Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2008
Ирина БЕНЬКОВСКАЯ
/ Одесса /
Гавана
Y asi se lleva, en este infierno de San Cristóbal…
la vida màs perra que arrastrarse pueda
en el reino de este mundo. *
¡Ah! ¡Las Indias! ¡Las Indias!
Крик петуха в предрассветную рань
(Ночь пролетела, за нею другая)
Лезвием ржавым вонзится в гортань —
Ты не в Чикаго, моя дорогая.
Город — как мёртвая роза в руках:
Пальцем коснись, и рассыплется в прах.
Гомон на пристани, стук молотка,
Мокрых снастей набухающий кокон;
Капля, помедлив, сползает с виска;
Сумерки, срез перепончатых окон,
Влажное кружево, мрак, тишина,
Воск, оплывающий на пол. Страна
С именем кратким, как выдох — и вдох
(Скрип или всхлип). Цитадель, Фернандина;
Гиблое место, мой ангел. Из трёх
Сотен ангольцев всего половина
До окончанья дождей доживёт
(Занавес, дрогнув, к кулисам плывёт).
Полдень, дыхание каменных плит,
Красная нитка на смуглом запястье;
Горсточкой чёрной фасоли гремит
В такт барабанам нехитрое счастье;
Новые пешки для новой игры.
Хриплое радио, звон мошкары,
Лепет Масорры и рёв площадей,
Шарканье конги, сухие ладони,
Август, испарина, грохот дождей,
Крики на лестнице, топот погони,
Кровь на губах и бумажный комок —
Пропасть, свобода. В назначенный срок
Всё, что истлело, вернётся опять,
Вспыхнет, всплывёт, прорастёт, повторится —
Ветром, терзающим мокрую прядь,
Запахом патоки, тлена, корицы,
Плесени, спермы, безумья, чумы
(Яростный хор вырастает из тьмы).
Habana blues
Чешуя черепичных крыш остывает. Тут
День — как жидкое олово, ночь — отсыревший трут;
Влажно дышит в лицо сентябрь: ты не бойсь, не выдам.
Сгинешь зёрнышком риса в мешке — фиг тебя найдут.
И неровную кладку стены ощутив спиной,
Можно тихо следить, как из камня уходит зной,
Как смиряется пульс, и кончается век, и в кульке бумажном
Тает колотый лёд, и волна идёт за другой волной.
Опускается солнце над кладбищем замка Иф;
Пахнет йодом, как в ординаторской. Закусив
Губу, понимаешь: поздно. Но сотни бумажных лодок
Безрассудным ветром несёт отсюда в залив.
Ты и рад бы поддаться, с волками по-волчьи выть,
Плавно двигаясь в такт — но к лицу ли такая прыть?
Зажигают свет, и кровавые губы валькирий
Отливают лиловым. Кажется, не доплыть.
Спи, красавица, в оловянном своём гробу.
Вся в цветах из фольги, с одинокой звездой во лбу;
Он не тронет тебя — слишком явно дрожат ресницы;
Да и то сказать, ни к чему искушать судьбу.
Суррогатный кофе, ударницы в бигуди
И солдатский жетон, как ладанка, на груди.
И упрямый, как боль, металлический вкус потери
(И ещё много-много светлого впереди).
***
…el infinite verdey encrespado en cuyo corazon de sal
los rios se transforman en peces.
Miguel Otero Silva, “La mar que es el morir”
Ожиданье автобуса. Пасмурно, но не темно.
Плюс обилие ближних, что давят тебя ненароком.
В заведенье напротив весёлое крутят кино —
Там герой захлебнулся gazpacho и клюквенным соком.
Чёрный ангел играет на дудочке. Звёзд не видать.
Светлый абрис на синей бумаге и хлопья из ваты.
Вот окно; там сегодня никто и не думает спать.
Все там живы, здоровы, свободны и не виноваты.
Влажный шарф, сигарета. Озноб, пустота и покой.
Голос флейты всё ближе, всё радостней, всё безысходней;
Отпусти меня. Спички в кармане нашарив рукой,
Оброни, как кольцо, меня в смерть — в этот снег новогодний.
Ты садишься в автобус, и едешь, и смотришь в стекло
(Жизнь проходит. Смеркается. Снег. Где-то ждут неотложку).
Перережь эту нить — ведь тебе самому тяжело
С этим грузом незримым тесниться на грязных подножках.
Оторваться, вздохнуть, захлебнуться струёй голубой
И в зелёном сиянии тусклом — бесшумной, довольной,
Безмятежной смеющейся рыбой столкнуться с тобой —
Мы счастливые глупые рыбы, которым не больно.
И неловко к чужому пальто прижимаясь щекой,
В тесноте и тепле шерстяного живого колодца
Ты оглохнешь на миг, задохнувшись нездешней тоской.
Память выронит имя моё — и ладонь разожмётся.
Гензель и Гретель
Куда мы забрели с тобою, брат?
Стемнело. А у нас над головами
печальные чудовища сидят
и смотрят человечьими глазами.
Кругом, теснясь, растут из темноты
живые стебли, корни, крылья, лица,
чешуйчатые гибкие хвосты —
и страшно наступить,
и оступиться.
Мой фартук накрахмаленный измят.
Остановись, не торопись, послушай:
я знаю, нам не выбраться назад.
(Как этот смех вдали терзает душу!)
Пусть смертной гнилью тянет от болот,
я не хочу с тобой туда, где сухо,
туда, где домик пряничный, и кот,
и ласковая страшная старуха.
Здесь темень и стоячая вода,
а там светло, но путь туда заказан.
Держи меня, я не хочу туда —
уж лучше здесь, любимый, лучше сразу.
Твоя рука в руке моей дрожит,
вокруг всё стонет, ухает, клокочет.
А в сущности, ведь сколько не кружи,
тропинка приведёт, куда захочет.
Прижмись ко мне. Держи меня, пока
мне разум и дыханье не откажут
и лёгкая иссохшая рука
мне на плечо, неслышная, не ляжет.
Бременские
уличные музыканты
Слушай, товарищ, давай убежим!
Видишь, в углу под навесом молодка
С детским усердием точит ножи
И улыбается тихо и кротко.
Гости грозились приехать, и вот
В доме с утра закипела работа;
Скоро ко мне моя смерть подойдёт,
Пряча под белым передником что-то.
Выпустит бедную душу мою:
Солнце всё выше, котлы закипели…
Вот отчего я так громко пою!
Может, давай убежим, в самом деле?
В городе Бремене весело жить —
Кружкой стучать, подпевать и смеяться
Шуткам чужим, всё, что было, забыть
И никогда и не с кем не прощаться.
В детских ладонях согретая медь,
Долгие праздники, краткие будни;
Все горожане сбегутся смотреть,
Как ты заправски играешь на лютне.
В длинной каморке, под пенье в трубе
Мы заживём, постепенно старея;
Осень придёт. Я привыкну к тебе —
Я научусь привыкать поскорее.
А в декабре мы с тобою уйдём
В праздничный лес, запорошенный снегом,
И набредём на разбойничий дом,
Чтобы разжиться вином и ночлегом.
Всё холодней небеса поутру.
Встанешь, неяркую лампу засветишь;
Ты не заметишь, когда я умру
(Я ведь умру — только ты не заметишь).
Jingle bells
Новый год, горит Междуречье. Нашёлся платок
на каждый роток. С колотушкой в Багдаде не бродит страж.
Тень от виселицы изменяет на раз городской пейзаж,
превращая любой мегаполис в старательский городок.
Плотно сжатые губы, табак в кисете, бобы
в полотняном мешке, и по локоть засучены рукава
воскресной рубахи; что толку просчитывать, если бы да кабы;
даже тем, кто сбежал из дома, не уйти от своей судьбы.
Из бизоньего черепа тихо растёт трава.
Век за веком проходит мимо в тоске, в золотом песке;
дым костра, волдыри на ладонях, зарево. Пой, не пой,
фараон всё равно не отпустит тебя домой:
будем вечно с тобою плыть по большой реке.
Словно в страшной книжке про Гекльберри, толпится люд;
дымный ветер с Юга, смола и перья, да скорый суд.
Вечно трезвый мормон за стойкой, в углу — кирка.
Да дубовый помост, и только знобит слегка.
***
Научись различать в монотонном гуле щелчок курка,
Тонкий посвист стрелы ушкуйника, лязг затвора,
Страстный шёпот змеи. Смотришь — пасть перехода,
очередь у ларька;
Оглянись — и увидишь: по снегу, по следу несётся свора.
Торжествующий крик; треск сучьев, ломаемых на бегу.
В вышине жемчужно-серое небо, в глазах — кровавая муть;
Лай всё ближе. Звенящий морозный воздух
ножом раздирает грудь;
Визг одышливых гончих, хрип, возня на снегу:
Словом, в целом картина — что твой гобелен, где псы,
Егеря, зима, поселяне, часовенка вдалеке.
Гобелен не закончен. На левом запястье вяло вздрагивают часы;
Струйка крови доверчиво вниз бежит по твоей щеке,
Да надсадно плачет рожок: выноси, дружок.
Возникает из мрака рука, аккуратно наносит ещё стежок.
Красная Шапочка
Жёлтого света сноп;
В печке язык огня
Дышит из тьмы. Это чтоб
Лучше видеть меня.
В доме такая тишь,
Ходики не стучат.
Кто ты? Зачем глядишь,
В душу вливая яд?
Жёлтых двух глаз в упор
Древний взгляд из угла.
Вот и проигран спор,
Видишь — твоя взяла.
Взапуски — напрямик
Или тропой в обход…
Правду про этот миг
Знали мы наперёд.
Ногти вонзив в ладонь,
Вижу блик на ноже.
“Брось своё платье в огонь:
Не пригодится уже”.
* Так и течёт жизнь в этом аду под названием Сан-Кристобалъ — самая что ни на есть собачья жизнь, хуже которой и не бывает на свете. О, Вест-Индия, Вест-Индия! (исп.)