Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Путь Подвижника и Путь Поэта:
мать Мария и Марина Цветаева 1
Есть два особых Пути — Путь Подвижника и Путь Поэта. Мать Мария и Марина Цветаева — знаковые фигуры, в высшей степени олицетворяющие эти Пути. Обе эти значительные индивидуальности выражают свою эпоху, и траектории их судеб идут из одной точки. Личности сопоставимого масштаба, центры притяжения, они оказывают влияние на интеллектуальную и духовную атмосферу современного российского общества, хотя прошло уже более полувека, как пресеклась их физическая жизнь.
Сопряженность этих имен лишь на первый взгляд может показаться неочевидной: знание, не идущее глубже событийной поверхности, не бывает достаточным и плодотворным. При более внимательном взгляде поражают их многократные сближения и пересечения.
Мать Мария и Марина Цветаева были ровесницами, принадлежали к одному социальному и культурному слою и не избежали общей судьбы, доставшейся на долю рожденным в России людям их поколения. Общая судьба поколения не отменяет, однако, индивидуального пути и личного выбора. И обе они сделали свой выбор, во многом определивший их Путь до трагического конца.
Мать Мария и Марина Цветаева каким-то образом ни разу в жизни не пересеклись, во всяком случае, до сих пор не найдено свидетельств, что они были знакомы. Это кажется почти невероятным при таком количестве возможных точек пересечения: в молодости — общие интересы и кумиры, один литературный круг, на протяжении всей жизни — множество общих знакомых и общее географическое пространство (дома, где они бывали, и города, где они жили в одно и то же время). Поражает, однако, не только странность их личного не-знакомства, но и целый ряд совпадений в их биографиях (вплоть до деталей), поражает, наконец, природное сходство их натур, талантливых до гениальности и страстных до самозабвения.
Как они изначально схожи! В детстве и юности похожи даже внешне: обе крупные, круглолицые, обе близорукие. Если мы посмотрим на фото Лизы Пиленко (будущей матери Марии) в пенсне и на фото Марины Цветаевой в очках (обе фотографии датированы 1909 годом), то увидим очень похожих серьезных гимназисток в 17–18-летнем возрасте, стоящих на пороге самостоятельной жизни.
Многие важные обстоятельства и события в их жизни были синхронными или происходили почти одновременно. Начнем с биографических совпадений и сближений. Лиза Пиленко родилась на излете 1891 года, 20 декабря (по новому стилю); 8 октября (по новому стилю) 1892 года — день рождения Марины Цветаевой. Матери их были талантливыми и самоотверженными, отцы — незаурядными общественными деятелями и просветителями. Отец Лизы был юристом, специалистом по разведению виноградников, мировым судьей в Анапе и директором Никитского ботанического сада в Ялте; отец Марины — филологом, профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и основателем Музея изобразительных искусств в Москве. 1906 год стал трагическим в жизни обеих девочек: у Лизы умер отец, у Марины — мать. Лиза вышла замуж в 1910 году и стала Елизаветой Юрьевной Кузьминой-Караваевой, под этой фамилией и вошла в литературу, в 1912-м издав первую книгу стихов. Марина вышла замуж в 1912 году и стала Мариной Ивановной Эфрон, но в литературу вошла под своей девичьей фамилией, издав первую книгу стихов в 1910-м. В1920 году Елизавета Юрьевна (после второго замужества в 1919-м — Скобцова), а в 1922-м — Марина Ивановна вынуждены были эмигрировать. В декабре 1923 года будущая мать Мария и в ноябре 1925-го Марина Цветаева — оказались со своими семьями в Париже. Обе они были не приспособлены к быту, но с революционных лет и до последних дней вынуждены были заниматься бытовыми проблемами, чтобы накормить тех, кто был рядом. И обе чувствовали в себе ту энергию и жизненную силу, которую Цветаева называла своей “неизбывной жизненностью”, а мать Мария — “силой непосильной”.
У обеих было по трое детей: две дочери и сын, с поразительно схожими трагическими судьбами. Их старшие дочери, Гаяна Кузьмина-Караваева (1913 года рождения) и Ариадна Эфрон (1912 года рождения), вернулись из Парижа в Москву (поверив пропаганде о свободной и счастливой жизни в советской России), Гаяна в 1935 году, Ариадна — в 1937-м. В 1936 году Гаяна скончалась при невыясненных до конца странных обстоятельствах, а Ариадна через два года после возвращения, в 1939-м, была арестована и на долгие годы стала узницей ГУЛАГа. Младшие дочери, Анастасия Скобцова и Ирина Эфрон, умерли в раннем детстве. Сыновья, Юрий Скобцов (при крещении — Георгий) и Георгий Эфрон, родились в эмиграции и оба погибли в 1944 году (сын матери Марии — в нацистском концлагере, сын Марины Цветаевой — на фронте).
Многочислен круг их общих знакомых, в числе которых Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Тэффи, Андрей Белый, Алексей Толстой, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Михаил Кузмин, Наталья Гончарова, Георгий Федотов, Николай Бердяев, отец Сергий Булгаков. Этот список имен можно было бы продолжить. Обе они бывали на “Башне” у Максимилиана Волошина в Коктебеле и на “Башне” у Вячеслава Иванова в Петербурге, этих центрах притяжения творческой элиты русского Ренессанса, или Серебряного века (как назвал это время постоянный посетитель столичной “Башни” Николай Бердяев). Елизавету Кузьмину-Караваеву ввел в этот круг ее первый муж, друг и родственник Николая Гумилёва. Много позже она вспоминала, как на “Башне” у Иванова с полуночи и до утра хозяева и гости “с одинаковым знанием” рассуждали о Христе и о революции, об отцах Церкви и об антропософии, о Марксе и о Ницше, о Гёте и о Достоевском, “о древней мудрости Востока” и о немецкой философии, об античной трагедии и о “страдающем боге Дионисе”. Всё являлось “темой для остроумного и утонченного турнира”, и от этих “пряных” разговоров пьянели без вина.
Выберем несколько имен и проследим взаимоотношения матери Марии и Марины Цветаевой с такими значимыми для русской культуры ХХ века личностями, как Александр Блок, Анна Ахматова, Максимилиан Волошин и Алексей Толстой.
Александр Блок, пророк и любимый поэт нескольких поколений, был их общим кумиром. Обе были влюблены в него и в стихах пытались выразить свое чувство. “И знай, мой царственный, не я / Тебе кую венец и латы: / Ты в древних книгах бытия / Отмечен, вольный и крылатый” — восклицает Лиза. “Нежный призрак, / Рыцарь без укоризны, / Кем ты призван / В мою молодую жизнь?” — будто вторит ей Марина. Эти строки, обращенные к Блоку, написаны обеими в 1916 году. Лиза, еще будучи подростком, по своей инициативе познакомилась с Блоком, их общение и переписка продолжались, с перерывами, до 1916 года. Блок посвящал ей стихи и давал критические отзывы на ее стихотворные сборники. А для Марины он остался “нежным призраком”, она так и не решилась познакомиться со своим кумиром и видела его лишь однажды, в мае 1920 года, когда он читал свои стихи в московском Политехническом музее. Имя Блока много значило для них обеих и в дальнейшем: мать Мария оставила о нем воспоминания, Марина Цветаева писала об уникальности его творческого пути.
К Анне Ахматовой обе они относились неоднозначно. Марина Цветаева еще в юности, заочно, влюбилась в нее и в ее поэзию, посвящала ей стихи, писала о творчестве Ахматовой, но лично с ней познакомилась только в июне 1941 года, незадолго до своего ухода из жизни. И следует отметить, что в результате своего короткого, но интенсивного общения они не достигли полного взаимопонимания. Елизавета Кузьмина-Караваева познакомилась с Ахматовой в 1910 году, они вместе участвовали в заседаниях “Цеха поэтов” (и одновременно выпустили свои первые стихотворные сборники), виделись у общих знакомых, но, будучи такими разными, не поняли и не приняли друг друга. Будущая мать Мария воспринимала поэзию Ахматовой как салонную и эстетскую и считала, что им “не по пути”. Но при этом она ценила талант Ахматовой и писала в статье “Последние римляне”: “Точно в светлой и уютной комнате … в окне случайно мелькнул ужас и страх. /…/ И это … напоминание о жути, всегдашняя оглядка на окно, которое соединяет комнату с внешним миром, придает особую значимость стихам Ахматовой, увеличивает тайну и смысл тех простых и комнатных чувств, с которыми она имеет дело. /…/ А впрочем, может быть, и верно, что описанные Ахматовой перчатки действительно останутся, будут долго, долго жить, когда всей жизни, во время которой они существовали, уже не будет”. Об этих же ставших культовыми перчатках пишет и Цветаева в статье “Поэты с историей и поэты без истории”: “Когда молодая Ахматова … дает любовное смятение строками: Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки, — она одним ударом дает всё женское и всё лирическое смятение /…/ (Поэт, когда он выпускает перо, а женщина — руку любимого человека, действительно не знают, где правая, а где левая рука…) /…/ В этом двустишии — вся женщина, весь поэт и вся Ахматова в своей единственности и неповторимости… ”. Здесь важно подчеркнуть, что обе они могли знать только раннее творчество Ахматовой. Прочитав “Реквием”, ее поздние стихи и поэмы, мать Мария наверняка переменила бы свое мнение, а Цветаева могла бы переместить Анну Ахматову из разряда “чистых лириков” в ту особую категорию, куда она отнесла только Александра Блока.
Другом и добрым гением Марины Цветаевой и Елизаветы Кузьминой-Караваевой был Максимилиан Волошин. Именно Волошин первым признал в юной Марине поэта и во многом ей помог; и именно Волошин собрал подписи деятелей культуры в защиту будущей матери Марии под письмом, которое он написал на имя генерала Деникина, когда в марте 1919 года, во время Гражданской войны, ей грозил расстрел. Вот выдержки из этого письма, которое помогло ее защите на военно-полевом суде: “Кузьмина-Караваева — поэт, мыслитель, философ, — первая из русских женщин, которая окончила Духовную академию /…/ Со времени февральской революции она была городским головой города Анапы и не покинула своего поста и при большевиках /…/ Невозможно подумать, что … сторона государственного порядка способна решиться на истребление русских духовных ценностей, особенно такого веса и подлинности, как Кузьмина-Караваева”. Цветаева в своих воспоминаниях “Живое о живом” написала о том, как Волошин любил “дарить” людей друг другу. Но обе они бывали на его “Башне” в разное время, и это взаимное “дарение” не состоялось.
Их отношение к Алексею Толстому было, по сути, противоположным. Будущая мать Мария считала его другом, доверяла ему и делилась своими переживаниями. Писателю всё это послужило материалом для творчества: он использовал ее биографию и полученную от нее информацию в романе “Сестры”. Толстой подписал, по просьбе Волошина, коллективное письмо в защиту Кузьминой-Караваевой, и он же сыграл роковую роль в ее жизни. Писатель в одном из своих рассказов употребил имя Гаяна с недоброй характеристикой, но мать Мария, очевидно, не знала этого факта. Именно с ним отпустила она в Москву свою дочь, которая поверила рассказам Толстого о прекрасной стране, где для молодежи открыты все пути. Через год Гаяна там погибла. Что касается Марины Цветаевой, то ее отношение к Алексею Толстому изначально было негативным. В июне 1922 года она пишет ему из Берлина открытое письмо по поводу публикации писателем сведений, равносильных доносу на творческую интеллигенцию послереволюционной России, обвиняет в отсутствии “круговой поруки человечности” и в заключение отказывается символически пожать ему руку.
Здесь нет возможности продолжить рассказ о взаимоотношениях матери Марии и Марины Цветаевой с их общими знакомыми. Но из самого факта этих пересечений вытекает, что если они и не были лично знакомы, то, несомненно, знали друг о друге и читали произведения друг друга. Вот несколько доводов в подтверждение этого логического вывода. Максимилиан Волошин, ценивший их обеих, хотя бы заочно, несомненно, “подарил” им друг друга. Марина Цветаева до ноября 1925 года жила в Праге и наверняка читала статью Елизаветы Юрьевны “Последние римляне”, посвященную проблемам русской литературы и опубликованную (под псевдонимом Юрий Данилов) в 1924 году в Праге в журнале “Воля России”. Священником, который крестил в июне 1925 года младенца Георгия (Эфрона), был отец Сергий Булгаков, хороший знакомый Марины Цветаевой. Для матери Марии отец Сергий много лет был близким человеком и духовником, благословившим ее на особый монашеский путь.
Юность матери Марии и Марины Цветаевой совпала с распространением в России в кругу творческой интеллигенции эзотерических учений, в частности теософии. Их общие знакомые, особенно Максимилиан Волошин и Андрей Белый, находились какое-то время под сильным влиянием идей и личности доктора Рудольфа Штейнера, основателя антропософии. Марина Цветаева относилась к идеям Штейнера, судя по всему, нейтрально или даже с определенным интересом. По воспоминаниям Цветаевой, Андрей Белый, разочаровавшись в Штейнере, называл его “дьяволом”, но сама она именует доктора “швейцарским тайновидцем”. Будущая мать Мария, только услышав об идеях Штейнера, сразу же интуитивно, по ее словам, почувствовала “неосознанный, острый протест” и испугалась, что Блок мог попасть под влияние этого мистика. Однако поэт заверил ее, что “с этим давно кончено”, и при ней разорвал подаренный ему в свое время Андреем Белым портрет доктора Штейнера.
Теперь от этих сопоставлений перейдем к некоторым ключевым моментам творческих и духовных биографий матери Марии и Марины Цветаевой.
Обе они обладали духовной чуткостью и способностью следовать своему призванию. Обе стремились к Любви как к своему предназначению, по сути своей божественному, ибо, как сказано у апостола Иоанна, “кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь” (1 Ин 4 : 8). Обе высший смысл своей жизни видели в этой всеобъемлющей Любви, в служении ближним — посредством своего творческого дара и непосредственно, отдавая себя целиком, без остатка. Но служение свое мать Мария и Марина Цветаева понимали по-разному.
Марина Цветаева олицетворяет Путь Поэта. Если воспользоваться цветаевской классификацией, то сама она, несомненно, — “чистый лирик”, или “поэт без истории”, который как будто движется по кругу. Удел лирика — не узнавать (он уже изначально всё знает), а выражать; символ лирической поэзии — море, которое всегда одно и то же и всегда разное. “Волна всегда возвращается, и возвращается всегда иною” — так формулирует это Цветаева. Задача лирика — выразить ту глубину чувства, на которую он способен. Глубочайшая натура, Цветаева исследует и выражает в своей поэзии бесконечную глубину чувства. Чувство было тем пламенем, из которого рождались ее стихи, но чтобы горел огонь, нужно топливо. И всю жизнь Марина добывала это топливо и сама была той печью, в котором оно сгорало (как писал ее муж Сергей Эфрон Волошину), ведь без пламени не было бы стихов, а значит, не было бы для нее и жизни. Этот созданный Цветаевой культ чувства был основан на ее понимании сути лирической поэзии: обновление через повторение, чувство, воплощенное в слово. “Каждый стих — дитя любви” — констатирует она. А вот как определяет она природу своего таланта: “Не “Музa” его основание, но “гений на красном коне””. “Красный конь” — это стихия, всепоглощающее чувство, страсть до самозабвения.
Натура лирического поэта не меняется с раннего детства. Всё, что любила Марина Цветаева в жизни, она, по ее признанию, полюбила до семилетнего возраста — и навсегда. Так она, будучи романтиком по натуре, в детстве полюбила Чёрта, выражающего могучую всепоглощающую стихию. В 11-летнем возрасте Марина была, по ее словам, “на своей первой и последней настоящей исповеди”, но утаила, что любит Чёрта. Чёрт открылся ей, а Бог не открылся. Чёрта она видела внутренним взором, он являлся ей в виде серого дога, а для других был невидим. Черта она не боялась, потому что любила. “Одной вещи мне Чёрт никогда не отдал — меня”. “Бог был — чужой, Чёрт — родной. Бог был — холод, Чёрт — жар /…/ Одного мне… навязывали… а другой — сам, и никто не знал”, — так пишет она о причинах своего выбора. Видела она своего Чёрта только до семи лет, но и потом всегда знала, что он рядом. Благодаря нему узнала она о существовании иного мира, и кроме него любила еще голубого ангела. Бог же был чем-то внешним; с Богом, со священниками, которые казались ей колдунами, и с церковной службой связан был у нее только страх, только буква “О”, об эзотерическом значении которой она узнала гораздо позже, вероятно, от Андрея Белого. Буква “О” означала пустоту. В 1914 году Цветаева пишет Василию Розанову: “…я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда — безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы — молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить”. “Заповедей не блюла, не ходила к причастью /…/ Буду грешить — как грешу — как грешила: со страстью!” В 1935-м со всей свойственной ей страстью Цветаева признается в любви Мышатому — Чёрту своего детства, и за многое его благодарит: “…меня ты научил — правде сущности и прямоте спины /…/ Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью… Тебе я обязана… сознанием возвеличенности и избранности /…/ ты решил меня поэтом /…/ ты оберег меня от всякой общности /…/ Бог не может о тебе низко думать — ты же когда-то был Его любимым ангелом! /…/ всё твое богоборчество — бой за одиночество, которое одно и есть власть”. Мышатого она видит догом, и он выходит намного выше рангом, чем мелкий бес Мефистофель, который впервые предстал перед Фаустом всего лишь в виде черного пуделя. Пантеист Гёте, для которого божественна вся природа, почти карикатурно дает сцену диалога Бога и Мефистофеля, имея в виду, конечно, самый высокий образец — Библию, разговор Господа с сатаною в Книге Иова. Господь прощает возроптавшего против Него Иова, которого, с Его согласия, искушал сатана; у Гёте даже душу Фауста, подписавшего договор с Мефистофелем, ангелы не отдают законному владельцу. У Бога с падшим ангелом свои расклады, свои особые отношения, и теологи, философы и поэты не оставляют попыток проникнуть в эти запретные, табуированные сферы.
Марина Цветаева всей душой стремилась к жизни и в то же время — к смерти. “Христос и Бог! Я жажду чуда /…/ О, дай мне умереть, покуда / Вся жизнь как книга для меня”. Она хранила у себя икону, не оставляла попыток полюбить Бога и мужественно продолжала идти по своему Пути до того момента, пока были силы терпеть запредельную тяжесть жизни, пока она не была окончательно задавлена этим грузом. 5 сентября 1940 года Цветаева пишет в дневнике: “Боюсь всего /…/ Никто … не знает, что я год уже … ищу глазами крюк…” В феврале 1941-го: “Пора снимать янтарь /…/ Пора гасить фонарь…” Она не могла предать мужа, дочь и сестру, находившихся в пасти дракона, она надеялась помочь им и спасти сына — ценой своей жизни, за которую у нее уже не было сил бороться. От охватившего ее ужаса она не могла выпрямить спину, не могла дышать полной грудью. Значит, нужно было не дышать вовсе. Круг — символ ее поэзии, и 31 августа 1941-го в Елабуге она просунула голову в этот круг, сделанный из самой прочной веревки (Борис Пастернак как-то принес ее и пошутил, что она всё выдержит — “хоть вешайся”). Веревка не подвела, выдержала, дыхание пресеклось, измученная душа покинула тело.
“Я с каждой волной воскресаю /… / Высокая пена морская!”
Остается только согласиться с Анастасией Цветаевой, сестрой Марины, что Поэт имеет право на “неподсудность иному суду, кроме своего”.
Судьба Цветаевой — это во многом типичная судьба художника, в широком смысле слова, который с трудом сосуществует с миром, реагирует на него стихийно и темпераментно и не справляется с этой реальностью. Но Цветаева как личность выпадает из любого ряда, до такой степени ее творчество и все ее проявления — сплошной оголенный нерв, так всё обострено, так всё болит — не за себя, но за близких и любимых. А близкие и любимые Марины Цветаевой — это не только ее семья, родители, но и Пушкин, и Орлёнок — сын Наполеона, и ее современники, которых она включила в свой внутренний мир, о которых писала стихи и поэмы, эссе и воспоминания, своей любовью создав им памятники прочнее и долговечнее скульптурных монументов. Цветаева была наделена не только выдающимся поэтическим даром, но и высшей способностью любить, служить, отдавать.
Мать Мария олицетворяет Путь Подвижника. В то же время она является противоположным типом творческой личности, по цветаевской классификации — “поэт с историей”, удел которого — движение вперед, вечное изменение. Такая личность всегда в пути, всегда в поиске нового, высшего. Творческую природу “поэта с историей” символизируют река, в которую нельзя войти дважды, мысль и стрела, запущенная в небо. Эта символика полностью подходит матери Марии, с той лишь поправкой, что распространяется не только на ее творчество, но и в целом на ее жизненный путь. Четыре ее имени соответствуют четырем периодам жизни, она как бы символически сбрасывает с себя старую кожу, уже тесную ей одежду. Но есть и общий стержень — непрерывный поиск смысла жизни, истины и ответов на главные вопросы Бытия, та запущенная вверх стрела, которая стремится достичь цели.
Лиза Пиленко — юная бунтовщица, потерявшая веру в Бога, сочувствующая революционному движению, пишущая стихи и мечтающая о подвиге. Елизавета Кузьмина-Караваева — подающая надежды поэтесса, активная участница “Цеха поэтов”, но душа ее тянется к “равнине русской”, она задыхается в столичном Петербурге и, по совету Блока, бежит от “умирающих”, уезжает в родную Анапу, к земле, к солнцу. После начала Первой мировой войны ее мировоззрение меняется, она вновь обретает веру в Бога и в 1916 году издает свою вторую поэтическую книгу “Руфь”, в которой отразились ее духовные искания. Ее энергичная натура жаждет деятельности, она стремится к общественному служению, вступает в партию эсеров, и в 1917-м ее избирают городским головой Анапы. Выйдя замуж за кубанского казачьего атамана, она в 1920-м вынуждена покинуть Россию. Елизавета Юрьевна Скобцова — русская эмигрантка, живущая в Париже, она много пишет и публикует “хроникальные повести”, автобиографическую прозу. (Единственный псевдоним матери Марии — Юрий Данилов составлен из имен ее отца и ее сына — Юрий и ее второго мужа, Данилы Скобцова.) После смерти младшей дочери в 1926 году она начинает активно помогать обездоленным, много пишет на духовные темы. В марте 1932 года принимает постриг. Мать Мария становится монахиней в миру, полностью погружается в христианскую социальную деятельность, пишет духовные стихи и религиозно-философские работы. В 1935 году она возглавила христианское благотворительное общество, после оккупации Парижа участвовала в Сопротивлении, помогала гонимым, особенно евреям, в 1943 году была (вместе с сыном) арестована гестапо и отправлена в Германию, в концлагерь Равенсбрюк, где погибла 30/31 марта 1945 года в газовой камере. Она хотела после войны вернуться на родину, в Россию, чтобы “странствовать, миссионерствовать среди простых русских людей”. И сейчас она возвращается.
Еще в юности будущая мать Мария изучала философию и богословие, находилась под влиянием идей Рабиндраната Тагора и Владимира Соловьёва. В Петербурге она окончила Духовную академию, в Париже — Богословский институт, входила в круг выдающихся русских религиозных философов: была хорошо знакома с Георгием Федотовым и Семёном Франком, дружила с Николаем Бердяевым, взгляды которого во многом разделяла. От языческих, природных мотивов в своем первом сборнике стихов “Скифские черепки”, через духовные мотивы в сборнике “Руфь”, к духовной поэзии последнего периода — таков ее поэтический путь. От увлечения религиозной философией к религиозно-философскому творчеству и к практическому воплощению своих идей посредством христианского монашеского служения в миру; от покаяния к “христоподобному уподоблению” посредством жертвенной любви ко всем нуждающимся в помощи и защите — таков ее духовный путь. По свидетельству ее матери, она еще в юности предчувствовала свой особый Путь, знала, что ее “ожидают мучения, мытарства, мучительная смерть и сожжение”, какое-то время даже носила на теле вериги и всю жизнь готовила себя к этому подвигу любви и сострадания. В Записной книжке 31 августа 1934 года мать Мария сделала такую запись: “Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше — мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия — и начинаешь тонуть”. Мать Мария со всей своей энергией, с абсолютной самоотдачей участвовала в Жатве Духа, и урожай, который собрала ее душа, был обильным. Животворящий Дух был тем Источником, который питал ее душу и дал ей силы пройти до конца свой христианский путь. В эссе “Христианство” мать Мария писала: “Эпоха, когда человечество стоит у подножия Креста, эпоха, когда человечество дышит страданиями и когда в каждой человеческой душе образ Божий унижен, задушен, оплеван и распят, — это ли не христианская эпоха!”
“О, Господи, грех, — он мертвит; /…/ Как тяжка дорога к Тебе”.
“И в будних днях мой дух готов / К преображенью темной плоти”.
“Как Даниил средь львиных рвов, / Мой дух к мучению готов…”
“Мне хорошо; мой дух распят, / И крест поднял меня высоко…”
* * *
Марина Цветаева прежде всего Поэт. “Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!” “Равенство дара души и глагола — вот поэт” — эти ее слова в полной мере относятся к ней самой. Слово было ее божеством. Именно в слове полностью проявился ее гений. Слово было ее главным делом.
Мать Мария — поэт, прозаик, публицист, художник и религиозный философ, но наиважнейшее, в чем проявился огромный человеческий и духовный масштаб ее личности, выражено именно действием, делом. Весь ее духовный путь, от юношеских исканий до принятия на себя Креста и готовности к искупительному страданию, стал ее делом. (Символично название созданной ею христианской социальной организации — “Православное Дело”.) “Мое чувство ко всем — материнство”, — говорила она. Подвижничество завершило земной путь святой мученицы Марии. Дело было ее главным словом.
Март 2005 г.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Из письма Ирины Блохиной автору от 6 апреля 2007 г.
“…Мне обе героини очень близки. Любовь к Богу через любовь к человеку матери Марии и ее слова о том, что есть два способа жить… — это рождает особую близость. И не реализовала ли Цветаева свою невысказанную любовь к Богу в отношениях с людьми, которых любила? Конечно, Цветаева — эго. Она выплескивает себя в мир и становится его центром. Мать Мария вбирает в себя мир, преобразуя, укрывая и защищая его. Но… Цветаева в определенном смысле мне ближе. Может быть потому, что мне с первого знакомства с нею хотелось ее защищать всеми силами души, спасать, помогать (с мыслью: если бы могла!). Мать Мария таких чувств не вызывала, несмотря на страшную (и прекрасную) гибель, ибо сама очень сильна…”
1 Первая редакция этого текста была прочитана в музее Анны Ахматовой — Фонтанном доме в Петербурге на вечере памяти матери Марии 30 марта 2005 г. Автор благодарит Ларису Агееву за вдохновляющую поддержку, а также Ирину Афанасьеву, Алину Киршбаум, Ларису Лонгину и Якова Хесина за конструктивные замечания.