Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
1
Пока союз советских на всех парах, как обнаружилось вскоре, катился к развалу, мы беспечно покатили на юг. Это был Крым, его восточное побережье, под Керчью. База отдыха находилась в местности под названием Эльтиген — “Огненная земля”. Рядом был поселок с пафосным именем Героевка. За гладью Боспора Киммерийского, Керченского пролива, соединяющего Черное и Азовское моря, темнела узкая полоска Тамани. Привет, мол, от Михаила Юрьевича! Такие вот историко-героические места.
Отдых на упомянутой базе удружил нам один уроженец здешних мест. Так и назовем его — Друг. Организовал он это дело через своего отца, бывшего в то время крупным профсоюзным деятелем в Керчи.
Друг давно обосновался в Ленинграде. Окончил университет, тогда еще имени Жданова, и после недолгих трудов на комсомольской ниве стал плодовитым беллетристом. На “волне перестройки” нашумел повестью о наркоманах, напечатанной в молодёжном журнале. Позже перешел на триллеры и детективы. В Крым он приехал раньше нас и остановился на квартире у родителей.
Наша же — в основном литературная — компания отдыхающих была весьма разношёрстной и состояла из пяти человек.
Первым по старшинству шел крупный писатель из питерского андеграунда, член легендарного “Клуба-81”, творивший, однако, трудно и мало. Его первая, небольшая по объему книжка рассказов “Кладоискатель” увидела свет года через два после наших крымских приключений. В литературной тусовке ее стали называть “Окладоискатель”. Что было, в общем-то, несправедливо, поскольку писатель своим местом кочегара газовой котельной был весьма доволен и других должностей и окладов не искал.
Комплекцией, усами и кудрями прозаик сильно смахивал на хрестоматийный портрет Бальзака (то есть был он действительно крупным). Так и назовем нашего старейшину. Был наш Бальзак примерно в том же возрасте, в котором “вьюноша” Оноре расписался в городе Бердичеве с Эвелиной Ганской, то есть лет пятидесяти.
Вторым по старшинству был я. Но рассказывать о себе совсем не хочется.
Третьим шел главный редактор нового ленинградского молодежного издательства, уже успевший недавно выпустить свой первый роман в Москве. Экземпляр книги он обычно дарил с оговорками — мол, не стоит обращать внимания на разные там мелочи… Дело в том, что по приезде в Москву для вычитки корректуры романа он впал в сильный загул со столичными друзьями, и материал, естественно, не вычитал (до того ли было?), понадеявшись на корректоршу. А та, вероятно, понадеялась на него. В итоге книга вышла с умопомрачительным количеством опечаток.
Как бы потолковее обозначить нашего собрата? Одна девушка, познакомившись с ним, сказала мне, — а была она весьма ехидной: “Смахивает на цыпленка!” Я возразил: “Совсем не похож!” Действительно, ни обликом, ни повадками. А потом подумал — нет, что-то все же есть. Может быть, довольно близко посаженные глазки? (А у цыпленка они как посажены?) Или какой-то встрепанный, недоуменный вид с похмелья? (Хотя общеизвестно, что цыплята горькую не пьют). Короче, что-то есть, и все тут. Так и назовем его в этом повествовании — Цыпленок. Ничего тут обидного нет — Цыпленок и Цыпленок.
В женскую, нелитературную, слава Богу, часть нашей команды входили Наташа, вторая жена Цыпленка, миловидная светловолосая молодая женщина, и девушка Квапсик, приехавшая со мной.
Что сказать о последней? Упругое тело совсем еще юной кобылки, чуть зашелушившаяся от солнца и морской соли горячая кожа, пухлогубый африканский рот, зеленые стервозные глазищи… Одним словом, Квапсик. И добавить тут нечего.
Всем кагалом мы поселились в отдельном домике с двумя комнатами и общей верандой, увитой жестким диким виноградом. Цыпленок с Наташей и Бальзак заняли меньшую трехместную комнату, изогнутую коленом. Мы с Квапсиком — большую, в которой оставалось еще несколько свободных коек.
Мы поставили себе целью непременно оприходовать каждую из них. Помню, помню я наши экзерсисы!.. Квапсюня лежит на животе, уткнув лицо в подушку. Щиколотки полусогнутых раздвинутых ног — на железной спинке кровати. А я, сидя на пятках, помещаюсь между ее бедер.
Комната нагрета дневным солнцем, в ней душно. Пот стекает жгучими ручейками. Наши скрещенные бедра образуют нечто вроде буквы “живеди” кириллицы. И трутся, трутся друг о друга, и словно плоть уже начинает дымиться…
О, как умела она подлаживаться под меня! Казалось, даже извивы тела ее созданы по моим лекалам. А я в те времена больше любил брать, чем отдавать.
Взрывается одновременное “всё!”. Она поворачивает ко мне раскрасневшуюся скуластую мордаху, и глаза ее сияют.
Однажды, когда после утреннего купания и завтрака в изобильной местной столовке с ностальгически смешными ценами, мы по обыкновению приступили к любимому делу, за окном без занавески в яркой зелени я увидел заинтересованное молодое женское лицо с нервными губами. Квапсюня в соответствии с занятой позицией видеть окно не имела возможности. Отлепив руку от ее пылающей ягодицы, я сделал приглашающий жест вуайеристке. Она моментально исчезла. А, быть может, и жаль…
2
Текло наше время белёсым крымским песочком из горсти. Пляж, купание, добывание рапанов и мидий, игра в дурака, просто дуракаваляние. Дни омрачены были только частым утренним синдромом, который, впрочем, у моря переносится гораздо легче. Когда кругом вода, хлюпанье в собственной голове не столь уж страшно.
А вечерами сбирались мы за столом на общей веранде. Отец Друга ежедневно привозил на своей машине целый багажник спелых яблок и золотых груш из собственного сада. А также пластмассовые канистры с красным забористым домашним винцом и коричневым крепким самогоном. Так по-своему боролись мы с красно-коричневой угрозой, нависшей в то время над страной.
В один из дней мы отправились в центр Керчи с Квапсиком и Другом — он хотел показать нам свой город. Остальные в жару не решились покидать ставшие родными пляжные пески.
Надо заметить, что Керчь тянется вдоль побережья десятка на три-четыре километров. Из тех городов, что мне довелось повидать, по разбросанности с нею может сравниться лишь Штутгарт. Он, кстати, хорош ещё и тем, что одно место в нем сильно напоминает Петроградскую сторону — там, где Большой проспект выходит к Тучкову мосту. Стоп, однако! — не надо бы этих древоточцев…
На морской набережной мы завернули в дельфинарий. Из экономии взяли два взрослых билета и один детский — для Квапсюни. Раздраженная худосочная билетерша пускать, естественно, отказалась. “Как же так?! — воскликнул я. — Девочке нет и тринадцати! А у вас детские билеты до четырнадцати”.
Она окинула завистливым взглядом третий номер бюста Квапсика, обтянутый лишь маечкой с глубокими вырезами на груди и под мышками, скептически оглядела меня, покачала головой с жидкими волосенками и… внезапно пропустила.
Народу почти не было. Мы с сочувствием наблюдали за тремя дельфинами, не желавшими подчиняться зычным командам кряжистого дрессировщика.
— Тоска!.. — выдавил Друг, мучавшийся с похмелья. — Пошли лучше пиво пить.
Надо заметить, что Друг относился к той категории людей, которые высказываются редко (должно быть, он полностью выговаривался на бумаге), но метко. Помню случай, когда в одной литературной компании речь зашла о молодом питерском, весьма амбициозном стихотворце, который благодаря женитьбе на американке определился на жительство в США. Там он якобы исхитрился вступить в контакт с самим Бродским, который вроде бы обещал поддержать и помочь в покорении зияющих вершин американского литературного Олимпа (предполагалось при этом, что малосерьезные Пулковские высоты уже походя взяты).
Друг, с зевотной скукой взглянув на юного неофита, который энергично нес эту белиберду, выдавил: “Ну, чем же ему Бродский поможет? Стихи за него станет писать, что ли?..”
В подвале с типовым приморским антуражем наша троица приняла по паре кружек под золотистый скумбриевый бок, истекающий жиром. Познакомились с археологами, работавшими на раскопках в Тамани. Они жадно пили пиво и горько жаловались, что пива на Таманском полуострове днем с огнем не сыщешь, а местное вино уже поперек горла стоит. Один из них позже попытался расплатиться с официанткой серебряной античной монетой какого-то там века.
Когда мы вышли и я имел неосторожность завертеть башкой, заглядевшись на действительно красивую юную керчанку, Квапсик чиркнула меня ногтем по щеке, оставив царапину — заклеймила, так сказать.
К ее характеру добавлю, что была она девчонкой бедовой. В пятнадцать лет села на поезд в своем небольшом приволжском городке и отправилась в Ленинград. Просто так, без денег и знакомств. За бесплатно оказанные проводником транспортные услуги пришлось оказывать услуги и ему. А уж об ее приключениях на брегах Невы и рассказывать нет смысла. Достаточно пораскинуть долей воображения, и картина сложится…
3
Самым жизнестойким крымским впечатлением осталась поездка в Судак с его руинами генуэзской крепости. Мы под завязку забили такси (хорошо, что объемистый, как полное собрание сочинений, Бальзак не поехал — роман взялся починать), и лихо покатили по Керченскому полуострову.
В Судаке нас встречал школьный товарищ Друга. Служил он в местных органах, а потому двери гостиницы распахнулись для нас беспрепятственно.
Волна на городском галечном пляже показалась мне удивительной. Косо шла она на волнорез, чудилось — вот-вот сметет его. Но, естественно, всегда проигрывала. И, тем не менее, шла вновь и вновь. Может быть когда-нибудь, лет через сто-двести, и добьется своего? Мне бы ее запас времени и упорства — глядишь, и я тоже, раздолбав, наконец, серый бетон непонимания, ходил бы в победителях на своей второй сотне годков. Премии, интервью, девушки… Последние, надеюсь, еще будут к тому времени радовать.
Возлияния в уличных кафе на набережной не заставили себя долго ждать. Море сияло все ярче. Затем продолжили в гостиничном номере. Друг подозвал меня к окну. Посмотрели из-за шторы — на заднем дворе, присев, писает глазастая чумазая девчонка лет двенадцати. Закончив, встала, явив длинные, загорелые до цвета грязи, ноги. Подтерлась подолом короткого платьишка. Трусиков на ней не было.
Что-то ты нынче поделываешь, милая? Стала победительницей конкурса “Мисс Судак”? (три «с» подряд — замечательно! Только в современном немецком языке такое еще встретишь). Или замужем за крепким местным добытчиком? Во дворах, надеюсь, уже не писаешь? Приезжала бы лучше ко мне в гости…
Следующий день был отмечен пикником в окрестных предгорьях — с шашлыками, водкой и вином “Черный доктор”. Потом затеяли пьяный футбол на склоне. Клюнувший больше всех Цыпленок упал и поехал на брюхе по колючкам. А когда, шатаясь, поднялся, все ноги его были в крови, потому что ходить он предпочитал в шортах.
Требовалась срочная медицинская помощь (“Черный доктор” тут не специалист). Доехали до какого-то здравпункта. Поддерживая Цыпленка под мышки, укрепились на пороге открытого кабинета. Фельдшерица уставилась на нас.
И в этот решающий момент Цыпленок, окончательно отключившись, выпал из наших рук и впал в помещение.
— Видите, — резюмировал Друг, обращаясь к фельдшерице, — больной совсем плох!
Медработница молча накрутила короткий номер — по всей вероятности, милиции. Мы, не мешкая, сделали четыре “по” — подхватив пострадавшего, поспешили подальше.
Вечером Наташа извлекла колючки из ляжек стенающего Цыпленка. А мы произвели пятое “по”: подлечили пациента — своими методами.
На третий, последний день в Судаке мы совершили поездку в бухту Новый Свет. Про Таити, Гавайи, Канары и т.п. ничего не знаю, не бывал. А вот Новый свет показался мне раем земным, где могли бы скомпенсироваться все невзгоды остальной части этой в целом невеселой планеты.
Никогда не видел я столь прозрачной воды. И не просто прозрачной, а манящей непременно побывать в её глубинах. Что мы и поспешили сделать. Метрах в ста от берега из песчаного дна торчало морское чудовище — огромный ржавый якорь с обрывком цепи.
Через боковые кусты, миновав будочку кассирши, нелегально вползли на платную тропу Голицына, вьющуюся над скальным обрывом. Твердой ногою встали на нее, дошли до пещеры, где когда-то размещалась винная библиотека великого гурмана. Стенки скальной полости были сглажены каменными полками с нишами, в которых когда-то спали мёртвым сном коллекционные бутылки с драгоценными винами.
Посещение столь специфической библиотеки, пусть и не работающей, мы не могли не отметить. С собою у нас была трехлитровая банка самогону, захваченная из Керчи (ну, зачем надо было обязательно брать самогон? — ведь не в библиотеку же с образцами первачей мы собирались). В результате в который раз шайтан снова подстелил свой облезлый хвост.
Солидная емкость была опустошена под коробочку рыбных пресервов. Это на троих, спутницы наши в дегустации не участвовали. Гулко отдавались голоса под сводами алкогольной пещеры.
От дальнейшего хода по тропе сталось парочка фотоснимков. Но рассматривать их как-то до сих пор не хочется. Искривлённые физиономии, сощуренные глазки, спутанные волосики…
Выявил и громогласно шуганул с одного из утесов, лежащих ниже тропы, парочку загорающих голышом девушек, обвинив их в однополой любви. Мол, трепетно отношусь к нарушению общепринятой морали! На обратном пути, уже несколько прочухавшись после купания, заметил над тропой вделанную в скалу приступочку для ныряния, и пожелал с неё сигануть. “Что ты, Миша, — сказали мне, — ты уже нырял с нее, когда шли туда”. Удивительно! — совсем из головы вылетело. Чтобы впечатление не кануло навечно, пришлось вскарабкаться и нырнуть снова.
Движемся дальше, но Квапсик, все замедляя ход, оттягивает меня назад. Наши спутники, наконец, скрываются впереди за поворотом тропинки. Квапсик сдергивает с меня мокрые плавки, опускается на одно колено. Холодная плоть моментально набирает объем. Квапсюня умело и быстро доводит дело до конца. Где ты, общественная мораль?!
Любила она, моя красавица, подобные рисковые эпизоды. Например, на площадке третьего этажа лестницы дома номер девять по набережной реки Фонтанки, в дневное время. Не знаешь, чего ждать — то ли в парадную кто-нибудь сейчас войдет и начнет подниматься, то ли выше этажом хлопнет дверь за выходящим жильцом. Подтолкнет в спину: “Разрешите пройти! Живу я здесь”. — “Не видите, что ли?! Я тоже живу…”
Или на огромном кожаном старинном диване с резной спинкой в Мавританской гостиной Дома писателя имени Маяковского, где я отбывал положенное в качестве литконсультанта-референта. Диван этот наверняка помнил упражнения не одного писательского поколения.
Запертую дверь снаружи все время дергают просители-посетители и чертыхаются по поводу того, что не сидится на месте литературному служащему, — опять, наверное, в буфет свалил, гад! Но вдруг слышу, как некто посвященный открывает из коридора дверь смежного кабинета, которую я забыл запереть. Шаги приближаются, и на пороге второго входа в гостиную возникает долговязый поэт-авангардист Шмитке, в миру Шмиток, казахстанский немец, и его полуазиатские глазки лезут на лоб…
Потом дулся на меня за то, что я сделал ему страшное лицо и замахал рукой — сгинь! Уж очень хотелось стихотворцу подольше полюбоваться ходящими ходуном дивными окружностями Квапсика, почерпнуть, должно быть, вдохновения. Ведь и авангардистам оно нелишне.
Последний вечер в Судаке мы отметили на открытой террасе прибрежного ресторана. Где-то в его недрах и сгинул мой любимый синий, в белую полоску свитерок, который я одолжил Наташе — утеплиться. К ночи мы все вместе сгрудились в одном тесном номере — из предыдущих комнат нас уже по какой-то причине повыперли. Разгул обретал второе, третье дыхание!
Откуда ни возьмись, появились якуты на оленьих упряжках. Лица дубленые, темные, в узких щёлках алмазы республики Саха посверкивают. Запаренные олени всхрапывают. Дым коромыслом!..
Обратный путь до Керчи на автобусе я проделал почему-то с голым торсом. Должно быть, отдал последнюю рубаху представителю северной народности.
4
Через несколько дней после нашего возвращения из Судака к нам присоединился молодой московский писатель и редактор Володя Вачалёв и поселился за занавеской в нашей с Квапсиком комнате. Помянуть этого человека стоит особо. Тем более, что его уже нет в живых.
Володя был настолько стеснителен, что в трезвом виде нормально общаться с людьми не мог. Уж не знаю, как он умудрялся исполнять свою редакторскую службу в издательстве. Должно быть, заряжался прямо с утра, после чего находил в себе силы качественно обсуждать нетленку.
Однажды имел место случай, когда Володя, едучи в командировку в Ленинград, ухитрился вечером попасть в ментовку Ленинградского вокзала в Москве, а наутро — Московского в Ленинграде. Блюстители в пункте назначения, по словам Володи, оказались поопрятнее-поприятнее, что безусловно делает честь нашему городу.
Умер писатель Вачалёв достойно — от моментального сердечного приступа в электричке, во время литераторского пробега Москва — Петушки. Такие пробеги московская писательская братия совершала ежегодно, и редкий участник, подобно Веничке, добирался до Петушков — по известной причине. Вот и Володя не доехал до реальных, но зато навечно отправился в свои, заоблачные Петушки. По причине окончательной, обжалованию не подлежащей.
По прибытии заморского гостя в Эльтиген на веранде была устроена грандиозная привальная. Набравшегося Володю время от времени отправляли спать в комнату. Бражник он был неважный, градус держал совсем слабо, даже пописать его приходилось водить под руки. Хорошо еще, что вынимал самостоятельно.
Через некоторое время Володя опять начинал подавать нечленораздельные звуки и другие признаки жизни. Затем выползал на веранду, принимал очередную дозу и вновь никому слова не давал вымолвить. В нетрезвом виде он общался куда как нормально для столичного литератора.
Во время одного из таких просветлений новоприбывший изъявил горячее желание пойти на местные танцы.
— Не получится, Вачалёв, — возразил Цыпленок, его ближайший друг. — Как танцевать-то вчетвером? Двоим ведь придется держать тебя перед дамой вертикально.
Володя смирился.
За две недели пребывания в Крыму писатель Вачалёв лишь раз метров на пять зашел в море. При этом на нем были надеты тельняшка и черные “семейники”, которые он почему-то считал шортами. Подобным образом, без затей, Володя хотел, не снимая, простирнуть бельишко.
По сию пору перед глазами стоит его аллегорическая фигура, вошедшая в зеленоватую воду по колено. Вот он, изогнувшись, поскреб лопатку под мятым тельником, с детской тоской оглянулся на берег. И — вовремя одумался, вернулся назад. Вода, мол, холодновата. И больше попыток купания не предпринимал.
Голову Володя не мыл принципиально, считая данный процесс очень вредным. У него на этот счет была следующая теория. Грязь, мол, через некоторое время сама скатывается с засаленных волос, происходит полезное самоочищение. Может быть, оно и так. Стоило бы ознакомить с этой версией производителей всяких-разных “пальмоливов” и “хэд-энд-шолдерсов”.
Как-то раз Володя на меня обиделся. Я имел неосторожность однажды продекламировать известное рифмованное присловье, переделанное сообразно ситуации: “Встали утром в полвосьмого — нет Володи Вачалёва!” Минут через десять (а реакция его в трезвом виде была сильно замедленной) Володя вдруг пробормотал напряженно: “Не дождетесь!” Потом мне объяснили, что стеснительный Вачалёв постоянно терзается тем, что сосуществуя с нами в одной комнате, мешает мне и Квапсику исполнять супружескую жизнь в ее постельной части. Вот так, ненароком, без всякой задней мысли можно задеть человека. Хотя, что терзаться-то? — Бальзак ведь не терзался соседством с Цыпленком и Наташей.
Я на Володю обиделся несколькими годами позже, когда он зажал полученный для меня небольшой гонорар в одном газетном издании Белокаменной. По утверждению очевидцев, он все время порывался деньги мне переправить, но — не получалось. Я заметил такую вещь: когда пеняешь человеку за что-то несделанное, неисполненное, а в ответ слышишь волшебные слова: “Извини, не получилось!”, то и возразить вроде бы уже нечего. Впрочем, какие теперь счеты?
Надеюсь, Володя, в твоих нынешних Петушках тебе хорошо. И девушка с косой до попы смотрит ласково, и магазины открыты 25 часов в сутки (у них там все возможно). Живи спокойно!
Вот мы стоим на фото у самой кромки воды. Бальзак одной рукой прижимает к мощному животу смеющегося Квапсика. Я что-то им говорю. Цыпленок, улыбаясь, внимательно смотрит в объектив. Наташа, тоже улыбаясь, на него. Если верить снимку, все счастливы.
Фотографировал Друг, а Вачалёв позировать отказался. Вероятно, был в тот день по недоразумению трезв.
5
Одну из последних ночей на юге мы вдвоем с Квапсей провели в гараже отца Друга. Почему — не помню. Может быть, перед отъездом решили добрать романтики. Гараж этот только назывался гаражом, а на самом деле служил кода-то эллингом для катера, впоследствии проданного. В числе других, принадлежащих местной знати, находился он на самом берегу. От железных ворот до воды — метров десять песчаной полосы.
Ночное шевеление волн, купание голышом, сплетение в черной бархатной воде, сжавшие меня бедра… Она целует взасос, как мужчина женщину, втянув мои губы. Может быть, по окончании этого соития следовало бы без сожалений отдать Богу душу. Потому, что ничего столь же острого не было дальше, ничего не осталось на потом…
Я заплыл далеко в море, перевернулся на спину. Луна была вне поля зрения, лицо кололи только слюдяные изломы звезд. Четвертый день творения…
Когда я захотел было вернуться на берег, то не обнаружил его. Кругом зияла тьма, единая по всем направлениям. И только минут через пять, вглядевшись, я увидел слабый огонек, и в приоткрытых воротах гаража — силуэт Квапсика, который я не спутал бы ни с одним другим. И поплыл на этот путеводный свет.
Она уже волновалась, в глазах стояли слезы. Ночь мы провели в гамаке, подвешенном в гараже на месте катера. А наутро едва разогнули затекшие тела.
Уезжали из Крыма отдельными группами — обратные билеты были на разные числа. В коридоре купейного вагона на ослепительно загоревшую Квапсюню по-кроличьи обреченно пялились военно-морские курсанты. Но на меня они смотрели уже взглядом удава. Вероятно, удавили бы в охотку. Действительно, запутал девчонку сорокалетний козёл!
Я за каким-то чёртом вез домой целый мешок самых крупных раковин черноморских рапанов и наиболее интересные черепки битых античных горшков, собранные на месте римских усадеб. Их прямоугольники выделялись издали на темных пашнях благодаря осколкам красноватой посуды и светлым камешкам стертых в пыль построек. Всё надеялся найти монетку, но так и не удалось. Хотя на одном черепке обнаружился отпечаток пальца гончара, его “фирменный знак”. Глина сохранила папиллярные линии человека, давно обратившегося в прах. Наглядное пособие к Омару Хайяму.
Перед самым отъездом мы побывали и на раскопках Нимфея, одного из городов Боспорского царства, которые велись в двух шагах от нашей базы отдыха. Семь веков просуществовало могучее государство, а кто его теперь помнит, кроме историков? Так что же мы-то на протяжении своего секундного промелька дергаемся, как черт на веревке, сходимся-расходимся, пьем друг у друга кровь? (Ну вот, автор высказал хоть и банальную, но мысль).
Несколько лет спустя я увидел на Невском глянцевую, чрезмерно жизнерадостную на фоне серого денька афишу со знакомым зеленым откосом и блистающим синим морем. Она извещала о выставке “Раскопки древнего Нимфея” в Эрмитаже. И поспешил туда.
В витринах стояли целехонькие глиняные горшки, змеились бирюзовые и сердоликовые бусы. Были и монеты со спесивыми профилями. Запомнился отреставрированный фрагмент белой стены с охряным изображением квадриремы, что ли. Подобные “почтовые” стены имелись в любом античном городишке. На этой стенке нимфейские донжуаны по давней греческой традиции карябали послания возлюбленным, назначали свиданки гетерам, определяли им цену. Самым дорогим — в талантах (теперь-то талантом нипочем не расплатишься). Такая вот насыщенная жизнь текла на месте тихого поселка Героевка.
О, как ты не рухнешь, стена,
Под тяжестью глупостей этих!
Должно быть, все же рухнула.
Есть такая аквариумная рыбка, одна из разновидностей вуалехвоста — “водяные глазки”. Когда по приезде с юга мы с Квапсиком завели аквариум, то купили одну такую на птичьем рынке у площади Калинина. Квапсюня вдруг сказала: “Смотри, как на меня похожа!” Я пригляделся — и действительно: рыбка из-за наростов под глазами была словно скуластенькая. Так за Квапсиком и закрепилось второе прозвище — Водяные глазки.
Рыбка оказалась бойкой и любопытной. Но однажды утром мы обнаружили ее лежащей около аквариума с уже подсохшей чешуёй. Ухитрилась выскочить в другую жизнь через щель сдвинутого стекла, прикрывавшего аквариум.
Квапсюня плакала. Я предложил купить другую такую же, но она возразила: “Другой такой уже не будет!” Слова её оказались пророческими.
6
Начало нового тысячелетия. Дождливый южногерманский февраль. “Февраль. Достать чернил и плакать…” Нет, не достается. И не плачется.
Сижу в немецком городке. И вдруг стало разбирать одно досужее соображение — ведь молодая местная чиновница, без устали донимающая меня письмами с каверзными вопросами, еще в прошлом веке бегала школьницей по этим мощеным улочкам в то самое время, когда мы буйствовали на полуострове. Как говорится, парадоксы истории.
Кстати, симпатичная фрау как две капли воды похожа на одну мою знакомую девушку родом из Подмосковья, из дивных приокских мест — с пыльными большаками, темным лесом, речными плёсами. А зимой — бескрайние снежные поля. Черный лист мечется, грохоча, по белизне. По колено в снегу, по пояс, покуда сил достанет! “Кто заблудился в двух шагах от дома, где снег по пояс и всему конец?” Тот и заблудился, кто в швабском феврале не расплакался…
Незадолго до отъезда из Петербурга расстался с той девушкой не по-хорошему. Значит, и послана она мне теперь в германском варианте в наказание за грехи мои тяжкие.
Что еще? “Водяные глазки”, выскочив через внезапно приоткрывшуюся щель, уже десять лет обитает в Афинах. В отличие от бедного вуалехвостика, Квапсюня неплохо адаптировалась в новой жизни, окончательно заделавшись гречанкой. Родила дочку. Назвала её София — “мудрость”. Надеюсь, когда её дочь подрастет, то станет не чопорной европейской мадам, более всего пекущейся о соблюдении дистанции, а бесшабашным Квапсиком номер два. “Другого не было пути… И я прощу, и ты прости”.
Друг, переставший из-за дурацкого недоразумения быть другом, бросил детективы-триллеры и успешно занялся книжным бизнесом. А также завязал с алкоголем — железно. Вывернулся из-под общего нашего “жидкого креста” (придумка Цыпленка), который большинство из нас обречено влачить пожизненно.
А отец Друга умер через несколько лет. Светлая память.
Бальзак по-прежнему неуступчиво держит свои литературные и жизненные рубежи. Цыпленок сделался раскрученным писателем. Правда, печатает его в основном то издательство (уже не молодежное, приказавшее долго жить, а другое), в котором сам он и верховодит. И, что характерно, названо оно по имени античного сосуда, горлышко которого все мы при нырянии в тайне надеялись увидеть торчащим из донного песка. Должно быть, Цыплёнок свой неиссякаемый сосуд нашел-таки.
Смотрю на изумрудный ромбик Крыма, едва различимый на карте мира. Забрасываю якорь памяти в черноморские воды. Поднять якоря! Не получается: мой остался, подобно тому ржавому страшилищу, на дне бухты Новый Свет. И — кто знает? — быть может, именно поэтому мой последний юг окажется все же не последним?..
Aalen, февраль 2003