кофе, почёсывая брюшко лапками. В углу окошка трепетали от сквозняка паутины с друзьями-пауками. В них раскачивались мумии мух. В одной западне билась жирная мясная муха, пытаясь разорвать нити. Паучок стремительно свесился на канатике и стал пеленать её липкой сеткой, ловко шевеля лапками. Опутал – и поволок в закрома. Тихомирову это проявление закона жизни доставило немалую усладу.
Существовали различные средства уничтожения этих зловредных существ – хлопушки-мухобойки, ленты с клеем, борная кислота и специальные яды.
Он сам избирал время и способ ловли этих зловредных существ. Охотился, как тигр, – с наступлением темноты, во время еды и водопоя. Важно бить муху, когда она занята делом, а не настороже. Ибо у них удивительная способность ощущать окружающий мир и ловко действовать сообразно обстановке.
По утрам с газетой в руках, крадучись, Тихомиров приближался к насесту и махом сшибал гнездящихся на умывальнике злосмердных насекомых. Мухи опрометью разлетались. Траектории их были непредсказуемы, они исчезали из поля зрения. Аристарх был вне себя. Он бил мух по ходу лёта или только что приякорившихся в укромном месте, довольно потирающих лапки. Бил наискось и прямо, ловил в ладошку и растирал о бока, приноравливался захватывать на лету. Бывало, мстительно отрывал крыло у пленницы и выпускал в мир на мучительную гибель. Забитые мухи, распластавшись, планировали на пол и в щели между стеной и мебелью.
Особенно привлекали его брачующиеся мухи. Нахрапистые, хваткие, увертливые. Самцы при ухаживании за самкой издавали с помощью крыльев специальные сигналы. Самка чуяла брачные зовы органом, находящимся на втором членике каждого её усика. Не безучастная к серенадам, она посылала ответные звуковые сигналы. Их моментальные спаривания, секундная любовь, ни к чему не обязывающий контакт, – всё это импонировало Тихомирову, который считал подобные отношения идеальными и между людьми. Он бил по-садистки мух, едва приходящих в себя после утоления плотского инстинкта.
Но в целом Тихомиров был человек тихий и мирный. К нему бы можно приноровить фамилию Добронравов или Миловзоров – всё подошло бы к его кроткому нраву и милому взору. Аристарх примеривал на себя фамилии, скажем, Троекуров или Гринёв, и находил их вполне подходящими его представлениям.
В молодости любил похорохориться, представиться сверхчеловеком. Сотворял на лице рубцы из коллодия, ибо шрамы, как известно, украшают мужчину. Начинал прихрамывать, когда на него смотрели, красовался в компании бессарабских блатных, потягивая сигаретку и залихватски сплёвывая. С замиранием сердца входил в спортивный магазин «Динамо» на Крещатике. Гантели, боксёрские перчатки, резиновые тапочки и прочий спортивный инвентарь притягивали его. В юности он немного попрыгал на ринге, пообтирал лбом борцовский ковёр, но всегда был побит противником. В жизни никого не смог сбить ударом в челюсть с ног, хотя подростком был драчлив и вспыльчив. Пальцы у него были сильные, и он, бывало, перекручивал пружину в напольных часах. Тихомиров немного завидовал мужчинам с набриолиненными волосами, в чёрных пиджаках, посещающим рестораны, сам же был пропитан запахом горохового супа с лапшой и борща нарпитовских столовок.
Из поэтов Аристарх выделял Александра Пушкина, особенно его деревенские стихи. Он представлял себя в компании пирующих лицеистов и мечтал, когда «во мраке заточения» он брюхатил бы крепостных девок, а в санях, запряженных «кобылкой карой», ему кто-то руку жал, «бледнея и дрожа». Но с Пушкиным он решительно расходился в суждениях о парижском агенте Видоке, не находя в этой могучей личности лицемерия и шпионства издателя Булгарина.
В изрядном возрасте Аристарх последовал примеру Сергея Львовича Пушкина – влюбился, потом и совратил молоденькую барышню, воспитательницу детского сада.
Он называл её «Булочкой» за пышность и упругость тела. Похоже, она сама ещё играла в куклы. В часы своего ночного дежурства в круглосуточных группах она впускала Тихомирова в спальню, и возле спящих деток они проводили время любви. Медовая мгла, лунная блёсткость восковых цветов на окне. И часики ржавые с гирькой и спицей в макушку. Он становился на стул, и Булочка своими ласками дарила ему умопомрачительные наслаждения. Соглядатайский смех уродцев сна, видоизменяемость химер. Полоска зыбкого опалового света из приотворённой двери, и запах французской булки, принесённой с мороза в больничную койку. «Булочка, – говорил он ей. – Ты моя француженка, парижанка. Я мечтал встретить заграничную женщину. Пусть даже негритянку или японку. Я хочу, чтобы это длилось вечно».
Но у Булочки завелась ржавчинка в сердце, и она сошлась с водителем такси.
В памяти он хранил детали собственного совращения воспитательницей санатория. Он ходил к ней на свидания ночным лесом, и стаи одичавших собак набрасывались на него на околице дачного местечка. Тихомиров отбивался от них камнями и кольями, выдернутыми из забора. Воспитательница обладала роскошным телом и ласково-винящимся нравом. Иногда он заставал её – женщину-дымку – уснувшей в ожидании под сосной и будил её поцелуем. Она беззвучно открывала ему свои объятия и пестовала в слезах своё последнее счастье. Стаи звёзд слетали с небосводов, обручальные кольца планет сияли призывным светом. На обратном пути домой у Тихомирова её вздохи превращались то в кукованье кукушки, то хрипы ворон, то в крик обезглавленного петуха, бегущего по снегу.
Прибилась к его берегу женщина с мелкой утиной походкой, низким скошенным лбом, прикрытым крашеными волосами. Но зубы сверкали ровные и блестящие, а рот был красиво очерчен. Глаза сохранили голубизну и живость молодости. Она любила его всю жизнь и прижила от него дочку, явив на свет незаконнорождённого младенца Варвару. С огромными нежно-бирюзовыми очами, как у того сиенца, которому отрубили голову за то, что он спал со своей дочерью.
Были у Тихомирова и дурные поступки в жизни, по сей день терзающие его совесть. В детстве оно испытал жгучий стыд, востребовав у своего одноклассника новогодний подарок – кулёк с конфетами-подушечками и печеньем, который прилагался к пригласительному билету, врученному ему Аристархом и дававшему право входа на празднество. Правда, он это сделал по настоянию родителей. Или он не так что-то понял. А вот уже в зрелом возрасте, в проклятое время 1992–93 годов, он никак не отозвался на крики пытаемой садистом-бандитом девушки этажом ниже. Он слышал паденье тела, ему казалось, что её убили, когда квартира внизу наполнилась голосами преступников, видимо, выносящих труп. Ах, они были в его жизни – пощёчины женщинам, уступки наглости, слабоволие конформиста и, стало быть, участие в человеческих гнусностях.
Но в целом он утвердительно относился к человечеству и был спокоен за его будущее. Ибо всё, о чём он мечтал, что думал совершить ради него, ради высоких идеалов добра и творчества, обогатить эпоху новыми прозрениями, – исполнили другие гении. И в литературе уже написаны прекрасные романы, и сняты фильмы по сценариям, которые он не сподобился воплотить, и актёры, в которых он мысленно перевоплощался, играют отлично, и строй изобразительных искусств полнится шедеврами. Он был удовлетворён, что сподобился всё это понять, оценить, научиться пользоваться. Он видел жизнь в совершенной законченности жеста, вещи, явления, – и это было всем. – Я есмь то, что я представляю, крошечный пунктир космического «Я». – Каждый момент его жизни рождал и заключал в себе бесконечные формы Вселенной. Над этим стоило поразмыслить. Вот мальчик стоит и улыбается, – это отлив ангельского тождества. И воздух становится веществом. Сколько прилагательных, эпитетов, определений. Человек чихнул. Как? Мокро, звучно, неожиданно, надсадно, смешно…
Комнатная муха жужжала над головой, видимо, та, что будила Аристарха по утрам и отравляла ему бытие. Он не мог её извести, как ни старался. Чуткая, изворотливая, она надоедала ему своими приставаниями, игриво-завлекательным песнопением на ушко: «Меня зовут Жу-Жу, на задних лапках я хожу». Усики короткие, но она умела ловко щекотать ими. Она то парила под потолком, то высоко на стенке шастала с растопыренными крылышками и вздутым брюшком, которое вблизи казалось состоящим из белесых колец. Места, на которых она сидела, оказывались покрытыми налётом плесени. Но запаха пота не ощущалось совсем. Он даже стал свыкаться с её присутствием.
Тихомиров гонял её с места на место, всё же опасаясь прихлопнуть. Как-то он с маху накрыл её газетой. Насекомое жалобно вскрикнуло «Ах!» и заковыляло к убежищу под сорным ведром. Оказался вывих мушиной ножки. Когда Аристарх осторожным дыханием вправлял ей внутреннюю среднюю голень, он обнаружил, что на спинной части нет четырёх больших щетинок, четвертая продольная жилка загнута под углом к третьей, и не было отдельных щетинок на голени.
«Бедняжечка, – бормотал он. – Ты, видать, мёрзнешь и утратила сноровку от холода». Он едва ли не причислил свою агрессию к дурным поступкам.
Как видно, этот экземпляр собирался зимовать в его квартире. Она начинала чувствовать себя хозяйкой. Деловито обследовала газовую плиту, пробовала воду в умывальнике, сотрапезничала за столом. Он заставал её у зеркала, где она, переплетя ножки, явно любовалась собой. Рожица её гримасничала, как при слове «Мяу». Она вспархивала, потревоженная появлением Аристарха и, покружив по комнате, садилась ему на мочку ушка и шептала капельными вздохами: «Я тебя кус-кус, я тебя цём-цём, я тебя ням-ням». Тихомиров отгонял навязчивую жужжалку, но уже не так свирепо. Ему не до ласк, любовных мотивов, таившихся в междометиях. Жужжанье этой комнатной приживалки возвращало его к нудным воспоминаниям. «Прочь, прочь, – гнал он Жу-Жу. – Все вы изменницы, рабы собственной похоти».
Муха устраивала ему представления: перебирая задними лапками, размахивала серебристыми крыльцами грациозным движением «Лебедя» Сен-Санса, вдруг взлетая в прыжках, сверкая в полёте, как декольтированный ангел, шурша, позванивая в вихревой стихии, отталкиваясь ножками от воздушной волны, сотворяя двойные туры на крохотных перламутровых пуантах.
Во время брачных серенад мушки кружились в хороводах, словно нимфы на базарном коврике у сельских умельцев. Избранница Аристарха предавалась любовным утехам и спарывалась с амурчиком с крылышками эльфа. Тихомиров чувствовал уколы ревности: «Распутница, шпанская мушка, угодница развратного алькова». Самец прятал гульфик и отлетал, тотчас преследуя новую блудницу. Тихомирова разбирало: «Грязная шлюха, мерзавка похуже мухи цеце, кровососка, переносчица сибирской язвы и… туляремии. Жалкая зубоножка!» Жу-Жу винилась: «Лишь тебя одного я люблю. Остальные – это мои ошибки».
Когда Тихомиров мастурбировал, представляя себе итальянскую актрису, Жу-Жу летала кругами и, жалостливо всхлипывая, припадала к нему, укоряя его в вульгарности: «Я не ревную, ты всё для меня, ты совершенный человек, моё сердце. Я прошу лишь возможности обожать тебя, ты сделал меня счастливой».
Тихомиров души не чаял за утренним кофе беседовать с Жу-Жу о том, о сём. Разбирать новости, посплетничать о знакомых, приврать чуток иль лгать напропалую, а иногда и затронуть темы высшего порядка: о литературе, живописи. Рассуждали применительно к житейскому быту и опыту о Шопенгауэре, Ницше, философах, в основном буржуазных и во время Аристарха не допускавшихся к изучению. Жу-Жу, как посетительница иных модных гостиных доносила сведения о современных течениях в философии, музыке: Хайдеггере, Губайдуллиной, и о других фаворитах времени, фамилии которых Тихомиров не запоминал, но удовольствовался прислушаться. Иногда, готовя пищу, Тихомиров сердился на неё, пристающую со своими нежностями: «Оставь, ты мне надоедаешь как верная глупая жена, несносная, невыносимая спутница жизни. Ты хочешь обратить меня в домашнюю тварь! Как та, что снесла мне яйцо, из которого вылупился этот несчастный юноша-алкоголик».
Он наблюдал, как его нахлебница откладывала яйца на листики герани и вдруг в предутренние часы с первыми лучами солнца обнаруживал, что из мушиных куколок выходят мушки. Вот чудо! Он радовался, как счастливый дедушка появлению внуков.
Но вот загудели зимние запевы, и мухи стали готовиться к отлёту и зимовке. Они улетели косяком, похожим на журавлиный клин. Жу-Жу была безутешна, целовала руки Аристарху, лила печальные слёзы и начертала на оконном запотевшем стекле прощальные слова любви.
Тихомиров в бессонные ночи всматривался в окно. Распласталось одутловатое горестное небо. Едва угадывались стылые облака, свисавшие на звёздном ветру, как щупальца осьминога. Последние ласточки, ошибаясь колеёю, с писком ударялись в оконное стекло.
Всю ночь не дают мне покою.
Жалят, язвят и кружатся
Над бедной моей головою.
Только прогонишь одну,
А уж в сердце впилася другая.
Вся вспоминается жизнь,
Так бесплодно в мечтах прожитая…
Хочешь забыть, разлюбить.
А всё любишь сильней и больнее…
Эх! кабы ночь настоящая,
Вечная ночь поскорее!
Но однажды он почувствовал знакомое щекотание и услышал шёпот: «Я тебя кус-кус, я тебя ням-ням…» Аристарх подумал, что это явление сна, прекрасного, как летний солнцепад. Однако шепоток повторился. Тихомиров включил ночник и увидел на подушке Жу-Жу. Её вид указывал на перенесённые горести и лишения. Судороги сводили её лапки, она едва передвигалась. Она вымолвила: «Я не могла жить без тебя. Я возвратилась, чтобы увидать тебя и умереть. Только здесь моё счастье».
Она проползла по его бороде и затаилась в уголке глаза. Слёзы, хлынувшие из глаз Тихомирова, вынудили её исчезнуть.
Через какое-то время Тихомиров обнаружил на подоконнике мумию мухи, спеленатую в паутинку. Она лежала на спинке, сложив лапки на брюшке, и благородством облика напоминала его маленькую Жу-Жу. Он выгородил стебельками площадку и возложил её на листок цикламена. Всю зиму она находилась на своём ложе. Постепенно высыхая и разрушаясь, пока не обратилась в горсточку праха. Весенний ветер, вторгшийся в открытое окно, развеял его где-то далеко, в жизни, не похожей на нашу.
Киев, 2011