Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2008
Елена КОСС
/ Монреаль /
Городские отголоски
1
Приоткрытое окно впускало душное, наполненное ароматами сорняков, лето в темноту спящей комнаты. За столом сидела женщина и тихо, боясь разбудить соседей и мужа, отпихнувшего от себя жаркое одеяло, которое почти уже валялось на полу, плакала. Разделенная почти пополам рамой окна тусклая луна безжизненно застыла на небе среди тревожных облаков. Беспечные шаги за окном приблизили и осторожно удалили жаркий шепот влюбленных. Растворяя сомнения в слабом свете, пришел рассвет. Соседи заскрипели всеми пружинами старой кровати, может, так пытаясь долго вставать или быстро любить друг друга перед оцепенением и твердой необходимостью рабочего дня. Закрыв окно, женщина легла на кровать, стараясь не смотреть в ту сторону, где одеяло все еще медленно сползало на пол.
2
В офисе было пыльно от перелистываемых и переписываемых деловых писем, таблиц и чертежей. Чертежница сидела у доски и повторяла на бумаге, быстро водя крепким сухим карандашом, до бесконечности подробный чертеж одного из множества, придуманного за несколько последних десятилетий, механического соединения. Прогресс, зажженный яростным горением мысли немногих, дал работу, накормил массу людей, забрав треть жизни и приучив похожести жизни в обмен на зарплату, где план заменил мечту, и пенсия стала одним из заветных желаний.
Это было первое поколение людей, грезящих о старости как о свободе.
Работа — это равенство.
Искусство стало тоже работой, которой учили множества посредников между искусством и публикой, как обычному ремеслу завоевывания вкусов. Художников по прежнему в основе своей не узнавали из-за острого отличия от догматической каменной застылости школы, которая благодаря множеству муравейных усилий рефлекторно замораживала в виде разростающейся терминологии критиков взляд публики и грубо отталкивала непонятную всегда свободу художника, за которым критика вечно не успевала, более заботясь об оригинальности собственных суждений, чем о собственном восприятии.
Правительство, выделяя деньги на талант, платило их критикам за поиски таланта, который, по их мнению, не должен повторять виденного, но должен быть узнаваем, должен был обладать свободой, но быстро нравиться публике: слово искусство научилось приносить деньги.
На подоконнике стопки бумаг, аккуратно сложенных и расчерченных, были похожи на кирпичи, каждый из которых должен быть положен навсегда, все равно, в какую стену какого-нибудь строения, который назовут домом только тогда, когда в него положат последний кирпич.
3
Бумаги старыми толстыми связками были положены на полки набухать пылью и сыростью подвалов. Эти полки недоступны, пожалуй, самым прилежным критикам. Л присмотрелся к стопке потолще, словно нацелился небольшим похожим на квадратное пенсне увеличительным стеклом по заголовкам. Все, что печатается, все находится здесь. Л недолюбливал критиков, как большинство пишущих, он не терпел этого анализа, которому подвергаются, как правило, самые неподготовленные фразы или внезапно пустые как будто заброшенные слова или искренние чувства, удивительно прорастающие иногда через толщину слов, Нежданными и неоцененными в силу своей внезапности плодами. Интересно, грустно представил Л, почему никто не критикует критиков. Писатели отбиваются иногда, но каждый сам за себя. По коридору проехала тележка, нагруженная новыми поступлениями не видящих читателя книг. Л долго еще оставался, перебирая страницы в склепе запасника. Кто-то толкнул его плечо.
4
Они лежали с Любочкой каждый ближе к краю, как будто готовясь к побегу, вот уже лет пять.
“Лестница скрипнула и тотчас вздрогнула занавеска окна. Лизонька дома… — писал повесть Л, лениво переговариваясь с Любочкой. — Труба проржавела и затопила портфель с бутербродами у Бобича. Приблизив желтое лицо к Лизоньке, Бобич застонал. Он ел бутерброды, сидя в остывающей комнате и ждал водопроводчика, который перекрыл воду, чтобы напиться чаю. До ужина было еще далеко”.
— Лизонька, — позвал Любочку, сладко-вкрадчиво ища сюжета для любовных перипетий.
— Что тебе, — вяло отозвалась она.
Л подкатился ближе по холодной части супружеского ложа и, застряв в складке посередине, решил заснуть.
5
Город, прислонившись к багряному торжествующему окончание рабочего дня закату, был захвачен людьми, спешащими добраться домой. Миллионный шаг толпы сворачивал и снова расстилал податливый город.
Не допуская неверности лишних шагов, человеческая лава поглощалась пастью метро, чтобы потом быть выплюнутой мелкими группами на каждой остановке, которые снова собирались в количества, напоминающие митингующих. Автобусы, старательно раздуваясь, впускали в тепло давки как можно больше людей и, не рассчитывая гостеприимство стального вагона, двери настигали кого-то, пытаясь отсечь этот бесконечный поток; и чей-то портфель или сумка, а иногда даже рука или часть спины выступали грыжей из железных мышц городского транспорта. Люди веселели, поглядывая в окна на всякий случай, опасаясь проехать свою остановку, Толпа распалась, и каждый человек, думая о чем-то своем, с наслаждением слышал звук открывающейся двери. Дом приятно ворчал не умеющим быть бесшумным холодильником и обдавал легким жаром плиты.
6
Мальчик стоял посреди неестественно опустевшего вокруг него пространства, казалось отступившихся от него людей, плотно сгустившихся по краям вагона. Собака сидела неподвижно рядом с ним, не отрываясь тягучим взглядом ласки, пытаясь угадать его желания или хотя бы мимолетное движение, чтобы усилить преданностью своей любви до высшего зова приказа. Мышцы гладко блестели под короткой шестью, были похожи на стальные поручни метро, за которые пассажиры, крепко держась, пробирались через весь город под землей в ворочающимся и дрожащем метро. Мальчик, казалась, ни на что не обращал внимание. Только со сдержанной внимательностью он, не смотря на собаку, как будто, успокаивал ее слегка, касаясь ногой ее бока. Но это касалось лишь их двоих, как единомышленников и люди вокруг как бы были частью странного этого подземного пейзажа. От мальчика исходил острый запах бездомной жизни, что и заставило пассажиров прижаться ближе друг к другу, отказываясь думать об этом чумазом ребенке своем, брошенным на попечение собаки шумным великолепным городом среди морозных зимних дней.
— Серый, Серый! Ты что на ночлег уже, тихо проговорил человек, одетый в короткий полушубок, зашедший в вагон на предыдущей остановке.
— Не твое дело, процедил мальчик сквозь зубы.
— Да, ладно. Я так просто… Ответил тот, смешавшись с толпой, прислонившейся к стене.
Что-то странное было в этом симбиозе 10-ти летнего в лохмотьях ребенка и холеной сильной собаки, запрещенной для существования в нескольких европейских странах. Это было не менее странно, чем кольт в руках этого же самого малыша. Это было похоже на какой-то новый тип военного режима. Мальчик вышел из вагона, собака, не отставая, продолжала слегка касаться его ноги.
7
Л ворошил плотно сжатые страницы.
“Что же это, — думал он, — одни детективы с вяло-однообразными характерами суперменов, с пулями и опасными поворотами и еще черти чем, какой-то новаторски необыкновенной любовью то в бане, то на лестничной клетке или в проёме окна, а иногда даже и на чердаке, да так, что там внизу непременно падала люстра или билась, злобно хохоча, посуда”.
Но он искал, искал каждый день, дыша тяжелым пыльно-влажным воздухом хранилища, похожий на рудокопа с портфелем, лишенным бутербродов, приготовленным вместить находку, он жадно искал.
Поднявшись наверх, он позвонил Любочке и сбивчиво объяснил, что сегодня переночует в мастерской у Бунича. Была пятница, отсюда он выберется только в понедельник утром. Бунич чего-то будет врать мало любопытной Любочке два дня, но это его почти уже не интересовало. “Потом выкручусь, если понадобится”, — без всякого интереса подумал он.
В хранилище он спрятался от сторожа. И когда тот мелкими шажочками просеменил мимо, удивляясь раннему уходу Л, который был единственным и постоянным посетителем этих подвалов, уходящих вглубь на несколько этажей и настолько плотно заваленными связанными, молчащими книгами, что казалось воздух, с каждым этажом спускаясь, становится плотнее и как будто окрашивается серым цветом молчаливой пыли, Л, очутившись в полной темноте, невольно испугался.
Касаясь небритой щеки Бунича, Любочка испытывала блаженную теплоту и нежность, которая быстрыми и короткими как пульс мягкими толчками захватывала все ее существо.
— Вань, — попросила она, — я скажу ему о нас.
— Рано еще, — злым голосом прогудел Бунич, — пусть роман допишет, тогда и решим.
8
Приносимые ветром издалека тучные стада волн, набегая друг на друга, слизывали песок с опустевшего пляжа, ломая ограждения, затопив уже билетную кассу кинотеатра под отрытым небом, с крепко спаянными длинными рядами стульев. Они все дальше и дальше продвигались, захватывая беспечно брошенные пляжные зонтики, казалось, надежно пристроенную ограду и сорванный покрытой клоками водорослей, проткнутый уже и разорванный экран, и непонятно откуда взявшиеся булыжники.
Потом новые войска этих, посланных морем захватчиков, обгоняя друг друга, вооруженные обломками только что отнятых, чтобы быть разломанными вещей, нападая, опять забирали все.
Из окна на втором этаже, маленького дачного домика, с зеленым не по сезону крыльцом, беспокойно выглядывал человек, отбегая от окна, в момент наиболее агрессивного поведения волн, и быстро возвращался. Он все время причитал, как будто умолял о чем-то.
Жена его, тепло одетая в зимнее суконное пальто сидела на стуле, перебирая как четки пару лежащих на коленях кофточек. Рядом угрюмо стояли два огромных чемодана, купленных ими давно, чтобы поехать куда-то погостить.
— Бежать, куда бежать, — уговаривал, спрашивая самого себя, бегая туда-сюда, человек в старенькой полосато-бесцветной пижаме.
Вода, одним броском, захватив крыльцо, бесшумно овладевала домом. Человек стоял, выпрямившись у окна, и смотрел на дверь.
9
Город жил не потревоженный ничем будничной трагично-веселой, карнавально — непредсказуемой относительно мелких подробностей жизнью. Присоединяя мелкие деревушки, город разрастался огромными домами на окраинах, окружая центр крепостной стеной многоэтажек, называемых спальными.
Л не дыша, включив маленький фонарик, читал. Он не хотел больше скользить беглым взглядам по заголовкам, найдя то, что можно было читать. Он, не успевая подумать о концепции или композиции, о самобытности или экстравагантности, столкнулся с тем чудом настоящего искусства, которое подчиняет себе, невозможностью бежать никуда больше от собственных чувств, которые пробуждены невероятно ярко чужой личностью, борьбой этой личности с собственным существованием за возможность, почувствовав чужую боль, показать ее искренне, как свою; радостно засмеявшись вместе с героем, заронить надежду и радость, заразить этим чувством жизни. Л держал перед собой тоненькую, как тедрадка первоклассника, книгу и его страшило, что она вот-вот закончится, и он останется навсегда один, в черном непроницаемом подвале, ждать спасительного прихода сторожа или с попыткой мысли вырваться из огромной кровати, где лежа с Любочкой и зная о ее доходящей до абсурда преследования страсти к Буничу так, что тот, ни раз уже похлопывая Л по плечу, жаловался на эмоциональное превосходство женщин, не ревнуя их друг к другу, писать о Лизоньке и Бобиче, пытающихся еще любить, но может быть уже тоже давно надоевших друг другу. Фонарик желтым грязноватым светом отражал ему его собственные черты. Он следил за мозаикой слов разбросанных камнями абзацев, разноцветными осколками междометий, и таинством предложений, посланными автором встретить его, Л, с его сомнениями, победами, непризнанностью, усталостью, встретить абсолютно зеркальным отражением его собственных мыслей, оживающих и формирующихся с каждым подергиванием строчки под затухающим светом фонаря.
Фонарь погас.
Темнота, глухая и плотная настолько, что стало трудно дышать, захватила все.
“Нелепо все как-то”, — подумал Л, испытывая страх.
Он пытался вспомнить, как пройти к стулу, бывшему сломанным и как-то починенным сторожем, так, что желающим посидеть на нем приходилось слегка балансировать. Сейчас этот стул казался Л необходимой целью. Он спрятал недочитанную книжку в глубокий карман пальто, бросил ненужный фонарик и отправился на поиски стула, даже не оглянувшись в сторону портфеля.
“Бобич мягко ступая, подойдя к Лизоньке… — привычно подумал он. — К черту и Бобича, нет его, все, погиб, не выдержав будничности”.
Темнота, вцепившаяся страхом в рукав пальто, повисла на нем, и волочилась не отступая. Он бросился на стул и попытался думать. Легкое шуршание царапнуло его слух.
Но это не было преждевременным приходом сторожа, из темноты доносился тоненький свистящий писк. Чем же они тут питаются, с неожиданным любопытством подумал Л. Он сидел, замерев на стуле, не шевелясь, вглядываясь в очертания предметов, отвоеванных зрением у темноты.
Он больше не боялся, природа бросила ему вызов, найдя его здесь среди книг, которые были его страстью, жизненным опытом, всем в жизни. Он закопался в них от ветров и бурь, нелюбимый муж, оставленный, не брошенным, но природа, придя темнотой, легко нашла его, дав шанс новизне. Он вскочил со стула, схватил его и начал ломать, добывая копье, в виде пузато изогнутой ножки.
Л, поддаваясь странному неведомому зову инстинкта, бежал по узкому проему между стеллажами безмолвных книг, редкие тележки цеплялись за него. Коридор казался бесконечным. Внезапно тележка, на которую случайно упала стопка книг с полки, когда Л с силой оттолкнул ее от себя, снова бросилась ему под ноги. Лабиринт невнятностью поворотов подслеповато прищурился безысходностью. Л остановился. Он был настолько спокоен, что совершенно не узнал самого себя. Крысы по-прежнему пищали, внимательно шурша исписанной бумагой.
“Все сожрут”, — внезапно весело подумал Л.
Ему захотелось уйти от этих, потерявших свою остроту необходимости полок, этих страстей, беспомощно оставленных набегам крыс.
Л подумал: “Крысы уже процветали к моменту, когда люди еще только учились писать, наивно предполагая себя венцом природы”.
10
Ночь отступила, и море замолчало, оставив разрушенный курортный городок заботам его обитателей, робко ступающим по улицам, забросанным обломками, пытаясь вернуть хоть что-то из домашней утвари.
Море, светлое как зеркало, застыло неподвижно, любуясь утренним небом.
Вдоль берега деловито пятились маленькие крабы. Маленькие птички, бесшумно и быстро касаясь воды, выхватывали невидимую добычу и снова неутомимо скользили по воде. Дети с шумом бегали, пытаясь успеть все найти, все запомнить, во все поиграть пока обед строго не призовет их в дома.
Скорая помощь с криком металась по горным улочкам, приближаясь к морю. На зеленом крыльце махал руками человек в пижаме, бросившись навстречу, он неловко упал. Быстрые руки подобрали его и уложили в машину. Жена выбежала к ним с вещами. Он лежал неподвижно, врач разговаривал с шофером. Женщина закричала, она вбежала в дом, беспомощно опустилась на пол рядом с чемоданами. Она думала, что он всегда уговаривал ее уехать отсюда. Море казалось ему лживым. Он говорил, что, даже признавая его полезность, ему оно скорее напоминает чашу с ядом, чем валерьяновые капли Она снова вышла на крыльцо. Зелень крыльца слегка тронул внезапный первый снег.
11
Л набрел на сквозняк, подуло чем-то похожим на глубоководный слой океана, о котором наверняка известно только то, что жизнь там невозможна ни для одной изученной уже особи. Л, не задумываясь, протиснулся в узкий проем, он упал, прижав к себе ножку стула. Впереди была только темнота, назад Л даже не оглянулся, быстро шагая. Внезапно его, как молния, осветила, оглушила, настигая, электричка. Мгновенно прижавшись всем телом к стене, сопротивляясь мощи вагона, пытавшегося стряхнуть его со стены под колеса, потеряв палку, Л выстоял. Выйдя на той же станции метро, рядом с которым находилось хранилище, Л сел в вагон. Станции мелькали и повторялись в монотонности кольца. Была уже среда.
12
Кто-то грубо тряс его плечо, одновременно успевая больно толкать в бок.
— Приехал, выходи, — кричали сверху.
— Тебе туда, — показала женщина на тоннель справа.
Скоро он оказался в привычной сыровато-прохладной темноте и неторопливо побрел в поисках людей.
13
Вороны, слепившись в огромную стаю, забросив неугомонность своей дневной, суетно полуголодной жизни, главной целью которой было патрулирование огромного города, все более приспосабливаемого к лаконичной веселости вороньего племени; безмолвно снижаясь огромным пятном, превратив все кругом в безысходность ночи, нависли надо мной. Они уже несколько дней преследовали меня, за то, что я забрала в дом огромного, как курица, их детеныша, которой упал около забора, не умея толком летать. Теперь они угрожали мне и моему сыну, везде летая за мной огромным чернильным пятном, загораживая небо, так что если бы случился ливень, то я бы даже не промокла. Другой частью пятна они забивали вход дома, чтобы никто не смог утащить их птенца, держа в заложниках моего малыша. Прижимаясь все ближе к булыжникам пыльной дороги, я побежала назад к дому, низко нагибаясь, уже почти связанная ими. Добежав домой, я запихнула как можно больше еды в веселый огромный клюв вороненка и положила его в кусты подальше от дома, и забыла о воронах надолго.
14
— Жрать, жрать давай, — кричала толпа.
На площади жгли костры. На кострах не жгли пока никого. Слово “давай”, этот клич всех революций, опять вытряхнуло людей на улицы, не успевающие проветриваться морозным воздухом.
— Жрать, миленькие, вам мама даст, а мы оружием поможем.
Свастики рассыпались пауками по земле, цепляясь за рукава и хватая за ноги зазевавшихся прохожих. С плаката смотрело лицо с мягко повисшими щеками, сжимающими маленькие жесткие, как зубная щетка, черные усы. Глаза были заполнены стальным неподвижным страхом, как будто под плакатом была стая изголодавшихся.
— Гитлера уронили, — завопил человек, к ужасу своему, встретившись с испуганным взглядом, брошенным с асфальта.
Толпа двинулась на крик и затоптала двоих человек, крикнувшего и того которой нагнулся, чтобы подобрать остатки огромной фотографии.
Кого-то случайно ранили в толпе. Повязки, содержащие символ “четырёхчастность, симметрия и замкнутость” зарожденный в утробе молодого человечества, украденный фашизмом и проклятый за это навеки, раздавались вместе с ружьями. И юный рассвет ничего еще не видя, безразлично старательно наполнял город неясным светом.
Крики о жратве, заменившиеся на позевывание, окончательно смолкли при появлении опоздавшей полиции. Остатки митинга разбежались спать по домам.
15
Ночью стреляли. Кто-то закричал совсем близко. Спать было невозможно и, не моргая, я лежала, смотря на застывшую полосу неба в окне. Жизнь моя, заполненная мнимыми обязательствами, потихоньку покидала меня. Скоро настанет конец этому однообразно тревожному испугу. Любовь, уже ставшая прозрачной, растворится навсегда в одиночестве, и я в последний раз пройду босыми ногами по холодному скрипнувшему полу, ложась в кровать.
Город спал, охваченный оцепенением пустых улиц на окраинах, но центр дышал страстью разгула. Презентации, юбилеи, конкурсы продолжались до утра. Деньги перетекали из кармана в карман, как легкое рукопожатие, касаясь руки, снова спеша приветствовать нового хозяина, пока не запрятывались кем-то серьезным в глубину внутренних карманов, чтобы быть запрятанными в кованые сундуки навечно.
— Старик, неси все что есть.
— Икорочки, икорочки и огурчиков, огурчиков солененьких.
Дамы заполнили все серебряным смехом и запахом крепких духов, сияя белизной зубов и глубиной декольте.
16
Запасник был закрыт уже больше года: сторож уехал к морю и не вернулся. Нового сторожа не нашли еще, да и вряд ли кто-то искал. На двери навесили замки. Л грелся у костра около огромной городской свалки. Запах кругом стоял острый и неприятный. Дым заслонил небо мутной завесой бесприютности. Л пытался вспомнить лицо сторожа, шаркающие шаги которого почти каждый день были сигналом для Л, что хранилище закрывается, но лицо он запомнить не успел. Автором романа, найденного в хранилище, оказался маленький незаметный сторож, с шаркающей походкой и без лица.
“Дождь снился всю ночь, и лился слезами по лицу, касаясь одеяла. Листья, затерянными среди снега лоскутами, брошенных одежд, кое-где цеплялись за деревья, как затерянные знамена, захваченные в плен бесконечного снега. Выла вьюга неистового и нескончаемо и не слышно было твоих слов, жадно и быстро роняемых перед разлукой и пальцы еще, казалось, были сцеплены жаром любви, внезапно холодом, перешедшим в рукопожатие. Недописанные письма, так и не вместившие ничего в лживую скудость слов, горели в маленькой печке и лихорадочным румянцем любви буйно бились жарким светом на белых холодных стенах. Одиночества нет: боль поглотила целиком”.
Да, Л хотел славы, кто же не любит бой барабанов и звуки фанфар, отменяющие навсегда ржавый скрип будильника, когда человека вытаскивают из сундука, стоящего неизменно в прихожей только затем, чтоб об него вечно с досадой спотыкались веселые гости.
Умер сторож, убитый вымыслом и борьбой с морем, от которого он бежал к чужим книгам, перекладывая их с полки на полку, и складывая в аккуратные стопки, которые Л жадно разбрасывал, ища единственное талантливое, никем не познанное еще, чтобы поглотить, все переварив, ощутить это в себе и родить заново, самому, под своим именем дать новую жизнь. И тихо самому пить у источника живую воду славы.
Нет сторожа. Его не помнит никто. Роман со временем все равно сожрали бы крысы. Л держит в руках тонкую тетрадь, спасенную им, заученную наизусть. Кругом город и жизнь, размноженная зеркалами, как чудовищный микроб. В сказочно ярких витринах, уставившись на ночных прохожих, красуется книга сезона, его собственный брошенный им роман, шустро подхваченный замкнутым и суровым на вид Буничем. Л, разбуженный утром грохотом вагонов, любил ходить по улицам, пьянея от запаха пирожков, теплым паром, тревожащим холод улицы, заполненной деловыми людьми и нечастыми бродягами. Увидев в окне свою книгу с умным строгим лицом Бунича, занимающим всю оборотную сторону, как огромное клеймо собственника, Л на мгновенье закрыл глаза и подумал о Любочке, поменявшей неудачного литератора на полную бездарность. Ее худенькое, как у девочки лицо, весело улыбалось ему с фотографии. Ему стало жаль ее тонкие робкие руки, закрывающие лицо каждый раз, когда она плакала.
17
Звонок тревожно загудел в сонной подслеповатости сумерек. Она не узнала его.
— Подождите, — попросила Любочка и быстро вернулась с кулечком еды.
— Кто там? — проявил любознательность Бунич, выглядывая из темноты коридора, с побледневшим внезапно лицом, ставшим похожим на измятый лист бумаги.
Л взял пакетик, бегло коснувшись ее рук горячими пальцами. Он бежал, заглатывая морозный воздух, который обжигал его легкие.
— Сегодня ты уж рано чего-то.
— Плохо мне, — закричал он на входе в метро, бесформенной, как снеговик бабе Люсе, обличенной здесь властью форменной одежды, тыча деньги в ее влажные руки.
18
В промерзшем переходе метро Л стоял. Две большие бездомные собаки лежали у ног, согревая. Он пел романсы, слабым голосом, не стараясь, думая о себе и прохожих, спешащих домой. Иногда кто-то, не останавливаясь, бросал деньги в шапку, и тогда собаки сладостно вздыхали, как и все в этом городе понимая могущество денег.
19
Сквозняк потянул дымком дорогих сигарет. Всю ночь дребезжали стаканы, постукивая в такт колесам. Фонари казались одинокими, бросаясь на окна жадным ярким светом, они отставали потом навсегда, по-обывательски проявив беглое любопытство. Проводница, милая и с утра уже ярко накрашенная, принесла очередную порцию чая, переливающегося через край и весело звенящего.
Утро мелькало за окном голыми весенними деревьями и телеграфными столбами. Соседка неловко спустилась с верхней полки, слегка задев Л обнаженной белой и большой, как у статуи ногой. Она пила чай громко со вкусом. Лицо ее разрумянилось, приветливо оглядываясь, как будто вместо купе на четверых находилась на широкой городской улице полной любопытных витрин, она наконец-то заметила Л и, улыбнувшись, произнесла почти по слогам: “Наталья”.
20
Город со странным названием Моршанск, прижавшись деревянными и кирпичными домами к берегу реки Цны, был оживленно весел рынком с горячими пирожками и бочками крепкого кваса и разбавленного пива. Мужики беспечно балагурили около пивных бочек, поглощая кружку за кружкой, то, не отрываясь, то, медленно поочередно потягивая светлое прозрачное пиво или крепко сжатые зубами слова, фразы, целые истории, заодно медленно пожевывая кусочек вяленой рыбы и сухо недоверчиво посмеиваясь. Солнечный день был полон запахами сорных трав, гомоном детей и надеждой, слившийся с горизонтом. Бабы продавали одежду, из которой дети выросли, и покупали ту, в которой им предстояло расти, или меняли одежду на игрушки, картошку на банки с солениями, торговались и были довольны обменом, покупками и своей сноровкой.
Далеко ревели коровы, торопясь домой, за ними бодро шагал пастух, лихо щелкая кнутом. Старухи грызли семечки, смеясь, прикрывая застенчиво рот ладонью.
Наталья подхватила чемоданы, спрыгнула на перрон и погрузилась навсегда в эту мирно-душную жизнь маленького городка, обладающего, как и многие ему подобные, гигантской силой притяжения черных дыр.
21
Бунич проснулся ночью и долго лежал, смотря, как полоса света перерезала темноту спящей комнаты, и исчезала до новой торопливо гудящей в ночной неподвижности улицы машины, опережая ярким светом фар, деловую спешку нового дня. Люди, живые и жадные, трепетные и страстные, страстно дыша от желаний того или иного, заставляли шуметь и двигаться город, забитый коробками домов, где каждый метр был заставлен мебелью, преимущественно кроватями, чтобы, просидев треть дня за рабочим столом, еще треть пролежать в кровати, тихо или метаясь, боясь приподнять голову, раздираемую гибельными мнительными щупальцами бессонницы.
Рядом, почти не дыша, лежала чужая жена, на столе и книжных полках стоял чужой роман, давший славу и отнявший свободу, превративший жизнь в неподвижность сладко-приторного взгляда, которым Любочка окружила все вокруг, превратив его, жадного и сильного, в части своих вышивок, неярких, но сюжетных и бесконечных, подпирающих маленькими подушечками спину, когда он сидел. Да, да они всегда ему попадались днем, даже на полу, куда он сам сбрасывал их, а ночью они душными запахами сеновала или духов, лишая его сил, пользуясь темнотой ночи и его собственных сомнений, почти душили его. Может Л так легко ушел, не оглянувшись на роман, над которым он работал несколько лет, отдав ему, Буничу, свою славу, чтобы не быть отравленным Любочкиным взглядом или вареньем, не одеревенеть на мягкой подушечке среди поля одуванчиков или утонуть в одной вазе с васильками, ровными и нежными как забвенье.
22
Желтое одутловатое к полудню лицо города, застывшее на солнцепеке, устало заволакивалось туманом сумерек. За стенкой фальшиво играла скрипка, раздавались крики; хлопали двери, торопливо поддаваясь спешке возвращающихся. Грыз стены шум воды. Победа мерещилась в сытном ужине, запиваемая красным вином. Прожит день и на душе весело и хозяйки гремят тарелками, ложками и потными крышками кастрюль. День, деньги, ссоры и долгие беседы упадут во влажную ночь, и все застынет рядом с ровным дыханием спящих людей.
Прижавшись к стене, Бунич ждал, стараясь руками не касаться ничего, даже своего утомленного, как от долгого падения лица, ждал, не думая ни о чем, чего-то более страшного, чем этот страх.
Любочка, обнаженная в овале холодного ровного света луны, казалось, замерла сталью. Вечность притаилась рядом, она вонзалась Буничу в мозг, острыми пальцами царапая лицо, и тихо дышала за окном первыми лучами рассвета.
С самого утра Бунич бегал по заседаниям, принимал поздравления, учил студентов, и не было свободной минуты на раскаяние. А вечером его ждал ужин и узкая петля страха, сплетаемая Любочкиными взглядами и робкими улыбками.
23
Человек не может существовать в трехмерном пространстве. Ему дана лишь линия пути, названная жизнью. Он встречает одних и забывает других. Он не видит тех, кто не поместился в первом ряду. Память дает иллюзию объема, но деловым людям не остается времени для мелкой ряби воспоминаний. Я держу в ладонях все время, которое осталось нести, но его сдувает ветер вместе с пухом одуванчиков. Ложь обрамляет истину, а истина не существует. И мы теребим оборванные веревочки лжи и учим наших детей быть правдивыми, чтобы им не было страшно.
24
Бунич сидел за столом и писал, поджав ноги к перекладине, так что они давно стали тяжелыми. Небо за окном становилось зеленым рядом с горящим страстью солнцем. Бунич водил пером по податливой поверхности бумаги, пытаясь описать стремительность меняющихся красок неба, отравленного городом. Легкое дуновение тронуло волосы у виска. Сквозняк был всегда спутником Любочки. Она молча уже гладила его по голове, скользя губами по лицу и шее.
Ему хотелось сбросить ее, как осьминога с его липко молчаливыми объятьями, полными яда и хруста костей.
“Небо перестало дышать, раздавленное внезапной темнотой”, — процарапал он торопливо одним пером, лишенным внезапно чернил.
Его огромная фигура завернула внутрь письменный стол, и лишь рука как крыло, учившейся летать птицы взвивалась и падала, ломая симметрию тишины. Незаметная, как домашний уют, женщина спала, свернувшись в кресле. Утро бежало встретить всех путников этой ночи.
25
В коридоре, существующем исключительно для циркуляции посетителей, явно не хватало стульев, воздуха и дверей. Пишущие роились у дверей завотделами, их замов и секретарей. Судьбоносно скрипя, двери приоткрывались, распахивались и хлопали.
Коридорная жизнь с разгоряченными обнадеженными ожиданием лицами мгновенно затихала в клетке кабинета, где хладнокровно и лениво, ожидая то обеда, то отчета, заседания или выступления, ставилась точка-штамп, и беспомощно и быстро выходил просто человеком, зашедши писателем. В коридорах, поставленные в очередь на прием к чиновничьему механизму, существующему только для одной цели отказать, получали непременно отказ. Но сам отказ имел разную степень. Каждому официально было отказано в вере в самого себя. Коридоры хрустели новыми ботинками шагов и старыми свернутыми в кулечки надеждами. Если и заходили люди, внимательно ища дом по адресу, то, выходя, срывались в пропасть. Все захватили тезки своих отцов: Иваны Ивановичи и Панкраты Панкратовичи, не оставив и имени без этого эха родства, как некий новый гибрид кровосмешения. Выращивались поколения отцеподобного окаменения.
26
— Мой папа был президентом, — говорит президент.
Президентом чего? Компании, фонда, страны? Ответ уже есть, того же самого, что и сын. Монархия любых ступеней, любых степеней. А может, общество давно захвачено повальным микробом клонирования и женщины рожают не сыновей, а мужей.
Человек лежит на улице. Спит или умирает. Мимо идут люди, им все равно. Они спешат. Куда? Спешат пройти мимо. У них режим, он оплел все снаружи и проел всех изнутри. Стужа на улице вдоль набережной, написал бы поэт еще сто лет назад. Режим лижет руки и лжет, торопливо останавливая случайных прохожих, пишет теперешний. Все меньше случайностей: человек растет в детском садике, где пример — послушание, перешагивает в школу, где лучший тот, кто повторяет то, что говорит учитель, затем работает, где главное не отличаться от других и уходит на пенсию тогда, когда уже нет ни сил, ни привычки, ни потребности думать самому.
27
Любочка сидела в кресле у окна, заслонившись розовой занавеской от солнца. Она читала роман Бунича. Лизонька. Так часто дразнил ее Л. И роман это не Бунича, Л читал ей его и злился, что бездарен, а Бунич рад и даже прославился. Любовь-отрава, ползет по щекам слезами. Она все время думает об Л, где он? Создав структуру необыденности вокруг, исчез, забрав с собой все. Любовь стала розовой и приторной, как занавеска окна и так же буднично, глотая пыль, стирается от времени. Бунич куском камня застывает над письменным столом, пытаясь вырубить фразы из немого, корявого росчерка рук. Но фразы рождаются от сомнений, их нельзя выдавить вместе с краской чернил, заклеив бытом и скукой все окна. Рядом с ней Бунич, но Л забрал с собой любовь, восторг, сомнения — все чувства, которые казались плодом его воображения. Закончилась битва, закончился пир, и что теперь делать не знает никто. Л обманул ее, он был рядом и казался незаметным и нервным. Теперь некогда бывший огромным Бунич маленькими человечками торопиться чествовать себя за былые сомнения Л, теряясь ночами среди подушек, то вздрагивает внутри нее новой жизнью.
— Ваня, — сказала Любочка вошедшему Буничу, — переобуйся, я мыла пол.
Больше ей нечего было сказать, она положила роман на пол, фотографией вниз, и стала вышивать новый узор.
28
Темно, сыро и откровенно холодно в подвале, позвякивая ржавым железом, кто-то ерзает в углу. Трубы, потные и горячие. Трудно дышать, как в бане, но невозможно уснуть от холода. Город сложен и противоречив даже под землей, где тянет корни труб и проводов на километры, где между городом и почвой провода, завернутые в затхлость, и люди, греющиеся промежуточным теплом, своеобразными потерями тепла, его переходом, последней инстанцией перед тем как трубы свернуться в озабоченных и сытых квартирах в узлы батарей, где кто-то запросто оставил форточку открытой.
Собака спала беспокойно, повизгивая и всхлипывая. Люди сидели молча, казалось все теснее прижимаясь друг к другу. Первого числа Димитрий придет за платой. Плата небольшая, но на выходные он закрывает подвал на два дня. Подвал становится наполовину пустым и превращается в подобие общей камеры.
29
В углу неестественно прямо сидела женщина, ребенок у нее на руках неистово плакал. Он кричал до тех пор, пока не захлебнулся этим криком, глухо ударявшимся в стены и о взгляды, затуманенные сном и раздраженные криком, и тогда только оставалась гримаса этого скорченного болью лица и тишина. Так повторялось долго, пока кто-то не подошел к одеревеневшей, казалась, женщине и не спросил, что с малышом. Мать ответила вначале машинальным кивком, все еще полностью погруженная в свое бездонное или безысходное раздумье, но настоятельные распросы заставили ее заволноваться. Они осмотрели ребенка и нашли припухшую рану на правой ноге, ближе к ступне. Через два часа нога раздулась еще больше. Ребенок перестал плакать и был горячим. Женщина прижала его к себе и выла, тихо и непрестанно. Молоко засохло внутри нее от горя и усталости. Нога распухла еще больше. Все знали, что у бабки Веры были таблетки. У нее отобрали три штуки, две она успела быстро проглотить, растолкли и присыпали ранку ребенку. Но стало уже понятно, что это не поможет. Бабка Вера стала ругаться, что вот здесь сидеть еще два дня, а таблетки нет уже ни одной. Врачей в подвале быть не могло, вполне востребованные богатеющим наземным слоем городской, полной опасений за здоровья и суеверий жизни, они мирно принимали досуг выходных дней в плотном кругу семьи и родственников.
Л, осознав, что ребенок гибнет, поднял палку и стал бить по трубам, чтобы шумом привлечь внимание жильцов. Но никто не был готов покинуть подвал и шагнуть в холодную опасную городскую ночь. У Л отняли палку, но так, как он отчаянно сопротивлялся, испытывая нестерпимую тоску за жизнь малыша, его стали бить и наконец Кривой с такой силой ударил его по голове, все той же палкой, что Л потерял сознание.
Кривой, почувствовав в себе прилив сил вожака стаи, стал командовать. Он подошел к женщине и хотел отобрать ребенка; она не отдавала. Никто не вмешивался. Кривой сказал, что рану надо прижечь. Они всегда все лечили табаком, водкой и огнем. Он поджег две-три доски в углу, приложил к ним нож, дал ему остыть, затем вскрыл опухоль, бросая быстрые и одновременно вязкие, как болото, взгляды на женщину; он несколько раз касался раны огромными бесформенными губами, приоткрывая редкие и большие крепкие зубы и в эти мгновенья казался странно беззащитным, как слепой, в первый раз вышедший на улицу. Затем он схватил доску, быстро загасил ее и так же быстро, почти не глядя, ткнул ее в ногу малыша. Женщина надрывно заорала, но ребенок даже не дернулся. Кривой внимательно осмотрел его и отдал двум рядом стоящим, что-то тихо и быстро им сказав. Они пошли и положили ребенка в дальний, темный угол. Когда Л пришел в себя, женщина сидела и выла, ничего не понимая, но и ни на что уже не надеясь.
30
Через два дня, напевая, Димитрий гремел ключами, открывая подвал. В его хозяйстве было семь домов, и подвалы кормили его не хуже, чем сам ремонт, замена труб или замков. Он, конечно, мог и не закрывать их вовсе на выходные или хотя бы не отключать свет, но боялся, что придут чужаки и будут проблемы с оплатой или что от безделья при свете непременно будет покалечен замок. Специально напевая громко, он напоминал этим жителям темноты, бывшим всегда раздраженными после почти трехдневного заключения, что хозяин он.
Кривой уже протянул Димитрию деньги, как вдруг внезапно впущенный яркий свет, как ожог, обнажил тот угол, где лежал ребенок. Кривой быстро, боясь обронить, спрятал деньги и ткнул Димитрия ножом в бок. Тот, все еще следя глазами за рукой, убравшей деньги, почувствовал боль. Потом он увидел кровь на своем новом пальто и бросился бежать, но Кривой уже настиг его ножом. Димитрий упал. Люди уходили не оборачиваясь. Впереди был короткий зимний день, надо было успеть найти теплый угол, прежде чем ночь холодом начнет загрызать их изнутри, да и любопытство часто бывает опасным для бездомных. Добежав до выхода, уже почти оказавшись на улице, Л ухватился за стальную, сплошную, без ручек дверь, боясь, что она захлопнется и уставится на него, ощетинясь, кодовым замком, этим страхом, который люди, всех уровней достатка выставляют на улице, показывая другим, но, забывая сами, что есть, непременно есть кто-то, более страждущий или точнее менее обеспеченный, чем они сами. Он спустился к подвалу. Димитрия там уже не было. Л стал подниматься к выходу, чуть ли не напевая ту же мелодию, что Димитрий несколькими минутами раньше. Снизу раздался крик. Л бросился в подвал, собака нападала на отбивающегося и обмусоленного ужасом Димитрия.
Мальчик шарил по лестнице, ища деньги.
— Я уже его проверил, денег нет.
Мальчик свистнул собаке, и они побежали к выходу.
31
В приемной пахло лекарствами и опять, опять пахло кровью.
— Шок у него и потеря крови, раны неглубокие, здоровый он как бык, — заключил дежурный врач.
Димитрий все время орал, врач сделал ему укол снотворного.
Он посмотрел на Л. Башмаки, жадно истертые асфальтом и раздавленные постоянным холодом, выдавали его образ жизни.
— Он что бомж, что ли? — с интересом спросил врач.
Л попытался объяснить, но запахи и яркий свет быстро утомили, к тому же последние два года он почти не разговаривал.
— Плохи его дела, — сказал врач, после звонка по телефону.
Он достал бутерброд с сочными слоями ветчины из холодильника, протянул Л.
— Ты иди, иди, на улице поешь, тут посторонним нельзя.
Л, шатаясь от усталости и раны на голове, пошел к выходу, как вдруг обнадеженный добротой доктора, вернулся попросить его перевязать рану и может дать каких-то лекарств. Врача в комнате не было. Л сел на стул, окунувшись в тепло жилого помещения.
Он очнулся от окриков, спешки в коридоре. Димитрий спал, оставленный на железной каталке, он был совершенно обнажен, и раны были обработаны.
— Где донор, мы привезли больных на пересадку, — спросил вбежавший врач, торопливо глядя на Л. — Где донор?
— Здесь, здесь, на каталке, — успокоил дежурный врач, сонно выходя из маленькой двери, почти закрываемой холодильником.
Увидев Л, он быстро схватил простыню с полки, и накрыл ею Димитрия с головой. Простыня слегка колыхалась от дыхания.
Л внезапно все понял.
— Он же дышит, — орал Л, срывая простыню с лица Димитрия.
— Да, — подтвердил врач, но это только механика.
— Мозг не работает, а люди будут жить. Люди жить будут.
— Убирайся, — сказал врач устало, — сегодня и без тебя тяжелый день.
— Не уйду, — мычал Л в исступлении.
— Послушай, бомж, сегодня не твой день, но если ты торопишь события, то ты тоже вполне можешь пригодиться. Или уходишь, или людям помогаешь, жить помогаешь.
Димитрия быстро увезли, снова плотно закрыв с головой.
Л отступил.
32
Бунич не пошел домой, он перебрался на несколько дней к себе в мастерскую.
“Выспаться”, — засело у него в голове всепоглощающей идеей.
Да, он хочет прежней жизни со страстью старика, последний раз влюбленного, может даже в студентку, прельщенного звоном смеха, чувствующего, что обратный ход уже завален, как только он переступил через порог, но и дорога вперед это только шум чужого веселья, и остановившаяся на пороге старость, как плесень, опутывает и замедляет движения, все превращая в нерешительность.
Он не был пригоден к этому существованию с кем-то, где даже дыхание сплеталось с чужим, погребенное под общим одеялом. Любовь, разве чувству, которому поклоняются веками, нужны новые еще жертвы, разве вялое непротивление его женщине это и есть та любовь, во имя которой искусство взвиваясь, губит порой творца. Женщина, мгновенно раздваиваясь наподобие его самого, подурневшая, навсегда подчиняет отцовством мужчину себе.
Бунич выглянул в окно, вычищая палитру. Была ночь, ветер выл в форточку и, отрывая раму, цепляющуюся изо всей силы за стену, боролся за это разрушение, забирая в темноту и стужу все, что было можно сорвать, выл и гремел по асфальту всем, что осталось снаружи.
У окна сидел Л, прижавшись к стене, не шевелясь.
Бунич отпрянул от окна, быстро раздевшись, он лег в постель, и все глубже забираясь под одеяло, пытаясь уснуть, плакал. Впервые ему не было страшно. Л перестал быть ему другом и превратился теперь в имя нарицательное. Он стал для Бунича мучительным отражением в витринах, даже в зеркале. Бунич стал уже сутулиться, как он. И как он не мог спать ночами. Быть может, Л уже знал все.
Внезапно он подумал, что ему холодно, там, на улице. Он вскочил и подбежал к окну. Л сидел все так же, на нем не было шапки, голова вросла в приподнявшиеся неловко перекошенные плечи. Бунич выбежал на улицу. Л был почти без сознания. Он внес его в дом на руках, как ребенка.
33
Газеты, газеты… Каждый день новые и новые потоки событий в мелких дробью заряженных строчках. Убийство — вечная сенсация, способная прокормить десятки журналистов; жизнь — венец быта, проедена молью газет. И вечер томный и нежный пропадет в шуршанье и шепоте газет, и ужин, скормленный второпях, не подтолкнет к беседе. Незнакомцы, наделенные сегодняшней властью, появляются и пропадают вместе с заголовками, быстрые и похожие на вчерашних. Слово “война” привычно более ассоциируется с местной политикой, чем с глобальной трагедией. Политики смешны, но правят миром. Газеты — это немота масс, глухих к своим судьбам. “Купите журналиста и вы сэкономите на газетах”. И кажется странным, что кто-то так и поступает, в то время как остальные узнают сегодняшние новости, случившиеся вчера.
34
Глобальное потепление, утверждают, будет приостановлено, если каждый будет, включив лампочку, морально готов тут же ее выключить. Солнечный свет прекрасно может заменить почти отвыкшему читать вечерами человечеству лампочки, но телевизор… А войны! Никто и не думает снова сражаться копьями. Народ не может спастись от собственного правительства. Невозможно охладить планету миллионами незажженных лампочек, в то время когда бомбы, взрываясь, сжигают заживо людей. Земля принимает этот страшный жар и гибнет в горячке.
35
Нефть — зловонная, незаменимая, изрыгаемая землей, маслянисто и всемогуще заливает землю, и люди гибнут в ее лужах, мерцающих черным блеском под старой подслеповатой луной. Мы строим новые и мощные машины, чтобы быстрее все забрать изнутри, торопясь сделать землю похожей на скорлупу с гигантским огнем внутри, и наши дети будут пытаться ходить по этой тоненькой, раскаленной поверхности, пытаясь приспособить человеческий ген не гореть, не дышать, а может и не шевелиться.
Уже генная инженерия создает клонов и может выращивать органы.
Если мы научились, преодолев всю неочевидность, а порой и откровенную невозможность использовать нефть, настолько легко теперь, значит, мы можем, преодолев всего лишь технические проблемы в наш-то просвещенный век, так же легко уметь ее и не использовать. Но грязь нефти, наполняющую карманы влиятельным золотом уже 150 лет, невозможно заменить, потому что порок вечен и жадность и жажда, порожденная властью, сжирая землю, раскаляя ее, погибнет когда-нибудь вместе с доверчивым к воюющим своим правительствам человечеством.
36
Метро. Входы в метро завалены палатками. Блестящие мишурой прилавки, кассеты от пола до потолка, тусклое освещение, люди, рекламы, лица, тусклая жизнь. Устало, без смеха, раздражаясь друг другом и теснотой города, люди скучно, не смеясь, едут на работу и возвращаются так же устало и безразлично. В метро главное — это захватить место и сесть, уткнувшись в газету, подремать перед ужином и скорым сном.
37
Любовь. Я потерялась в ее лабиринтах. Она дразнит слух ложной мелодией прошлого. Лабиринт — это бесконечность поворотов. Он не придет, нетерпеливо гнусавит разум. Ты не умеешь ждать, шепчет лукаво надежда. Я не умею ждать. Но умею бежать навстречу. Лабиринт — идеальное место для надежд, главное не натолкнуться случайно на выход. Он пришел, тихо прошел, незамеченный, в сны. И растворился с неясным, но неизбежным рассветом. Ветер обманывал мелкой жалобой дождя, и казалось, движение в сумерках, скользящих мимо подъезда. Это ветка, обломанная еще вчера, перебегала от дерева к дереву.
38
Город растет выпуклыми домами, загораживая небо. Его покидают богатые и захватывают бедные, толкая друг друга в метро, автобусах и на работе. Кто-то пытается еще читать. Кто-то пишет, прислонившись полураздавленно к двери, тыча наугад в измятый листок, слегка картавыми от тряски вагона буквами. Девушка милая, с большой чертежной папкой в руках, плачет, почти не пряча лица: все равно никого не интересуют чужие эмоции, если не шуметь и не смеяться. Смех раздражает усталых людей.
Оцепительное, всегда коротающее длинные летние вечера у подъезда, заграждение любопытно-безразличных уже взглядов, как репейник, зацепившись, тащится на одежде. В подъезде, везде: в лифте, на стенах удушающий запах, который раньше был только в общественных туалетах жарких курортных городов. Город пропитан нечистотами и свалкой.
Рождение, любовь, маленькие дети, все завернуто в эту обложку грязной туманной, почти без солнечных дней, ржавой атмосферы. Деньги шлепаются на прилавки тысячами. Любой килограмм еды стоит сотни. У населения зарплаты на десять дней еды. Пригород полон огородами, огороженными штыками, внутри которых рабская зависимость от урожая картошки, весной положенной в маслянистую, не дающую разрастаться, глину. В пригородных электричках сквозняки, ругань и разбрызганная опять запахами, полная излишеством грязи, нищета. Ложь лиловым ранним рассветом стережет, повисая на окнах, ранних прохожих, чтобы устав к середине дня уйти, погрузив все в серый, исшарканный асфальтом, пыльный мешок. Город замирает к вечеру, чтобы, дождавшись утра на скрипящих кроватях, жители могли начать борьбу нового дня, погрузившись с головой на несколько часов в метро.