Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2011
Борис ХЕРСОНСКИЙ
/ Одесса /
Письма Зигмунда Фрейда Вильгельму Флиссу
|
* * * Зигмунд приветствует Вильгельма. Я заперся в кабинете, чтоб написать эти строки в покое – куда там! Ждал два часа, пока угомонятся дети. Много воли Марта дает ребятам. Говорят – ангелочки, а я вспоминаю о маленьких бесах. Те же повадки. Нужно с ними построже. Поездка в Берлин сорвалась. Что за ужасный Песах! Твоя мама гостит у нас. И моя приехала тоже. Сестры, понятно, здесь. Наш ковчег перегружен. Истерики ближних мешают мыслям о сущности истерии. Сколько родственников, Вильгельм, а я никому не нужен, разве только тебе и новой психиатрии. Наслажденье всегда имеет оттенок страданья. Боль и оргазм порождают подобие стона. Насилие – часть любви, и это – правило мирозданья, не менее точное, чем закон Архимеда или Ньютона. Ночью я смотрю на небо. Оно притворяется твердью. Как в библейские времена, останавливается движенье. Одно утешение – все завершается смертью, к которой мы оба чувствуем расположенье. * * * Привет, Вильгельм! Ты так давно не шлешь мне писем, я теряю представленье о том, кто ты такой, чем ты живешь, затем пускаю в ход воображенье и почему-то вижу мрачный дом – когда б не замок, ты его владелец, огромный кабинет – в шкафу пустом я разместил бы тысячи безделиц, но ты хранишь повсюду пустоту, роящуюся пылью на свету. Вот смысл нашей дружбы – разбуди ребенка в друге, в мир своих фантазий введи, его огонь в своей груди зажги, пускай он будет Брут, ты Кассий, Стать можно Ганнибалом. На спине слона по удивительной стране неторопливо ехать, озирая все достопримечательности края. Ошибок мы его не повторим. Мы победим. Мы завоюем Рим. Но если глубже заглянуть – боюсь, что с тайным содроганьем обнаружу всю нашу содомическую гнусь, дух женственности, рвущийся наружу. У нас, известно, кроме бороды есть и сосцы, в чем нет большой беды. Ты говорил, что андрогины все мы. Я свыкся с этой мыслью и почти ее себе присвоил. Этой темы касается статья. Мой друг, прочти ее, воображая старых, голых существ четвероруких и двуполых. * * * Зигмунд Вильгельму – радоваться. Сегодня из кабинета я взял статуэтку Изиды и с ней играл за обедом. Осень дождлива. За окнами меньше света. Мысли блуждают. Чувства плетутся следом. Ты знаешь, меня привлекают идолы, эти реликты брошенные человечеством на пути к единобожью. Неужели предки наши ушли из Египта, чтоб заменить сотню обманов великой единой ложью? Думаю, проверять подлинность древних предметов надо не разглядывая их, но согревая в ладони. Подлинность сопротивляется трению, сохраняет прохладу, чувствуешь тяжесть рабства, слышишь топот погони. Часто кажется, будь я Моисеем, я был бы привержен идеям господства египетской нации – так нас привлекают норманны, викинги или греки. Вряд ли бы ощущал принадлежность свою к иудеям, пекущимся лишь о том, набиты ли их карманы. Мой карман, кстати, пуст. Предстоят немалые траты. Дети, беременность Марты, квартира становится тесной. С нового года хозяин объявит о повышении платы. С такой перспективой скупость не кажется неуместной. Я становлюсь прижимист, педантичен, немного скучен. Либидо регрессирует, знаешь сам на какую фазу. Этот способ шутить, кстати, вполне научен. И статуэтка Изиды приятна руке и глазу. Я верю, она была женщиной с теплой плотью нагою, развлекала супруга какой-нибудь милой проделкой. После сжалась, окаменела, короче, стала другою. И вот – лежит на салфетке рядом с тарелкой. К нам собирается Ида. Надеюсь на скорую встречу. Я знаю причину ее болезни, но сказать никак не отважусь. Если спросишь, что было к обеду – я тебе не отвечу. Но, видимо, что-нибудь ел – в желудке тяжесть. * * * Зигмунд Вильгельму – радоваться, видеть себя в зеркалах, выщипывать седину из черной округлой бородки, быть успешным в сомнительных медицинских делах, вроде гинекологии в области носоглотки, видеть двойственность в однозначных полах, бравого офицера в душе капризной красотки. * Впрочем, при встрече, ты объяснишь мне причину, почему я вижу в мужчине женщину чаще, чем в женщине вижу мужчину. Думаю, дело в цивилизации. Если мужья не прекратят нытьё, в женах проснется мужественность; истерички возьмут своё. Видит Б-г, наши внуки увидят невест в штанах, но я стараюсь не думать о будущих временах. * Вот плоды моих размышлений и «горестных сердца замет». Душа, погруженная в размышление, (хвала тебе, Архимед!), теряет в любви столько, сколько она труда потратила на вытеснение. Любовь, как вода в железных трубах – невидима, стеснена, лишь горестным звуком дает знать о себе она. * А вот Ньютон не работает. Действие наших инстинктов, боюсь, сильнее противодействия нашей мысли. * Зима у нас затянулась. Читаю Шиллера наизусть. Марта хворает. И дети совсем раскисли. * * * Привет, Вильгельм! Теперь, когда тепло ушло из мира, ценишь поневоле тепло души. Подышишь на стекло, прокрутишь пальцем кругляшок и вставишь в него свой глаз. У Эммы снова боли. Боюсь, что словом это не исправишь. Признать свое бессилье тяжело врачу, мужчине, впрочем, людям в тягость всезнание, всесилие, всеблагость. Вот почему мы это отдаем идее Божества – без сожаленья, бросаем, как монетки в водоем бессмертие, блаженство, воздаянье, спасенье, искупленье, исцеленье, страдание, вину и покаянье. Уже в гробу, а все чего-то ждем. Бог умер – Ницше это утверждает, но доказательством себя не утруждает. Вильгельм, я знаю, святость – это то, что мы в себе не терпим, помещая ее в свои фантазии. Пальто, кашне и шляпу на анахорета ты не наденешь, тросточкой вращая, не понимая сущности предмета, в догадках потеряешься, зато пророчества пустое бормотанье на миг умерит разума метанье. Да, святость – это девственница та, которую ты любишь, не желая, как будто под одеждой – пустота, а не живот, не волосы подмышкой и на лобке. Похоже, образ рая беспол. И Данте со своей хваленой книжкой знал – для любви надгробная плита является последней, высшей целью, иначе дело кончится постелью. |