Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2009
/ Сарапул /
* * *
Вот такая это небыль, вот такая это блажь.
Улетает шарик в небо — тише, маленький, не плачь.
Он резиново-атласный над тобой и надо мной —
синий-синий, прямо красный, небывалый, надувной.
От любви и от простуды, обрывая провода,
ты лети скорей отсюда, никуда и навсегда,
выше рюмочных и чайных и кромешных мелочей,
обстоятельств чрезвычайных и свидетелей случайных —
Бог признает, Бог признает, Бог признает, кто и чей.
Если веруешь, так веруй, улетая, улетай.
В стратосферу, в стратосферу, прямо в космос, прямо в рай.
Вот какая это небыль, вот какая это блажь.
Улетает мальчик в небо. Улетаешь, так не плачь.
Над снегами, над песками, над чудесною страной —
ты лети, я отпускаю, воздушарик надувной.
Выше голубей и чаек, мусоров и попрошаек,
новостроек обветшалых, сонных взглядов из-за штор —
ты лети, воздушный шарик,
Бог поймает, если что.
* * *
журналисту и гражданину
и квартира твоя — на каком этаже? —
неприкаянная и большая,
кура в микроволновке, аптечный бальзам,
Башлачев на кассете угрюмо базлал,
и до света — всего-то полшага.
Ни продажных газет,
ни затертых кассет,
завалиться без спроса — и вдрызг окосеть
с припасенной бутылки кагора.
И понять сокрушенно: первейшее зло —
в объективной реальности, коей залог —
недостаток в крови алкоголя.
Виннипухово Дао, великое “да”,
заповедная тропка отсюда-туда,
ну, давай поиграем, как будто
мы забыли пароли, ключи, имена,
а снаружи нездешняя вовсе страна,
и шагнуть за порог — как отправиться на
три веселые белые буквы.
Простодушная доблесть, дикая спесь —
полагать наобум: все, что явлено днесь,
равнозначно тяжелому бреду.
Так и бродим впотьмах — по чужим, по своим,
с телефонов казенных друг другу звоним:
— Приезжай! — Я приеду, приеду…
* * *
Кому — бесстыдная весна,
кому-то песенка шальная,
Кому-то весточка из сна:
Я умерла, а ты как знаешь.
И только ветер простонал
да закачалися деревья,
как забухавший Пастернак
в обнимку с Анною Андревной.
Ты кончилась, а я живу,
зачем живу — и сам не знаю,
а все как будто наяву,
и снова песенка дурная
поет, поет, звенит, звенит,
бесстыдно перепутав даты,
а в небе радуга стоит,
а в горле — мертвый команданте.
Однажды, ядерной весной,
мы все вернемся, как очнемся,
в горячий город, свой — не свой,
и мы начнем, и мы начнемся.
Скребут совки, картавит лед,
шипят авто, плюются шины,
а в небе радио поет
про то, что все мы где-то живы.
* * *
Другой маршрут, но улица все та же.
И мимо проплывают номера
краснокирпичных десятиэтажек…
…прощай, вот я пишу тебе опять
“прощай” на этом непорочно-белом,
прощаясь наугад и второпях,
прощая между строк и между делом —
какая роскошь — вспарывая швы,
да разве мы с тобою не простили
те времена и армии, что шли
победным маршем сквозь твои пустыни,
по простыням бессонницы, прощай,
сдирая корочку с подсохшей ранки —
какая дрянь — смотри не оплошай,
когда, отзимовав, засвищут раки,
когда — прощай, ты слышишь ли — в четверг
вдруг линет хлывень или хлынет ливень,
и поплывет куда-то вбок и вверх
воздушный змей, нелепый и счастливый,
прощай, да неужели не смогли,
не удержали и не отпустили
до первой светлой капельки любви —
все остальное ухищренья стиля,
прощай, тебе там будет хорошо,
и ветер возвращается из странствий,
тепло, еще теплее, горячо,
непоправимо, безмятежно — здравствуй.
Памяти Пэ
I
Где-то заполночь слышишь тройной стук-тук-тук.
В подкроватной стране созревает латук.
В подкроватной пыли потерялся волчок.
Жил да был человек, но об этом — молчок.
В подкроватной пыли — закатившийся мяч.
Жил такой человек, сам судья и палач.
Был один метроном, сам себе мозгоклюй.
Если веришь — усни, а не веришь — наплюй.
II
Только заполночь слышится мерный стук-тук.
“Открывай, открывай, я вернулся, мой друг!
Хоть цепочку сними, хоть пусти на порог.
Я устал и замерз, как обманутый бог”.
В плащ-палатке, в бушлате, в набухшем пальто,
это кто-это-кто-это-кто-это кто —
неумеренно весел и в меру поддат,
беглый каторжник ли, неизвестный солдат?
“Это я, мой воробушек, вот я каков —
от пещеристых тел до седьмых позвонков.
От обугленных скул до стеклянных ногтей —
это я возвращаюсь из синих гостей.
В некрасивом году, в кисло-сладком кино
бьюсь дырявой башкой в слуховое окно.
Толстым клювом стучу, как саврасовский грач,
сам себе мореплаватель, плотник и врач,
сам себе и мустанг, и седло, и ковбой.
Собирайся, мой друг, я пришел за тобой.
Видишь, прерию лижет шершавый рассвет.
Жил да был Франкенштейн, а теперь его нет”.
III
В подкроватной стране, в бронетанковом сне
я приснился тебе, ты пригрезился мне.
Стоит скобки открыть — и припомнится, как
мы с тобой штурмовали московский рейхстаг.
Отпускаю на волю гусей-лебедей —
это игры больших невеселых людей.
И торчу на высоком холме, не дыша,
и трофейный сжимаю в руках ППШ.
IV
Расстрелять все патроны, пустить в молоко.
Запузырить волчок — это вправду легко.
И проснуться — что скобки закрыть, что за ско
V
……………………………………………..
……………………………………………