Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2011
Рассказы
Волосы
Перед закрытыми дверями процессия остановилась, чтобы открыть их и пронести тело. И в этот момент он потянул руку к мёртвой голове, чтобы сорвать несколько волос… И вдруг – резкое отвращение к родному, любимому человеку.
Чего, чего испугался?
Ведь и в течение жизни она внешне менялась, и эти изменения были мёртвыми: это были знаки смерти, которая должна была придти окончательно и которая теперь пришла. И если раньше он эти изменения принимал не замечая, ибо видел за ними один и тот же неизменный и любимый образ, то почему же сейчас он не верит и в испуге смотрит на волосы её? (На лицо он почему-то не обращает внимания). Волосы! Из седых они вдруг стали какие-то необыкновенные, какие-то мутные и неощутимые, как пепел. Почему же эта перемена теперь отпугивает его? Она ведь такая же мёртвая, как и те, но только последняя на его глазах. Почему же теперь она изменяет её в его чувстве? Почему же только теперь молча скребутся слёзы? Не от того ли, что он не в силах совместить её последнее внешнее изменение с душой её? А если так, то, значит, и не любил раньше? Или души не было в ней, и он любил то, чего нет? Может все слёзы, пролитые над умершими, не от любви, а от муки и страха, что нет её?
И эта загадка превращается в казни, и тянет, и тянет к себе толпы людей; тысячи, тысячи лет – это зрелище, и в каждой толпе родственники казнимого, особенно им нужно увидеть – вроде бы смерть дорогого человека столь же важна, дорога им как он сам, – новая часть и свойство его, – обречены узнать и принять, если любят, но даже не смерть, а скорее более зримую и понятную виселицу, огонь или топор, которые навеки свяжут, соединят его с ней, и она лежит сейчас перед ним; и вдруг почувствовал: это испытание, самое сильное испытание любви: если уж действительно любил, то значит обязан так же любить и сейчас. Обязан! И уже тянет пальцы к мёртвой голове и отделяет от неё несколько длинных нитей, чтобы унести с собой дальше в жизнь этот последний знак самой сильной в её жизни перемены, символ того, что он с одинаковой силой любил её до конца.
Он держит волосы в пальцах и не чувствует их и не видит почти. Любой, чуть более сильный предмет был бы моментально изломан, уничтожен окружающим могучим миром. Но эти волосы – нет. За счёт бесконечной слабости они неуязвимы: они как воздух. Он не почувствовал, как надавил их внутрь кармана. Только по движению пальцев он мог предположить, как согнулись они в глубине. И вдруг испугался: он ведь их уже никогда не найдёт. Надо сорвать ещё… И вдруг мысль: это ещё не последняя перемена, ведь через несколько минут он будет обязан также сильно любить бесформенный холм земли…
Шипы
Поле полное ветра. И посреди него стоит какая-то прекрасная женщина, в ней нет ничего определённого: ни причёски, ни одежды, ни имени, хотя я рядом, но она совершенно одна без меня и без других мужчин, они ей не нужны, она прекрасна сама по себе, а сейчас ей совсем не до них: в руках у неё букет роз – в нём вся её жизнь, в острых шипах на стебельке каждой розы…
– Не будет этого, – в испуге она и глядит на шипы и нервно, нетерпеливо отламывает их, – не будет, я не хочу этого, не хочу!
И ясно, совершенно ясно, что шипы это те дни в её жизни, когда она может быть вместе с мужчиной. Срывая очередной шип, она освобождает для мужчины вход в себя в этот день. И сколько шипов останется столько и дней таких пропадёт даром. Но она говорит:
– Никто мне не нужен, я не хочу этого, не хочу! Не хочу ни кого, никогда, ни кто мне не нужен, потому что я не хочу этого! Я хочу быть чиста! И это в моих руках слава Богу…
Мне вдруг становится страшно за неё. Она хочет очистить розы от всех шипов… Не дай Бог, она ведь тогда ни кого не полюбит, ни с кем никогда не соединится и никогда не родит!
– Постой! – кричу я, – оставь себе хотя бы один шип, оставь дура, не делай этого! Уж за один-то шип Бог простит тебя!
– Нет, никогда! Ни за что! – как безумная твердит она и сдирает шипы как ненавистную ей нечисть и порчу.
– Потом спохватишься, но поздно будет!
А она всё сдирает!
И вдруг как в тумане неуверенно возникает забытая мысль: но вроде бы каждый шип – игла находится в ней, очищая розы от них она освобождает для мужчины вход в себя, конечно, иначе и быть не может… Почему же она так уверена в обратном?
Дальний родственник
Это был наш дальний родственник, он что-то говорил очень воодушевлённо, он был ненормальный, но это знал, вернее, видел, только я – у него из ширинки висела мошна и он этого не замечал и от него ужасно пахло; он был счастлив от того, что может вещать. Я начал смеяться. Все не понимали, почему я смеюсь. Но мне было очень смешно от того, что все стоят и внимательно слушают не чувствуя гнилого запаха, который идёт от его выпущенной из ширинки мошны. Он говорил с очень счастливым и добрым выражением лица:
– Подождите, придут китайцы и поставят вас всех на колени, вы должны покориться – они как муравьи, их слишком много. Если вы не покоритесь – будет плохо, потому что мы тем самым должны им показать пример добра и смирения. Если мы не покоримся, то они жестоко истребят нас и мы должны спасти их от этой духовной гибели. Покорившись, мы выигрываем бесконечно много, потому что вопрос о нашей жизни – он бесконечно вторичен, ведь выбора у нас нет, и мы должны думать о них…
– Да заткнись ты, дурак! – закричал я. – Что у тебя висит из штанов, идиот!
– Ой, правда… – он немного смутился.
Инженерная мысль
Только в следующий миг я удивился, но даже не фантастической конструкции этого автомобиля, а тому, что она мне показалась столь обычной и знакомой… ведь такого автомобиля вроде бы ещё никогда не было, но мне очень сложно увидеть, чем же он отличается, я ведь с каждой секундой всё больше и больше привыкаю к нему; и вот с трудом из глубины сознания выхватываю почти забытое: …у этого автомобиля оптимально удобное (только две) количество дверей для того чтобы они являлись одновременно и корпусом… да, они одновременно и корпус – загибаются в пол и крышу, при распахивании их – распахивается сам автомобиль, принимая форму латинской буквы V; двери (как крылья) отъезжают в стороны на задних колёсах, которые в этот момент поворачиваются на своей оси под нужным углом, а сиденья, сиденья… вот! – они крепятся к дверям, и садишься уже после того, как зашёл внутрь раскрытой машины, внутри машины оказываешься ещё до того, как сел в неё(!). Наверняка ещё масса новшеств, и хотя они перед глазами, я уже совершенно не вижу их, ибо слишком привык к ним, и не помню, чем именно ещё предыдущие автомобили отличались от этого, они уже забыты мной, их словно и не было, вместо них одно лишь удивление: почему самый первый автомобиль не был таким, как этот: ведь такая конструкция самая простая и естественная, потому что в ней нет ничего лишнего.
Как же несовершенен наш разум, чтобы столь долго идти к тому, что само собой разумеется… выходит его и не было до сих пор, он только сейчас зародился – автомобиль только начат: когда он захлопнулся и отъехал, я сразу увидел, что он очень далёк от совершенства: он слишком приземист, а ведь сама приподнятость его над землёй говорит о возможности неограниченной высоты… И вот из автомобиля уже выползает вверх гигантская плоскость, делая его всё более и более гармоничным, но не просто плоскость – это гигантский плакат с надписью: «Дом для всех нищих и покинутых», и, кажется, сама лишь эта идея – дома для всех – уже раздвигает автомобиль горизонтально, так что плакат оказывается задней стеной огромного фургона с прицепом, где могут уместиться все бездомные.
Многоэтажный фургон. Каждый этаж – это дощатая платформа. И я стою на верхней, и звездное небо проваливается вниз сквозь железный каркас крыши – её пока ещё нет, и ветер гудит в железном каркасе над моей головой, но вот я слышу жёсткий шелест и вижу саморазворачивающийся, твёрдый, почти что железный брезент по обе стороны стремящийся вниз. И вот уже верхний ярус закрыт, защищён от ветра и неба. Тишина первого мига… Гулкая приятная пустота, готовая вот-вот принять в себя нищих. Но нет… Это просто пустота – она всегда там, где нету людей, это Ужас, Одиночество и Зловещая Тьма пустого фургона – и люди всегда там, где нету её.
Но я не боюсь: она ведь кажется мне до тех пор, пока хотя бы ещё один человек не заберётся сюда, а потом даже и казаться не будет.
Однако ужас и мрак уже вцепились мне в горло, но как-то странно вцепились: они не душат, а, видимо, хотят оторвать мне голову. Они страшно, безмерно сильны, и понимаю уже: лучше не сопротивляться и поверить, что они есть – тогда легче будет умереть, они ведь так и так убьют меня. Но мне лишь бы протянуть несколько секунд, всего лишь секунд, за это время брезент достигнет нижней платформы – фургон тогда будет готов для жилья и сразу забьётся бездомными нищими, которые хлынут в него со всего города. Но брезент всё спадает: я слышу – он шелестит, шелестит где-то внизу, шелестит – вот он, единственный недостаток: постепенность создания, и ещё… простая случайность, что я оказался не на нижней платформе, открытой сейчас холодному ветру, взглядам и огням города, а на верхней, которая уже надёжно укрыта от мира и где поэтому возникли Мрак, Пустота, Одиночество и Ужас, и они успели-таки оторвать мне голову, и когда она гулко ударилась о дощатый пол, я, невзирая на тьму, увидел со стороны своё тело, но не мог понять, то ли это голова с глазами ещё жива и видит его, то ли душа отделилась, и я вижу душой; и вот слышу уже, как фургон наполняется людьми, радостными и счастливыми, что наконец нашли себе дом.