Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2011
Двое
…Он выпадал из языка, из этого языка полунамеков и полужалоб. Он не был похож на этих, сотрясаемых эхолалией, мальчиков и девочек из Переделкино и московских высоток. Они жили на дачах и в немыслимых командировках culture exchange (вы нам Беню Гудмана, а мы вам Женю да Андрюшу). Они жили в домах творчества и в розовых гетто. Они пировали в их храмах, во всех этих Домах Писателей, Кинематографистов, Журналистов и проч. Он жил в русском языке и он пировал так, как пировали его друзья, подпольные поэты и чердачные художники. Но и среди своих, непечатаемых, непечатных, он был иным. Его стихи и поэмы тянулись вдоль языка, по самому хребту русского языка. Он не сгущал метафоры, но он распахивал пространство речи, как огромное окно над цветущей степью, за которой – море. Самое главное он – он выпадал из времени, выпадал из эпохи, причем не нарочито, не с установкой на побег из империи идиотизма, а просто автоматически. Он просто не мог в нем жить, там не было для него места, разве что под мощной анестезией этанола во всех его советских и антисоветских формах. Он и читал свои стихи словно откуда-то издалека, из иной географии. Не с островов Фиджи и не с крыши Эмпайр Стейт Билдинга. То была география Гомера и Державина, Гесиода и Уолта Уитмена, Батюшкова, Лорки и Аполлинера… То была радость и удача – выпасть из времени ворюг и вампиров, попрошаек в дорогих костюмах и доносчиков в их Мерседесах. И то была, несомненно, боль, невозможность дотронуться до «сейчас», сорвать ветку черемухи, которая «здесь». Но он и не думал об эмиграции, ему не нужно было другое «здесь». Он жил в языке, как пилоты живут в небе, как моряки-одиночки – в океане. Он не жил в стихии стиха. Стихия стиха жила и живет в нем. Он не поэт стадионов и приемов по струнке в Кремле. Он счастливый одиночка, редкий поэтический зверь эпохи, умеющий осваивать одиночество, как страну.
Он всегда напоминал мне Джона Колтрейна. Колтрейна двух последних эпох: баллад, срывающихся в крик, и крика, уходящего ввысь горячими кругами. Колтрейна нельзя слушать мимоходом, в отрывках по радио… Как и Алейников, он требует огромных сил. Нужна сосредоточенность, нужен слух, нужно уметь следить за звуком и смыслом. А это не всем дано.
Как и у Колтрейна, у Алейникова огромные закатные пласты сшибаются в небесной пустоте, создавая новые восходящие и крутящиеся потоки, рождая там, где остывает океанский воздух, новый смысл, цвет и отдаленный звук.
Это далекий гром и дрожь озона, которые мы слышим.
Это вакуум современности, канувший, исчезнувший во Времени.
Дмитрий Савицкий,
февраль 2011, Париж
|
Двое Саше Соколову I С пёсьей мордой один, а другой – С узкой мордой овечьей, Корень речи – в земле дорогой И в крови человечьей. Что за молодость в бездну вела! – Гонорком карнавала Вместе с россыпью капель с весла Что-то вдруг обдавало. Растворилось ли всё, что ушло, В хищной гуще житейской? Заструилось за словом число, Словно холод летейский. Отдалилось лицо за стеклом, Невозможным, астральным, – Да пичуга всплеснула крылом На кордоне опальном. II С головою собачьей один, а другой – С головою овечьей, – Двое ряженых, нищих, гонимых пургой – Что на вещих навлечь ей? Нет, не станет! – разбить не сумеет окно В мир, где встретимся все мы, – Словно маски, в угаре когда-то давно Разобрали тотемы. Потому-то и выпало выжить поврозь Для Собаки с Овцою – У телеги пространства не смазана ось, Чтобы ехали двое. Потому и живёт искони меж людьми Разобщенья загадка – Не срастётся с алеющей веткой, пойми, Соколиная хватка. III С головою собачьей один, А другой – с головою овечьей, Каждый – воли своей паладин, По-бирючьи не противоречь ей. Каждый доли достоин своей – Что за прок, согласись, от известий, Если время по-прежнему с ней, Да и млечная тяжесть созвездий? Об утраченном, друг, не жалей – Что за свет низойдёт с небосклона? – И успеет еще Водолей Повидать и понять Скорпиона – Как-нибудь – ну конечно – потом – Там, где боли бывало так много, Что она, обвивая жгутом, Продлевала присутствие Бога. * * * Над приютом затворника – свет, Ну а дальше – зазубрины склона, Где вершка без отчаянья нет, И нельзя удержаться от стона. Столько раз ты смотрел в эту высь – Вот зари потемнела полоска И разрозненно окна зажглись Неостывшими каплями воска. И к кому нам придётся, скажи, Обратиться в ненастную пору, Если раны, как прежде, свежи И затянутся, видно, не скоро? Не желаю – скажи, почему? – Чтоб устало туда уходили, Как слепцы – в полусвет, в полутьму, В полуправду легенды и были. И уже не понять никогда, Отчего, так отчаянно голы, Одесную там спят города И ошуюю – ближние сёла. Ну-ка вырвись оттуда – из лет, Что грозят остриями соблазнов, Из бесчисленных списков и смет, Из разброда вопросов непраздных. * * * На широкий реки раскат Посмотри, вороша песок, Там, где берег один покат, А другой, как на грех, высок. Не тоскуй над рекой, не пой О таком, что сгубил впотьмах, Над стремниной не стой слепой, Птичьих крыл провожая взмах. Не ходи над рекой, уйди От беды, – уходи туда, Где пройдут чередой дожди И взойдёт на виду звезда. Где звезда на виду взойдёт, В опустевшем постой саду – И увидишь, что боль пройдёт И с душой ты опять в ладу. * * * Тающий, реющий, ломкий, Прячущий внутрь фонари, Там, за оконною кромкой, – Воздух ещё до зари, Чающий – только чего же? – Чующий там, впереди, Что-то чужое – до дрожи В кронах, – до боли в груди, – Что-то чудное – такое, Что и сравнить-то нельзя С чем-нибудь – разве с тоскою, – Что притаилось, грозя, Где-нибудь рядом, покуда Некуда больше идти, – Холодом тянет оттуда, Снегом с дождём на пути, Хлещет по стёклам с размаха, Запросто входит в дома Вместе с приметами страха, Медленно сводит с ума, – Всё это, впрочем, не в силах Справиться махом одним С кровью, кипящею в жилах, С тем, что в душе мы храним. * * * Горловой, суматошный захлёб Перед светом, во имя полёта, – И звучащие вскользь, а не в лоб, Хрящеватые, хищные ноты. Столько цепкости в свисте сплошном! Льготы вырваны клювами в мире – И когтистая трель за окном, Подобрев, растекается шире. Сколь же любы мне эта вот блажь, Эта гибель презревшая хватка, Эта удаль, входящая в раж, Хоть приходится в жизни несладко. Пусть сумбурен пичужий вокал – Но по-своему всё-таки слажен, Потому что жестокий закал, Как ни фыркай, конечно же, важен. И не скажешь никак, что отвык От захлёстов капризных и ахов, Потому что вселенский язык Полон вздохов невольных и взмахов. Мне сказать бы о том, что люблю Этих истин обильные вести, Но, заслушавшись, просто не сплю – А пернатые в силе, к их чести. * * * Нет ещё и шести часов Темнота за окном стоит, – И созвездье ушло Весов, Но неведомый свет струит. Скорпион свой упругий хвост Изогнёт в небесах дугой – И высокий поднимут мост Над землёю моей нагой. Загорится листва в саду, Золотым изойдёт огнём, С тем, что было, давно в ладу И уже навсегда – при нём, С тем, что будет, смирясь опять, Чтоб не ждать, на ветру застыв, Чтобы светом небесным стать, Сразу всех на земле простив. * * * Что мне достанется там, В области позднего крика, Где тяготенье к цветам Так безысходно и дико? Зимних ли молний сильней Скажутся эти удары, Словно меж южных стеблей Выплеснут полные чары? К небу ли можно припасть? Звёздам успеть помолиться? Чем неизбежнее страсть, Тем безмятежнее лица. Милая! – живы мы тем, Что оставляется людям, – Пусть по корням хризантем Судеб совсем не рассудим. Есть в постоянстве свечей Пред образами во храме Отзвук Петровых ключей – Тех, открывающих пламя. То-то и в листьях окрест, И в лепестках размышлений Зрим возвеличенный жест, Весть благодати осенней. * * * Эти выплески сгустками крови Стали вдруг – пусть вам это не внове, Пусть ухмылки у вас наготове И скептически стиснуты рты – Не достаточно, видно, панове, Было дней, чтобы клясться в любови, И теперь поднимаете брови, Распознав изумленья черты. И поэтому может случиться, Что ещё захотите учиться Незапамятным светом лучиться, На досуге стихи сочинять О таком, что давно мне известно, Что листвою шумит повсеместно, – И вдобавок скажу, если честно, – Не сумеете душу понять. Пусть, раскинув стволы над оградой, Будет сад мне земною отрадой, Будут годы сплошною шарадой, Чью разгадку попробуй и ты Отыскать, если это возможно, Если сердце забьётся тревожно, Если всё, что я пел – непреложно В осознанье своей правоты. |