Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Волчье
1
Ехали два вагона, оба в Бронксе.
Плыли два облака, оба в Брянске.
А потом зашла одна чёрная женщина с ребёнком,
не в Ангарске, а босиком все.
И вот она говорит: мой милый,
сколько ни проживи, всё мимо.
Потому что там уже, за могилой,
там, за могилой не будем уже томимо.
Там не будем уже ни сдвоенно, ни троимо,
ни твоимо не станем, а будем себе творимо.
Кондуктор услышал и говорит: как твоё имя.
Как твоё имя. Она говорит: Марина.
Тогда кондуктор молча вышел на полустанке,
где два моряка, что выпив, что подуставши,
дулись в бролики на полставки,
по копейке за вист, и остатки сладки.
2
Ухом стреляешь во Вроцлаве. Сам же стоишь во Брянске.
Ну и где б ни стоял. Главное — была бы любовь.
Вот была бы и выла,
даже и на на убой.
А не выть нельзя, если вот любишь женщину.
Вот и стоишь и воешь. Нет чтобы посадить дерево, породить свина.
Так и говоришь ушедшему:
прости, ма.
Вой ведь страшное дело. Придёт полиция врукопашную.
Ну, морду набьёшь товарищу из Осетии.
А потом они с этими,
средствами Пашиными.
Но если сегодня силён возле луны Юпитер,
стой и вой, никому никакого пела.
Потому что любовь не даёт неделю,
это тело твоё поёт, душа пошла на дело.
* * *
трамваем взбалтывает. Скоро
сойдёт рабочий заводской
обочиною запасной.
Москва расходится кругами,
как обиталая вода,
куда, черпая сапогами,
забрасывают невода.
Совеет клеть, сыреет кладка,
и сад собой заполошён,
и сердца сладкая украдка
в объятиях за гаражом.
В предбанники да переборки
мышиными, как перепонки,
словами машет немота
и юности невмогота.
Не выбросить из Пресни слова.
Ты не забудь его, пока
в кармане ключ без запасного
от неизвестного замка.
* * *
Ах, Раджабов мой, Раджабов,
в голубом цеху пустот
не разжалобить. Разжало б,
да не выйти за исток.
День не выгрести, ликуя,
и бездонная река —
чуткий сон, что стерегу я
для бездомного щенка.
Зри, Раджабов, и наутро
ничего не говори,
этим утром сердцу утло,
смутно, холодно внутри.
В требуху ложатся слухи.
То вот этот, то вон тот
ходят дворники, треухи,
полуухи, что ван гог.
Разве можно жить, откаясь,
если так не тосковал,
тобы дали, откликаясь,
уводили разговор.
Не вернуть себя, Раджабов,
обернуться без лица
на растраченную жадность
гордеца и беглеца.
Зри, мучительный учитель,
своего ученика,
старых слов своих обитель
уносящая река.
* * *
Такая зима, что кажется, ближний умер.
Перелесками вышел поезд и вчуже замер.
В рыжее их депо, вмороженное в ремонты,
заходил небосвод задами и стрелку занял.
Там стояли души на самой бровке,
городских извёсток воловьи туши
на подробной света миллиметровке,
и закат глядел исподлобья тут же.
И ломали стены, забор, калитка
об колено тени в воздушной яме,
набело, как жизни простой молитва,
прорастали в Господа штучной яви.
* * *
Есть такая косточка, пусто-пусто.
Сахарная горсточка, лужичка на причале,
досточка да мосточек, а дальше устно.
Мартовское утречко, вот и всё в начале.
Мёртвые сраму не имут, но ведь не столько
перед теми, кто в доле, в доме на всех нажарят.
Ах, Вероня, пора на кровать на стол, как
завалился закат в подкладку, и не нашарят.
На закате полным-полно голубых горoшей.
Этой ночью через губу не просят.
Помолись за них, дай им судьбы хорошей,
дай износить судьбу, что теперь не носят.
* * *
Так далеко сегодня, что нас не видно.
Так далеко видать, что не видно моря,
та ещё поезда тянется пуповина,
два ещё полустанка, и вы на воле.
Шпалы режут её, частые от попыток.
Расшатает два ещё перегона.
Вот и открылись гвозди, снасти их, первопуток.
Ни следа к погосту Оськину, Полякова.
Что за беседлив попутчик попался, вьюнош.
Синий час, глаза просмотри на север.
Там Опанас твой ходит с ведром по вьюгу с
мамою да отцом, да Марина с Сеней.
Как далеко тут жить, нет от небес отбою.
Этому ты училась, как Опанасу, свету,
души читать, шить по канве судьбою,
так далеко сегодня, что нас тут нету.