Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2010
Б. Л. БРАЙНИН
(Зепп Эстеррайхер)
/ 1905
— 1996 /
Австрийский поэт, переводчик поэзии
на немецкий язык, полиглот (переводил с 26 языков). Писал под пятью
псевдонимами, наиболее известный из них — Зепп Эстеррайхер (Sepp Österreicher). Происходил из венской семьи Brainin, к которой принадлежат многие известные деятели
искусства и науки. Родился на Украине в Николаеве, откуда была родом его мать.
Когда Б.Л.Брайнину было несколько месяцев, семья окончательно переехала в Вену,
где уже давно жили их родственники. Факт рождения на территории Российской империи
способствовал впоследствии получению Б.Л.Брайниным советского гражданства. Это
спасло ему жизнь, в отличие от его брата Вильгельма (Вилли),
рождённого в Вене и также эмигрировавшего в СССР, откуда он был возвращён после
присоединения Австрии к Германии и погиб в Майданеке. Б.Л.Брайнин окончил
Венский университет, получил степень доктора филологии (германистика). Имел
также математическое и географическое образование. Изучал психоанализ непосредственно
у З.Фрейда. Член Коммунистической партии Австрии (c
1927), руководитель молодёжных агитбригад. Награждён знаком Почетного члена
Коммунистической партии Австрии и медалью им. Копленига
за заслуги в борьбе против фашизма. В 1934 г. вынужден был бежать из Вены после
поражения Венского восстания, в котором он принимал участие на стороне Шутцбунда. Попав в СССР, преподавал в Педагогическом
институте АССР немцев Поволжья (г. Энгельс). Среди его студентов были родители
композитора А. Шнитке, с родными которого Брайнин затем
поддерживал дружеские отношения в течение всей своей жизни. Был арестован НКВД
5 октября 1936 г. и приговорён к шести годам исправительно-трудовых лагерей.
Находился в лагерях Северного Урала, а после лагерей также в трудармии в целом в течение десяти лет. Затем (с 1946 г.)
отбывал ссылку в Нижнем Тагиле и в Томске с поражением в правах, преподавал в
школах и ВУЗах. Реабилитирован в 1957 г. Переехал из Томска в Москву при
содействии С.Я.Мар-шака и переводчика Льва Гинзбурга, которым он послал свои
переводы русской поэзии и сатирическую поэму «Германия. Летняя сказка» как
аллюзию на известную поэму Гейне. Работал литконсультантом
в «Нойес лебен» («Neues Leben»), газете советских
немцев при «Правде». Много сделал для становления, сохранения и развития литературы
советских немцев. По свидетельству В.Мангольда, у Брайнина было следующее
представление об обстоятельствах, в которых существовала эта литература: «…я
вспоминаю ставшие легендарными слова знаменитого российско-немецкого поэта
Бориса Брайнина, писавшего под псевдонимом Зепп Эстеррайхер: Um die russlanddeutsche Literatur zu sehen,
muss man auf die Knie
gehen»[1]. Член Союза писателей СССР (с 1959 г.). Репатриировался в Австрию в
1992 г. За пять лет до репатриации написал по-русски мемуары о пребывании в
лагере и в трудармии («Воспоминания вридола», «вр.и.до.л.» —
«временно исполняющий должность лошади»). В Вене перевёл свои мемуары на
немецкий. В своё время к написанию мемуаров Брайнина подвигал А.Т.Твардовский,
на что Брайнин, согласно воспоминаниям В.Я.Курбатова, отвечал Твардовскому «я
ещё не устал ходить без конвоя».
Из книги
«Воспоминания вридола»[2]
24.5.1987
Это
было в апреле 1938 года в лагпункте Верх-Шольчино. Мы почему-то не вышли на работу в лес.
Возможно, был выходной день. Ко мне во дворе подошел нарядчик и сказал, чтобы я
готовился с вещами в этап. Меня отправляют куда-то на другой лагпункт. Мне стало страшно, ведь со мною был мой брат Вилля с больным сердцем. С ним расстаться я не хотел, ведь,
может быть, никогда больше не увидимся. Я спрятался в бараке уркачей.
А
нарядчик стал искать меня по всему лагерю. У него был список отправляемых, он
должен был их вывести всех за зону.
А
ребята дали мне совет:
—
Разденься голым и спрячь одежду. На дворе холод и снег. Они не имеют права отправлять
тебя голым.
Ребята
опытные. А Мишка-Ручка говорит:
—
Отдай мне одежду. Я ее заховаю.
Я
так и сделал. Все снял и отдал Мишке-Ручке. Сижу на верхних нарах среди урок,
как мать родила. Вбегает нарядчик весь взмыленный.
—
Где этот Брайнин Борис Львович?
—
Тут я!
— А
что голый сидишь? Весь этап уже за зоной стоит, конвой ждет!
—
Не пойду без брата!
Нарядчик
ушел. Через несколько минут заходит начальник лагеря Конюхов. Он смотрит на
меня неодобрительно.
—
Зачем так делаете? Нехорошо. Меня подводите…
— А я без брата никуда не пойду. Или вдвоем, или без меня.
— Вот что, этап идет в сангородок. Вы очень слабый. Мы туда отправляем больных и
слабосильных на поправку. Там будет легкая работа, усиленное питание. Через
месяц-два вернетесь и будете опять с братом.
— Рассказывайте сказки, гражданин начальник. Я Вам не верю.
—
Зря Конюхову не верите. Так вот, при всех слушайте.
Я, Конюхов, даю Вам честное слово, что Вас заберу обратно.
Здесь
я у Мишки-Ручки забрал свою одежду, надел свое венское пальто и поплелся через
вахту. Там стояли человек тридцать и ждали меня. Конвоир выматерился,
и колонна двинулась в Савиново, село Шабурово, на Лозьве-реке.
А ведь самое удивительное то, что Конюхов cдержал свое cлово!
* *
*
Савиново назывался лагпункт в селе Шабурово, недавно организованный, где собирали доходяг из
всех отделений Севураллага. Начальником был
Кривоногов, о котором говорили, что он воспиты-вался у Макаренко под Харьковом.
Это был, скорее всего, педагог, который находил подход даже к самым отпетым
бандитам. Обслуживающий персонал состоял из БОМЖ (без определенного места
жительства), БОЗ (без определенного занятия) и некоторых СВЭл
(социально вредный элемент, например, Лопарев, который, вскоре освободившись,
стал зав. клубом в Шабурово).
Наш
этап распределили по баракам. Я попал в барак уркачей,
некоторые знали меня еще из тюрьмы, что мне обеспечило спокойную жизнь.
«Воспитателем» был Каширин, нарядчиком — Федя Плющёв,
молодые ребята. Я не помню, каким образом я стад их помощником, составлял какие-то
списки. Возможно, что с первого дня нашлась мандолина, под которую так
виртуозно плясал Дягилев и пела частушки БОМЖ Нона Сталенионис.
В
женском бараке я встретил энгельсскую учительницу
Таню Андреянову, получившую за анекдот 10 лет. Она
была медсестрой в лагере (а фельдшером был какой-то рецидивист, крупный,
мордастый, по фамилии Деев), у нее был чудный, звонкий голосишко, когда она
пела «Однозвучно звенит колокольчик», то казалось, что действительно звенит
колокольчик. Она умерла в марте 1942 года от воспаления легких, 23-х лет. В
бараке была певица из Тби-лиси, Орлова. Узнав, что я иностранец, она крикнула:
«Валя! Слезь! Тут пришел иностранец!» Рядом со мною слезла с верхних нар
девушка лет 16-ти. Очень милая блондинка с ямочками на пол-ных щечках. Слезая
она зацепила рубашкой за доску, до груди об-наженная, прыгнула на пол,
поправляя затем рубаху (трусов у жен-щин не было) с самым невинным видом.
— Я тоже иностранка, — сказала она, улыбаясь. —
Может быть, Вы когда-нибудь попадете опять за границу и найдете мою мать.
Здесь
я узнал ее удивительную историю.
Она
родилась в 1922 году в Польше, Тарнопольское
воеводство, почта Богдановка, село Клебановка. Ее мать зовут Доницелла
Флейтута, урожденная Штанек.
Сама она вовсе не Валя, а Мэрион Флейтута.
Ее отец уехал с мамой и с ней в Канаду, в Монреаль, где работал инженером. В
1931 году летом мать захотела повидаться с бабушкой и поехала с Мэрион в Польшу, где в селе Клебановка
ее бабушка имела небольшое имение.
Однажды
летом ее мать послала няню в соседнюю деревню и дала ей 500 злотых, чтобы
кому-то отдать долг. Мэрион просила раз решения
поехать с няней. Мать разрешила, и они с няней сели в карету и поехали. По
дороге их остановили знакомые и попросили зайти на свадьбу. Няня боялась, что у
нее украдут деньги, приш-пилила 9-и летней Мэрион эти 500 злотых внутри платья английской булавкой и
велела подождать ее, она, мол, скоро придет. Мэрион окружили
дети и позвали поиграть в прятки. Они все выбежали в поле и прятались за
кустарниками. А Мэрион убежала далеко и стала
собирать цветы в большой букет. Она заблудилась меж кустов, и вдруг ее окружили
люди, говорящие на непонятном языке. Оказалось, что она перешла советскую
границу. Ее забрали пограничники, нашли у нее 500 злотых и хотели знать, кому
она должна была передать эти деньги. Ее увезли в Ямполь
и посадили в подвал.
— Я
никогда не забуду, как я утром проснулась с букетом цветов, вся замерзшая и
замученная, — рассказала она мне.
Дальше
я подробно не помню ее рассказ. Помню, что она была в колонии малолетних преступников.
Ей было 12 лет, когда ее отправили в Нарын или
Норильск (не помню, ехали по реке), по дороге многие умерли от тифа. Где-то
выбросили трупы на берег для захоронения, в том числе и Мэрион.
Придя в сознание, она выпол-зла из-под трупов. Какая-то сердобольная женщина ее
подобрала, вымыла, накормила. Девочка у нее выздоровела, но соседи заяви-ли об
этом. Женщину арестовали, а Мэрион отправили в
лагерь. Она очень голодала, чтобы поесть ей пришлось уже в 13 лет продавать
свое тело за кусок хлеба. Она об этом говорила так просто, как будто так и
надо. Но в беседе (мы с ней говорили часто) она пов-торяла всегда, что ей это
противно (а что делать?). Может быть, я был единственный, кто ее не трогал. Я
ее знал почти до самой смерти. Она ко мне относилась е большой привязанностью и
искренностью.
Через
24 года я разыскал ее мать, послал ей подробное пись-мо о судьбе дочери, но
мать это письмо не получила.
Когда
ей исполнилось 16 лет, т.е. совсем недавно, в 1938 году, ее отправили в
какой-то большой город. Ее вызвали в кабинет какого-то офицера. Он ей сказал:
«Запомни, что с сего дня ты будешь Валентиной Ивановной Ивановой. Никогда
никому не говори, кто ты на самом деле, а то тебе плохо будет». Затем она
попала в Севураллаг, лагпункт
Савиново. Так она и числилась здесь. Статья УБЭл (уголовно-бандитский элемент).
В
1940 году, после того, как Тарнопольское воеводство
ста-ло Тернопольской областью УССР, «Валю» отправили в Верх-Шольчино.
Я ее встретил летом на л/п Верх-Лозьва.
Она меня узнала, но го-ворить не могла, а только издавала крики: «А-а-а-а-а! С ней была заключенная женщина, ее опекающая.
Она мне рассказала: зимой в феврале, Валя отказалась от работы из-за
менструации. Ее заперли в неотопленный карцер. У нее
хватило сил разобрать дымоход и вы-лезть на крышу. Что с ней сделали, женщина
не знает, но с тех пор «Валя» потеряла дар речи.
В
ноябре 1940 года меня отправили под конвоем в Ликино.
В поселке мне навстречу шла Валя тоже под конвоем. Она меня обня-ла, значит
узнала, но говорить не могла. Все те же крики «А-аа…»
Летом
1942 года, находясь на Усть-Еве, я узнал, что Валя
умерла от «чахотки». Неправда это. Не было у нее чахотки, никог-да не кашляла.
Убрали ее.
Через
20 дет, поскольку меня все время мучила совесть (ведь я же Вале обещал, что
разыщу ее мать), т.е. в 1962 году, я из Томска, где я тогда жил, послал письмо
на имя председателя сель-совета села Клебановка,
почта Богдановка, Тернопольской области, в котором
просил сообщить мне, живет ли в Клебановке гражданка Доницелла Флейтута, урожденная Штанек, поскольку я хочу ей сооб-щить, что мне известно о
судьбе ее пропавшей дочери. К моему ве-личайшему удивлению оказалось, что
действительно есть такая дерев-ня, Клебановка, и что
там жила учительница Флейтута с двумя сы-новьями, но
они переехали в соседнюю деревню. Я написал матери «Вали» в ту деревню: «…
если Вы хотите знать, что случилось с Вашей дочерью Мэрион,
сообщите мне, была ли у Вас такая дочь».
Дрожащим
почерком она мне немедленно ответила авиаписьмом: «Ра-ди Бога, сообщите мне,
что Вы знаете о моей дочери Меланье. Не-ужели она еще
жива? Вы ее муж?»
Я
ей написал на нескольких листах подробную историю мучени-цы Мэрион
и отослал заказным письмом. Прошло больше месяца. Полу-чаю опять авиаписьмо;
«Что же Вы молчите? Вы же обещали мне со-общить, куда делась моя дочка».
Короче говоря, мое письмо пропало. Или его задержала в пограничной
полосе местная цензура, или сыновья скрыли его от матери.
* *
*
В
женском бараке жили две сестры Бочкаревы: Зина и Шура. Зине было 20, Шуре,
наверное, 22. Зина была худощавой, бледной, а Шура полнее, крепче, обе среднего
роста. Совершенно непонятно было, за что эти простые, скромные колхозницы
схватили статью УБЭл. Зина работала, кажется, в
столовой. Однажды у нее на спине образовался фурункул. Аферист Деев, который
неизвестно почему работал «Лекпомом», т.е. фельдшером,
выдавил ей этот гнойный на-рыв, после чего Зина еще в июне 1938 года умерла от
заражения крови. Деева отправили на лесоповал, но покойнице от этого не стало
легче. Начальник отделения Мечеслав Петрович Буян
пожалел сестру Шуру и взял ее к себе домой нянькой. Я помню Шуру, как она носи-ла
на руках двухлетнюю дочь Буяка Ирину… Сорок лет спустя (в 1978 году) Ирина
приедет ко мне в Москву, чтобы я ей помог проконсультироваться у
невропатолога…
Никогда не забуду я Серафиму Романовну Зражевскую.
Это была украинская красавица лет 30-и, с черными, как смоль, волосами и
глазами, широкобедрая, полногрудая, стройная. Она была заведую-щей столовой на
Тбилисском военном аэродроме. Какому-то садисту захотелось над ней поиздеваться.
Она сидела по 53 статье. Однаж-ды, когда я зашел в женский барак, она спросила:
«Хочешь на ме-ня посмотреть?» — И, повернувшись ко мне спиной, задрала платье.
—
На, посмотри!» Я ужаснулся. Зад и спина были исполосованы, мес-тами вздуты: ее
в следственной тюрьме раздевали догола и били палкой, пока она не подписала
все, что от нее требовалось. У нее были повреждены почки. Она мочилась кровью.
В 1946 году я ее встретил в Верхотурском ОЛПе. Ее
освободили. Но она тогда в не-полные 40 лет была седой старухой со сморщенным лицом.
Я ее с трудом узнал.
Про
тбилисскую следственную тюрьму я слышал в Верх-Шольчино.
Грузины рассказывали ужасы о методах инквизиции. У бухгалтера Бочоришвили были раздавлены пальцы левой руки. Ее зажимали
в дверь, чтобы он правой рукой подписал протокол. Но были и такие кого не
пытали, например, молодую красавицу, бывшего секретаря Тбилисского горкома
комсомола, Лидию Варламовну Забахтарашвили
или врача Мишу Лилуашвили.
* *
*
В Савиново я снова встретился с
Колей Черновым. В нем было что-то от Остапа Бендера.
Это был ловкий мошенник и аферист, который сидел не в первый раз. Я помню
туманно, за что он сел на этот раз, он мне это рассказал еще где-то в сентябре
1937 года в энгельсской тюрьме. Ему тогда было 32. Он
был стройный, крепкий, с живыми глазами, умел командовать преступным миром, у
которого пользовался авторитетом. Короче говоря, он в Саратове вечером познакомился
с капитаном сухогруза, пригласил его в привокзаль-ный ресторан и напоил до
белых риз. На путях стоял грузовой состав. Чернов затащил капитана в пустой
товарняк, снял с него мундир и одел его, забрал у него документы и запер в
вагон на засов. Затем разыскал его судно, которое возило арбузы куда-то по
Волге, созвал всю команду и объявил, что капитана сняли с работы за порчу
арбузов, а ему, Чернову, поручено продать их не месте, пока они не сгнили. Рано
утром началась распродажа арбузов прямо у пристани. Выручку Чернов поделил с
экипажем баш на баш, т.е. половину Чернову, половину всем остальным, так как
ему, якобы, надо было «отчитаться перед наркоматом». Арбузы продавали по
дешевке, толпа хватала их. К вечеру Чернов дал команду к отплытию, считая, что
настоящий капитан не скоро вернется из запертого вагона. Так и случилось. Поезд
доехал, а когда капитан проснулся, он уже был где-то далеко от Саратова на каком-то
разъезде. Его отчаянный стук услышали, и его освободили.
Не
успел Чернов распродать все арбузы на следующей пристани, как его арестовали.
(В тюрьме он был в мундире капитана.)
Еще
в Энгельсской тюрьме я с ним подружился. Он, как многие
уркачи, был любознателен, и, узнав, что я собираю
материал для словаря блатного языка, он очень усердно мне помогал и даже других
мобилизовал.
Чернов
был в Савинове расконвоирован и работал за зоной
конюхом. Напрасно ему оказали такое доверие. Он ухитрялся совершать мелкие
кражи, и краденые супони, чересседельники, даже фураж сбывал местному населению села Шабурово
(где половина были Шабуровы, а другая — Митины).
У него всегда были деньги, которые реализовывал в лагерном ларьке. Помню,
однажды он меня угостил гороховой кашей с колбасой, хлебали мы из одной миски.
А в
один прекрасный день Чернов сбежал при обстоятельствах, сильно напоминающих историю
с саратовским капитаном.
Ночуя
в конюшне, он устроил пьянку с одним из Стрелков. Напоив его до
бессознательного состояния, он его раздел, надел его форму, вывел лучшего коня,
оседлал его и умчался. Побег он тща-тельно подготовил. При нем была справка с
круглой печатью Севураллага, что ему, стрелку ВОХР’ы, поручено собирать о населения средства дли борьбы с
беглецами из лагеря, которые грабят и уби-вают во всей округе. Он разъезжал по Надеждинскому (Серовскому)
району, появлялся то здесь, то там, приходил в сельсоветы и тре-бовал, чтобы
собрали все взрослое население. На собраниях он выс-тупал, собирал деньги и
даже давал за них расписки. Люди охотно жертвовали для благородной цели. Если я
не ошибаюсь, он так три недели путешествовал. Не пропивал бы он вырученные
деньги, его бы не могли поймать так легко; он бы уехал куда-нибудь подальше. Но
через недели три его схватили и привели обратно в лагерь. Я помню, как мы на
сенокосе с удивлением увидели Колю Чернова с опущенной головой на краденом коне
в сопровождении двух конных конвоиров. Если он сбежал галопом, так он вернулся
медленным ша-гом. Больше я Колю не видел. Сперва он сидел под следствием, за-тем
получил за побег два года к пяти годам, которые уже имел. А осенью я узнал, что
он еще раз бежал и был убит из винтовки преследующего его охранника.
Итак,
где-то в конце июня меня с бригадой отправили на се-нокос. Луга находились на
правом берегу реки Лозьва. Мы нарубили жерди и
построили шалаши, а внутри постелили траву. Хорошо спалось после работы в этих
шалашах. Я научился косить и грести, только стоговать не научился. Это была
самая тяжелая работа.
Однажды
рано утром, около пяти часов утра (завтрак был в шесть часов) я вышел из
шалаша. Смотрю, наш охранник сидит поо-даль
и закуривает, заворачивает самосад в лист, который вырвал из книги. У нас не
было книг, всякая литература была строго зап-рещена. А у меня для курева была
старая местная газета. Я очень соскучился по чтению и крикнул охраннику:
—
Стрелок! Что за книга у тебя?
Он
внимательно посмотрел и ответил:
—
Какой-то Евгений!
—
Слушай, — говорю я,— ведь бумага плохая, лощеная. Давай поменяемся. У меня
газета есть! Махнем?
— Махнем, —
сказал стрелок, прошел несколько шагов в мою сторону, положил книгу в траву и
вернулся на место. Я сделал то же самое с газетой и забрал книгу, а он потом
пошел за газетой.
Эта
церемония была принята, чтобы заключенный не мог схва-тить у стрелка оружие.
Так
я впервые получил «Евгения Онегина» на русском языке. До этого я его читал в
тяжеловесном немецком переводе. А в детстве, когда мать мне давала переводить
сказки Пушкина на немецкий язык, я ведь не дорос до «Онегина».
Я
стал жадно читать. С первых строк меня захватил этот ше-девр. Я не вышел на
работу, меня лихорадило. Я не помню, кто у нас был лекпомом,
но меня по болезни освободили от работы. Ведь надо же, чтобы человеку так повезло:
в 33 года впервые прочитать «Евгения Онегина» в оригинале! Я тогда дал себе
клятву, если я когда-нибудь выйду на свободу, то обязательно переведу «Онегина»
на немецкий язык.
Через
20 лет я перевел первую главу. Честь перевода была опубликована. Но потом мне
кто-то (кажется, Элленберг) подарил перевод Коммихау, и я понял, что этот перевод так удачен, что не
стоит мне продолжать работу.
* *
*
Охранник,
который мне дал «Евгения», влип однажды не без моей вины. У него была ночная
смена, а он заснул крепким сном. Этим воспользовались трое, чтобы бежать из
лагеря. Я помню их фамилии: Балбеков (бандит, 20
лет), Веденеев (тоже головорез, лет 24) и Кузовов (ленинградец, окончил
десятилетку, гравер по профессии, интеллигентный, начитанный парень лет 20, но
полнос-тью попавший под влияние преступников). я спал в шалаше, когда меня разбудил
Веденеев. Он мне шепнул, чтобы я выполз. Мой ша-лаш (на 8 человек) стоял у
крутого берега Лозьвы. Мы скатились с берега, там
лежал Балбенов и Кузавов.
Недалеко была привязана лодка. Они мне предложили плыть с ними на другой берег,
там они уйдут в лес, а я лодку потом привяжу на старом месте, так что никто не
догадается, что их надо искать в лесу на противополож-ном берегу. Мне ничего
другого не оставалось, как выполнить требование, иначе они меня могли зарезать.
Я так и сделал, они исчезли в темноте, и греб обратно, потащил лодку на старое
место, привязал ее и лег спать. Утром на проверке поднялся большой шум, когда
оказалось, что троих нет. Приехал командир дивизиона, охрану усилили, сенокос
быстро закруглили, и мы вернулись в лагерь.
А
беглецам не повезло. Не зная местности, они попали в трясину, бились трое
суток, не в состоянии выбраться из болота, и добровольно вернулись в лагерь.
Мой
авторитет среди уркачей с тех пор вырос на небывалую
высоту.
30.5.1987
В Савиново появился некий Солоха, бывший адъютант Фрунзе, высо-кого роста, лицо
отекшее; он с трудом передвигался, говорил, что на следствии его зверски
избивали. Однажды за ним прилетел его брат, говорили, что он добился у Сталина
освобождения брата. Солоху вызвали на вахту, сказали
ему, что он свободен. Увидев брата, он здесь же умер от инфаркта. «Только
голова ушла за вахту», — сказал мне потом вахтер-вохровец,
т.е. он упал так, что голова оказалась за порогом проходной.
Однажды
прибыл этап доходяг из Лупты (или Пелыма?).
Часть из них поместили в моем бараке, где я находился среди сплошных воров и
других преступников. Это были бывшие беспризорные дети из времен раскулачивания,
сейчас им, как Балбекову, Мишке-Ручке и др. от 19 до
24 лет. Среди прибывших был некий Вильгельм Блок, учитель немецкого языка. На нем был еще более-менее приличный костюм. Его в
бараке урки раздели, все вещи у него отобрали и одели
его в какое-то тряпье.
У
меня с этими ребятами были хорошие отношения, так как не-которые меня знали еще
из энгельсской тюрьмы, где я, рассказывая о своих
странствиях по разным странам, создал себе нимб междуна-родного афериста, в чем
меня поддерживал мой брат Вилля. Меня блатной народ
звал «Рыжий клык». Эту кличку я получил за золо-тую коронку на левом глазном
зубе.
Когда
Блока заставили раздеться, я крикнул «раздевателям»: —
А боты ему оставьте, они вам ни к чему, больно маленькие!
Ему
оставили ботинки, но зачем-то сняли очки. Я забрал себе очки и сказал, что они
для меня в самый раз, хотя они мне совсем не подходили. У Блока создалось
впечатление, что я у уркачей что-то вроде атамана.
Все
это происходило при свете коптилок, т.е. поздно ночью, ведь в мае в тех краях
солнце заходило в полночь. На другой день, когда я собирался на работу, я
увидел Блока во дворе и отдал ему очки. Он был поражен и сказал мне при этом:
—
Если бы я не знал, что вы из воров, я бы поклялся, что вы тот ученый, у
которого я слышал лекцию в институте им. Бубнова в
Москве.
—
Летом 1935 года? О немецких заимствованиях из вульгарного латинского
языка? — спросил я по-немецки. Блок остолбенел.
—
Это вы? Не может быть! Как вы попали в эту компанию? — спросил он дрожащим
голосом.
—
Если хотите остаться живым, советую вам не портить с ними отношений.
Блок
заплакал и отвернулся.
Вскоре
его с каким-то этапом отправили куда-то. Я потом узнал, что он умер от истощения
в 1941 году.
* *
*
В Савиново был среди зеков азербайджанец Векилов.
Через 40 лет я увидел его портрет в Литературной энциклопедии и сразу его узнал:
это был знаменитый поэт Самед Вургун.
Он был мастер выдумы-вать уморительные юмористические рассказы. Бывало, вечером
соберет вокруг себя массу народа и так начнет рассказывать, что люди до слез
хохотали. Я помню его рассказ от первого лица, как он в авто-бусе или трамвае
был прижат к одной даме, а та, разволнованная его мужскими принадлежностями,
пригласила его домой. Говорила, что муж военный и уехал в командировку. Ночью
вдруг муж вернулся, к счастью, дверь была на цепочке. Пока муж кричал и стучал,
Векилов успел кое-как одеться, выпрыгнул со второго
этажа, упал на спящую внизу собаку и убил ее. А муж побежал за ним, догнал его
и требовал, чтобы ему заплатили за собаку. Я не помню подробности, но все это
было очень смешно.
Векилова очень скоро освободили. В Литературной энциклопедии ни
слова нет о том, что он в 1938 году был репрессирован. Он был моим ровесником и
умер молодым в 1956 году.
* *
*
После возвращения с сенокоса мне дали новую работу. Я был
приставлен к Рябову (СВЭл, 5 лет), который изготовлял
кирпичи. Он их лепил из глины (кажется, мы работали за зоной и без конвоя) в
деревянные формы, складывая в печь, которая находилась в яме, затем куда-то
уходил в поисках водки. Все остальное делал я. Нам привозили дрова, т.е. целые
стволы с сучьями. Я их распиливал и рубил, потом разжигал огонь. Рябов
возвращался с водкой и закуской. Мы лежали перед печкой и поддерживали огонь.
Когда кирпичи «созрели» и огонь потух, Рябов их вытаскивал, я грузил их на
тачку и возил по доскам на склад, который находился в зоне за каким-то бараком.
Вот однажды так везу на тачке свой кирпич — в лагерном
костюме, в лаптях (из них висят портянки, которые я никогда не научился
заворачивать), со слишком маленькой синей кепкой на голове. Хожу с тачкой и пою
во весь голос какой-то тирольский йодлер.
Когда
я в 1935 году приехал в Энгельс, у меня не клеилось с русским языком. Я думал,
что «зря» — это ругань. Ведь говорили: Чего ты зря сюда пришел, чего зря
болтаешь.— А я отвечал: Сам ты зря! Откуда только такие зри берутся! Не встречался
никогда с такими зрями.
—
Однажды видел, как завуч Гармс подписал документ «врид директора». Я спросил, что за врид,
сокращенный ли это «вридитель», а Гармс
сказал, что, во-первых, не ври-, а вредитель, а, во-вторых, врид —
это «временно исполняющий должность», это я хорошо запомнил.
Так вот, когда я толкаю свою тачку и пою свою звонкую немецкую
песню, в это время пришло в лагпункт большое
начальство во главе с начальником отделения Мечеславом
Петровичем Буяком. Там был начальник КВЧ (культурно-воспитательная часть), УРЧ (Волков, учетно-распределительная часть), ПТЧ (Бабушкин,
производственно-техническая часть), ОперЧ (Поносов),
командир дивизиона Сальников. Они пришли для проверки порядка и режима,
а с ними было наше местное начальство: Кривоногов и еще кто-то. Они остановились
и обратили на меня внимание.
Сальников крикнул:
— Певец! Брось-ка тачку!
Я был рад стараться и бросил тачку.
Старший лейтенант Буяк, толстяк небольшого роста, крикнул:
— Подойдите сюда!
Я подошел и стал перед ними навытяжку.
— Скажите, что это вы поете? Кем вы здесь работаете?
(Через много лет Буяк мне скажет, когда я был учителем в
Нижнем Тагиле, что он обратил внимание на мой звонкий голос. Я пел тирольскими
переливами).
Меня зло взяло. Кем я работаю! И мне пришла идея.
— Разрешите доложить («Melde gehorsamst», — сказал бы бравый солдат Швейк). Я у вас
работаю вридолом.
Последовала пауза. Все молчали и задумались. А я стою, руки
по швам, и ем Буяна глазами.
— Это что такое? — спросил он наконец.
— Разрешите доложить, — кричу я,— вридол
это временно исполняющий должность лошади.
Успех был неожиданный. Все дружно захохотали. А я стою с ка-менным
лицом, как недойная корова.
Буяк наконец успокоился и сказал:
— Идите! Больше вы вридолом
работать не будете.
Я пошел опять к своей тачке. У меня пропала охота петь. Нас-троение
было мрачное. Наверное, думаю, на лесоповал пошлют или в карцер посадят.
Плохо я спал в эту ночь. А утром после проверки но мне подо-шел
нарядчик Федя Плющёв и сказал:
— Тебя включили в список на курсы десятников лесозаготовок.
Они начнутся сегодня в 10 часов.
Нас было 22 человека, все бытовики, я один с 58-ой статьей.
Нам дали каждому по школьной тетрадке и по карандашу. Курсы прохо-дили в
столовой. Я помню Лохматова, который преподавал пороки древесины, некий Гришанин
читал лекции по лесному хозяйству, кто-то учил нас, как принимать работу и
пользоваться кубатурником. Курсы длились, кажется,
две недели без выходных, а потом были экзамены. Большинство выдержало их, но
какие-то 2-3 пария не запомнили ГОСТы и провалились, Так я стал десятником.
С этого дня люди стали забывать, как меня зовут. Все меня
звали Вридолом. Однажды на совещании десятников,
мастеров и прорабов Буяк дал мне слово, говоря: Слово имеет Вридол. —
Никто даже не улыбнулся.
«Вридол» пошел по всем лагерям.
Два года спустя, попал к нам урок из Алдана, он знал «вридло»,
это слово у них стало известно.
Много
лет спустя я услышал «вридло» в одном кинофильме. Но Вридола я сам придумал летом 1938 года в Савиново[3].
После
окончания курсов у нас съехались начальники всех лаг-пунктов
Шабуровского отделения, чтобы получить десятников.
Каждый себе отбирал, кто ему понравился. Среди них был и Конюхов, я к не-му
подошел и напомнил ему про обещание.
—
Конечно, вы пойдете ко мне, — сказал он. Я ведь дал Вам слово.
Так
я попал снова в Верх-Шольчино к своему брату.
2.6.1987
Я
вспомнил еще один эпизод в Савиново. Когда мы
вернулись с сенокоса, меня не сразу назначили помощником Рябова.
Утром
меня Федя Плющев послал на вахту, говорил, что меня
ждет Пожарский. Кем он работает этот Пожарский, я не знаю. Он был в военном
мундире, молодой, очень уверенный, грубый до хамства. На вахте он меня встретил
и сказал:
—
Как фамилия?
Я
сказал.
—
Имя отчество?
Я
сказал.
—
Ты доктор?
—
Да, — говорю.— Доктор языковед.
—
Нам таких узких специальностей не надо. На язык разбира-ешься, так и на желудок
разберешься. Будешь работать фельдшером. На тебе трубку, клизму, термометр,
йод, аспирин, бинты и прочее. Распишись в получении.
Я
расписался и добавил:
— Я
ведь лингвист…
—
Пошел к ебене матери, — ответил Пожарский в сердцах.
—
Скажи спасибо за такую работенку.
Так я вдруг
стал лекпомом лагпункта. Ко
мне обращались в основном женщины за освобождением от работы из-за менструации.
Медсестрой была Таня Андреянова. Когда я освободил
двух женщин, веря на слово, Таня сказала, что надо посмотреть, а то ведь так
наврут, что через неделю придется освободить снова. Ведь женщи-ны обманывали,
прежде всего бытовички. Когда я отказывал в осво-бождении,
некоторые предлагали свои женские услуги. Оказалось, что Деев, который после
смерти Зины Бочкаревой отправился на лесоповал, злоупотреблял своим положением,
не только принимая «оплату в натуре», но и деньгами, продуктами и т.д. А я за
все годы лагерной жизни вообще ни с кем не связывался (кроме Наташи Зиннер, моей лагерной жены, и Клары, о чем я позже
расскажу). Из мужчин я освободил двух из-за высокой температуры. Так я работал
три дня.
Вдруг
меня опять вызвали на вахту. На этот раз меня ждал конвоир. Оказалось, что в Шабурово была построена центральная больница, которой
заведовал профессор Гнучев, кремлевский врач, который
отбывал 25 лет «за убийство Горького».
Конвоир меня провел до большого бревенчатого дома, велел
мне войти, а сам остался на улице. И прошел в приемную, меня встретил пожилой
мужчина среднего роста в белом халате.
—
Вы доктор Брайнин?
—
Я.
—
Это правда, что Вы учились в Венском университете?
—
Да.
— Я
очень рад. Мне нужен заведующий акушерским и гинеколо-гическим отделением.
—
Простите, — ответил я, перепугавшись. — Я ведь германист. Я учился на
философском факультете…
Гнучев помолчал озадаченный. Затем сказал:
—
Очень жаль, идите.
Вот
тут-то меня, наконец, сняли с лекпомов и послали в кирпичную
печь.
* *
*
Через
три года я видел поздно вечером, как был арестован Гнучев
на лагпункте «Набережная». Я никак не могу вспомнить,
кто со мной был, кажется, конвой. Мы были вдвоем, и было это за зоной. Сколько раз я мучил свою память, никак
не вспомню, как я оказался за зоной. Помню только, что перед медпунктом сто яла
машина. Открылась дверь особняка, Гнучева вывели двое
вооруженных, посадили в машину и уехали. За ним вышла медсестра и сто яла на
крыльце. Мы стояли поодаль. Мой парень подошел к ней и спросил, что случилось.
Я тогда не был глухим, как сейчас, и слы-шал весь разговор на расстоянии 10
метров.
Оказывается,
что эта сестра сама Гнучева предала.
—
Сам виноват, — сказала она. — А то ведь рассказывает всякую подлость.
Вроде Сталин вызвал Левина какого-то и приказал, чтобы тот отравил Горького. А
когда в самом деле отравили Горь-кого, так Левина и других расстреляли на
всякий случай, чтоб никто не узнал.
Мужчина,
который с ней говорил, молча со мной пошел. Я его не помню. Утром в лагере узнали,
что сестру тоже посадили.
Позже
стало известно, что Гнучева отправили в Москву, и он
был расстрелян. Сестра исчезла бесследно.
3.6.1987
В Савиново я познакомился с прокурором из Ульяновска по фа-милии
Шерман. Это был интеллигентный еврей, лет 45,
маленький, худой, бледный. Его ото всего рвало, он в столовой ничего есть не
мог. Через год я узнал, что он умер от прободной язвы. Срок —10 лет по
ст.58-ой.
На
мой удивленный вопрос, за что мог сюда попасть прокурор, он мне с
саркастической улыбкой, которая у него всегда была на губах, ответил, что он
сидит по пункту 12-му, т.е. за саботаж. После процесса Зиновьева, Каменева и
др., уже к концу 1936 года, он получил «из центра» «совершенно секретное»
указание: «В вашем районе находятся (например, цифру не помню) 10.643 контрреволю-ционера.
Ваше задание состоит в том, чтобы их всех выявить, аре-стовать и изолировать до
31 декабря 1937 года». Это я передаю приблизительно. Точный текст я забыл.
Тогда
мне стало ясно, почему в энгельсскую тюрьму привели в
ночь с 31.12.1937 на 1.1.1938 года такую массу мужчин из всей республики. У нас
в камере была 21 койка, а в ту ночь нас стало 120 человек. На койках лежали 42,
под койками столько же, а око-ло 40 человек стояли и сидели в проходах. Старик Моор из деревни Моор провалился в
«парашу», т.е. в бочку с мочой и фекалиями, а пока его вытащили, он был уже
мертв. Такая была теснота.
Прокурор
Крамер выполнял план… Он умер в 70-е годы в Краснотурьинске персональным пенсионером…
Я
бы Шерману не поверил, если бы я не дружил в л/п Лозьва с прокурором Сванетии
Джапаридзе Иосифом Платоновичем, который тоже получил 10 лет за невыполнение плана.
7.6.1987
В Савиново я организовал самодеятельность. Дягилев плясал под
«барыню» (я играл на мандолине), я пел частушки с миниатюр-ной блондинкой Ноной
Сталенионис, которая сидела за проституцию. У нее был
звонкий высокий голос. Был 16-ти летний светловолосый худощавый паренек с таким
же голосом, как у Ноны. Он знал только одну песню: «Васильки». Его звали
Василек из-за этой песни. Он умер от чахотки. Еще перед смертью он пел свои «Васильки».
Пел блатные песни 12-тилетний Вася. Он сидел по ст.58 пункт 3 (терроризм!). Он
учился в 5 классе, когда его арестовали. Он участво-вал в Ворошиловском кружке.
В физкультурном зале над мишенью висел портрет наркома Ворошилова. По его
рассказу, когда он стре-лял, кто-то его толкнул, и он попал вместо мишени в
портрет, за что был осужден. Насколько мне помнится, Кривоногов добился, чтобы
Васю отправили в Верхнотурскую колонию малолетних. Не
знаю, правда ли. Ведь у него была политическая статья, а в колонии были только
бытовики.
* *
*
Конюхов
за меня расписался и повез меня без конвоя обратно в Верх-Шольчино.
Мы прибыли вечером на бричке. Радостная была встреча с братом Вилли. Оказалось, что мне повезло. Ведь Коню-хов на другой
день сдал дела новому начальнику Рагозину, привет-ливому человеку низкого
роста. Рагозин меня представил технору-ку Ворошилову (из ссыльных раскулаченных),
с которым я впервые познакомился и который в ближайшие два года сыграл большую
роль в моей лагерной жизни. Он мне сообщил, что он снял с работы де-сятника Вашаломидзе Акакия Константиновича и перевел его в бри-гадиры,
а меня с завтрашнего дня переведет в его бригаду десят-ником.
Брата
Конюхов назначил бригадиром, т.к. у Вилли был порок
сердца. Вообще я убедился, что местное начальство состояло из добрых людей,
которые старались облегчить нашу судьбу, насколь-ко это было в их силах.
Вилля повел меня в женский барак. Большой барак, около 30 коек.
Он меня познакомил с Серафимой Романовной Зражевской,
с которой мы давно были знакомы. Ее еще летом сюда направили зав. столовой. Она
почему-то нам симпатизировала и часто нас подкар-мливала «добавками».
В этот вечер мы были свидетелями страшной сцены. В крайнем
дальнем левом углу лежала на койке чахоточная проститутка, полька Нелька. В бараке было много блатных парней, которые приходи-ли
к своим подружкам. Вдруг раздался жалобный голос Нельки:
—
Ребята, я умираю! Пожалейте меня, поебите меня еще
один раз!
Вокруг
нее собрались уркачи. Один из них лег на нее. Вдруг
раздался хохот. Кто-то кричал:
—
Она же сдохла! Слезай!
Это
было так цинично, так ужасно, что Симе Романовне ста-ло плохо. Вилля заплакал, и мы вышли из барака.
Нельку похоронили в лесу.
[1] «Чтобы
видеть литературу русских немцев, следует встать на колени». Имеется в виду
игра слов, смесь двух идиом: «опуститься на колени в почтении» и «опуститься на
колени, чтобы разглядеть».
[2] Фрагмент. Книга готовится к публикации.
[3] У Солженицына («Архипелаг Гулаг»)
прочел, что «вридло» было придумано еще в 20-е годы
на Соловках, так что ничего нового я не выдумал.