Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2007
Продолжение. Начало в № 2 (32)’ 2006.
КОМАР
Минул год. Новый сезон. Новые комары. Новые примочки.
Писательский дом долго пустовал, к забору соседи набросали кучу мусора.
Стоило некогда одной писательнице неосторожно сказать, мол, из какого сора растут стихи, — остальным приходится за это отдуваться. Вам не хватает сора — нате возьмите, и такого, и сякого и всякого. Творите, дорогие. Банки-склянки-пакеты-обёртки.
Презервативов нет. Презервативами разбрасывается приезжая публика вдоль залива, местные должны решать проблему демографии.
И всё же первый вопрос, давший толчок рассуждениям, — комары. Точней, комар, увязший в краске на холсте.
Я щедро плеснул краску из одноразового стакана, размазал мастихином — комар по дурости прилип.
— Коля, — зову, — у меня проблема!
Коля мигом вышел из окна, оставив дверь за неотложностью вопроса.
— Коля, скажи, как поступить? Взгляни на мои покусанные руки, в волдырях от зуда и чесотки. К комару, сам понимаешь, никакой милости, но тут он не как агрессор, кровосос, а бедолага, увязший в краске. Заметь, как он мучается, тщетно пытается выпутаться, мне его жаль — без иронии. Как он натужно перебирает лапками. Представляю, что сам провалился не в кобальт зелёный светлый, а в болотную окись хрома трясины. Как быть?
Не помочь ли комару?
Коля сказал:
— Как поступить с комаром — не знаю. Но напомню разговор Льва Николаевича Толстого с Иваном Николаевичем Страховым…
(Отчество последнего под вопросом.) Коля поделился байкой из прошлогоднего практикума. Толстой на упрёк в том, что ему приходится убивать комаров, в явном противоречии с его идеей непротивления злу, после долгого размышления ответил: не надо жить слишком подробно. Так было сказано в прошлом году. Я надеялся, что на этот раз у Толстого появится иная версия. Но Коля повторил слово в слово.
— Нет, — говорю, — пример Толстого — нам не пример. Скажи сам, что делать.
— Думаю, надо отпустить комара, — очень неожиданно и решительно сказал Коля.
Я подцепил комара мастихином, вызволил из краски (комар трепыхнулся, взлететь, однако, не смог и упал в траву — ничего, оклемается) и отправился сообщить домашним о своём гуманистическом поступке. Меня тут же разочаровали: комар уже не жилец, от акварельной краски он постепенно бы отмылся, а от масляной завода “Чёрная речка” — вряд ли.
Вернулся, попытался найти комара. Тщетно. Комар, вероятно, уполз с глаз умирать тайком, чтобы никто не видел его предсмертных мук и корчей.
— Коля, — зову Колю снова (теперь Коля вышел через дверь), — представляешь, мне говорят, что комар не очухается, обязательно погибнет.
— Скорей всего так оно и есть, но зато комар умрёт свободным.
Коля перевел разговор из практической плоскости (есть у комара шанс или нет) в общефилософскую. Я сделал паузу.
Нужно ли касаться темы свободы, что это такое и есть ли она вообще, ведь это отдельная, неохватная тема и сможем ли мы поднять её в наших беседах?
Вот хотя бы насчёт комара. В комарином сообществе, как и в нашем людском, безусловно, есть разные особи, есть варвары, ненасытные кровопийцы, жадные и жестокие, а есть флегматики, мечтатели и поэты, созерцатели красот природы. Залетевший комар, не исключено, хотел полюбопытствовать, что я явлю миру в очередном опусе. И кровь чужую ему, предположим, было бы проще не сосать, а пробавляться вегетарианством, пить нектар из цветов и трав, но злодейка природа сформировала его кровососущим. Вот тебе и свобода…
На другой день я продолжил работу над холстом. В порыве творческого экстаза не заметил, как ещё один комар прилип к красному пятну. Добавил ли он в него выпитой крови — не знаю, пятно уже подсыхало на солнце.
— Коля, взгляни: этот погиб смертью храбрых, нужно его оставить навсегда в картине.
— Я бы назвал картину “Смерть Комара”, но боюсь: Меламид обидится.
— Почему?
— Потому что мы прославляем только героизм одного. Выйдет как у Кирилла с Мефодием — азбуку придумали вместе, а назвали её кириллицей.
— Коля, оставим наших знаменитостей, у комаров есть своя мифология, этому герою воздадут должное: безумству храбрых поём мы славу. А вчерашний — не иначе князь Игорь, вызволенный из плена. О нём обязательно напишут оперу, его имя сохранит эпос, который станет литературным памятником и не окажется, будем надеяться, пастижем.
БИБЛИОТЕКА
Гермафродит, сын Гермеса и Афродиты, был прекрасным существом, гермафродит с маленькой буквы — явление аномальное. В “Путешествии в Арзрум” Пушкин описал, как ходил смотреть гермафродита, взятого в плен у турок. Анатомические подробности изложены по-французски, так Пушкину было проще.
Почему-то эта тема с некоторых пор меня преследует. Заглянул в Google, скачал и распечатал доступное, переведённое на русский.
Оказывается, по утверждению Платона, ещё в доисторические времена существовало племя двуполых людей. Они были самодостаточны и горды, поэтому боги их покарали, т.е. ликвидировали.
Думаю: зря. Что мы в результате получили? Женщину, не всегда способную рожать, и мужчину, ищущего кого бы осеменить. Тут-то и возникают несостыковки и недоразумения, конфликты, сцены ревности, жестокие дантовские-шекспировские страсти — тоска и отчаяние вместо ликования и радости. Полного удовлетворения нет, постоянно чего-то не хватает.
Не потому ли нынче участились случаи трансвестизма, только ли достижения медицины тому причиной?
Я долго не знал, как подступиться к Коле с подобной темой и какова будет его реакция, наконец, решился. Коля, по обыкновению, сказал, что не готов к разговору, но обязательно вопрос проштудирует.
— Коля, я влез в Интернет, там много всякой всячины, средневековой мистики и схоластики, мне непонятной, а меня интересуют простые вещи: как реально должен выглядеть гермафродит.
Усатый-бородатый дядька с титьками — это, действительно, патология, страшилка. Большинство примеров именно такого рода. Двуполое существо, в моём представлении, должно быть прекрасно и совершенно. Хотелось бы разобраться, какие возможны варианты. Пипка сверху, писька снизу, писька справа, пипка слева или наоборот. Простите, не знаю французского, по-нашему понятнее так. На одной гравюре было чётко видно: выпуклость слева, впуклость справа. Вопрос не праздный, здесь должно быть единообразие. Допустим, двое надумали соединиться, если у них нет общего стандарта — ничего не выйдет.
Когда Коля направился в районную библиотеку, я попросил, чтобы он заострил на этом внимание.
Вернувшись, Коля сказал:
— Докладываю. В “Краткой медицинской энциклопедии” только одна фотография, там показан женский орган, а из него сбоку выглядывает небольшой отросточек.
— Коля, здесь что-то не то, это опять какая-то аномалия.
— А почему бы вам не пойти в библиотеку и не посмотреть самому?
— К сожалению, не имею привычки посещать библиотеки.
— Зря, там молоденькие вежливые библиотекарши.
— Тем более. Как вы представляете, прихожу я в библиотеку и спрашиваю: девушка, дайте мне что-нибудь про гермафродитов. Что обо мне подумают?
— Зачем? Вы лишь попросите выдать вам медицинскую энциклопедию, ничего не нужно объяснять.
— Так не интересно. Я хотел бы, чтобы библиотекарша вникла в суть проблемы, подсказала бы нужную литературу.
— Не смешите меня. Я сам закончил библиотечный факультет, уверяю вас — библиотекарши, кроме каталожных карточек, ни во что не вникают. Хотите — могут сделать вам за три рубля ксерокс.
Тем не менее, назавтра мы сели на велосипеды и поехали.
В читальном зале Коля снял с полки том “Краткой медицинской энциклопедии”, открыл на статье “Гермафродит” — смотри. Сам пошёл в соседнее помещение сдавать книги. В библиотеке пусто. В читальном зале — я, на абонементе — Коля. Не успел сосредоточиться — передо мной появилась библиотекарша, старушенция злокозненного вида и возраста.
— Вас не продует? Мы открыли для проветривания окна.
А сама глазом зырк — что я смотрю. Машинально прикрыл картинку.
— Всё нормально, не волнуйтесь.
Едва переключился на следующий абзац, библиотекарша заглянула снова.
— Знаете, я всё же прикрою. А то у наc недавно постоянный читатель простудился, две недели не ходит, библиотека пустует, хоть совсем закрывай.
Всё-таки пока Коля сдавал книги и получал новые, я успел пробежать статью: одна страница и две полуколонки. Иллюстрация невзрачная, нечто похожее на пушкинское описание (не поленитесь — загляните к нему в примечания, где даны переводы иностранных слов и выражений).
Из статьи я усвоил: а) гермафродитизм бывает истинный и ложный (почти как грибы), ложный — когда превалируют признаки одного пола, истинный — когда существо полностью двуполое; б) медицина рассматривает гермафродитизм исключительно как болезнь. Ложный гермафродитизм встречается относительно часто, но, увы, в литературе зафиксированы не более 150 случаев истинного гермафродитизма.
О чём тут рассуждать, о каком гармоническом совершенстве? Болезнь — и только. Уроды, страхолюды, недоноски, двучленные Янусы…
Ксерокс в библиотеке, по обыкновению, был поломан, да и нужен ли он?
Для подведения итогов мы собрались понурые. Обоюдно запаслись пивом.
— Коля, знаешь, о чём я подумал? Природа-мать, в принципе, не глупа, она так поступила, ибо ищет совершенства. Уж, если женщина, то не какая-нибудь недотыкомка (люблю и плачу), если мужик, то по всем статьям мужик, без проблем. Качественный плюс и минус трудно сосредоточить на одном участке. Заметь, самое глубокое озеро Байкал находится в значительном отдалении от самой высокой вершины Эвереста. Если дыра, то уж дыра, если шлямбур, так шлямбур. Рядом с бездонной бездной куцый отросток или с едрёной елдой ямка, куда и мизинец не сунешь, — не вариант. В погоне за совершенством гермафродита располовинили.
— Понятно.
— Однако можем ли мы утверждать, что этот ход природы был абсолютно верен? Глядя на фригидных дев, престарелых девственниц, ледащих мужичков, дистрофиков и импотентов, очень засомневаешься.
Мы провели вечер в глубокой задумчивости. Пили молча, отгоняя настырных комаров. И тут Колю осенило:
— Мне припоминается, где-то читал, есть простейшие организмы, у которых двуполость в порядке вещей.
— Точнее.
— Не помню, нужно ехать в библиотеку.
В библиотеку — так в библиотеку.
На этот раз нас приветливо встретил библиотекарь, кудрявый юноша неопределённой ориентации. О, это уже обнадёживает.
Коля обложил меня книгами, и я стал грызть и надкусывать плод познаний.
Всё оказалось и запутано и просто. Природа — великий экспериментатор. Она пробует, ставит парадоксальные опыты, смотрит, что получается, иногда прерывает начатое, откладывает на неопределённый срок, потом возвращается. Мир един. Лист, паук, дерево, амёба, цветок, коралл, черепаха, папоротник, человек, инфузория туфелька, крокодил — фигуры мировой схоластики и гармонии. Человек как бы высшее существо. Делается вид, что опыты поначалу ставятся на мышах, кроликах и собаках, разных беспозвоночных, растениях и прочих, на деле опыты проводятся на человеке и, прежде всего, их он проводит на себе сам. Основной вопрос природы — размножение, воспроизводство себе подобных. Здесь нет единой схемы. Кто-то и что-то размножается половым способом, кто-то и что-то вегетативным. У некоторых, например, ветвистоусых ракообразных даже происходит чередование вегетативных и половых поколений, это называется гетерогонией (по звучанию очень близко к предмету наших размышлений). Гермафродиты, истинные, не ложные, всё же существуют, конкретно: губки и плоские черви (не то черви, что мы едим, а то, что нас едят). Относительно растений термин гермафродиты не применяется, он заменён на однодомные, т.е. те, у которых тычинка и пестик (мужской и женский орган) расположены на одном растении, и двудомные, у которых порознь. Ба! Берёза, дуб, ель, сосна, тыква, кукуруза — гермафродиты. Как бы мне рябине к дубу перебраться, я тогда б не стала гнуться и качаться — ни что иное как потаённый гимн гермафродитов. А вот конопля — двудомная, не гермафродит, но именно она своим наркотическим соблазном подначивает гомосексуалистов к активным действиям. Гомосексуалисты работают на опережение, проводят опыты, не успев обзавестись лишним отверстием.
Значит не всё потеряно, не всё до конца утрачено. Впереди неминуемые и обязательные подвижки. К чему приведёт эволюция — поди знай.
Из библиотеки мы возвращались в приподнятом настроении, настолько приподнятом, что решили не объезжать крутой тягун, а нажав на педали, быстро достигли его вершины.
Вот, что значит библиотека. Бойтесь человека, прочитавшего только одну книгу. Старое изречение. Бытовало даже тогда, когда одной книгой могла быть Библия или талмуд.
ГРАФОМАН
Поэтов — что грязи. На какую букву ни ткни. На А, на Б, на Г, даже на Я. На некоторых буквах так тесно, что при составлении антологий и справочников все не умещаются. Боксёры, если не могут продвинуться в своей весовой категории, сбавляют вес или набирают — переходят в другую. Поэт Гурвич с Г перескочил на Я, стал Ясновым, наиболее амбициозные, напротив, перебираются на А, чтобы было заметней, например, Горенко. Коля Голь остался на своей букве Г. Равно все Григорьевы, видимо, решили потолкаться между собой или создать популяцию — поэт Григорьев.
В — выдающийся поэт, Г — гениальный, Б — божественный, А — архивеликий, но Г называет А графоманом, А называет графоманом Г, а также Б и В, В называет графоманом побуквенно всех, хорошо, что не гермафродитом.
Кстати, в предыдущем рассказе, реконструируя сверхидеальное существо и касаясь способов его размножения, мы упустили из виду австралийских сумчатых: кенгуру, утконоса, коалу, вомбата, воллабу, собаку динго. Сумчатый гермафродит (афрогермес не хуже, почему бы нет?) был бы близок к идеалу. Подумайте, в каких муках рождается человек. Кенгурёнок же безболезненно выскакивает наружу микроскопически малым, заползает в сумку и там растёт, присосавшись к титьке. В любой момент можно в сумку заглянуть, проконтролировать. Вполне допустимо — не будь нарушена экологическая целостность Австралии после расселения на континенте каторжников, пиратов и бандитов, там со временем могла бы появиться порода новых людей. Смотрите, сумчатый медведь есть, сумчатая крыса есть, сумчатая собака есть, оставался шаг до обезьяны и человека. Теперешние же австралийцы, унаследовавшие признаки и привычки своих предшественников, — полная безнадёга. Совсем недавно, когда британский скот заразился ящуром, они стали отстреливать кенгуру и поставлять мясо в Европу. Хочется спросить у незадачливых европейцев: не икнулось ли им, не отрыгнулось ли? Не пережёвывали ли они последнюю надежду человечества? Австралийцы хотя бы для отмазки сделали показательный жест — отстреляли беглых и одичавших кошек, уничтожавших мелких сумчатых, вомбатов и воллабу (до этого в Австралии практически не было хищников).
Поэты, даже самые гениальные, в общем-то, такие же люди как и мы с вами. Некоторые легко пишут, будто мечут икру или щелкают семечки, другие рождают стихи в муках, что называется в год по грамму. Мне кажется, если и представлять кого-либо сумчатым, — это в первую очередь поэта. Снёс стишок, спрятал в сумку и носись с ним (с ней) как с писаной торбой. Наблюдай, лелей, взвешивай и только, осознав, что плод окончательно созрел и стóит его явить обществу, — показывай. К тому же мы бы избавили поэтов от излишних мук творчества, ибо муки творчества — самые адские. Сколько поэтов их не выдержало — повесилось, застрелилось, отравилось, перерезало себе вены, выбросилось из окна, бросилось в шахту лифта или под поезд, попало в сумдом. Были совсем курьёзные случаи, скажем, Рубцов не имел склонности к суициду, но в порыве творческого экстаза потушил сигарету о титьку любовницы и та его удавила полотенцем. Ширали, говорят, бросался и из окна, и под поезд, Охапкин бросился из окна, к счастью оказался второй этаж хрущёвки, но зато надолго застрял в сумдоме.
— Коля, так у нас почему-то сложилось, мы беседуем на посторонние и отвлечённые темы, а не лучше ли нам взять вопрос для вас наиболее близкий — поэзию и, в частности, кто всё-таки может быть назван графоманом?
— Очень просто. Графомания — это страсть к писанию, равно как страсть к наркотикам — наркомания, страсть к чужим вещам — клептомания и тому подобное. В этом смысле все поэты графоманы, а кто действительно графоман, кто нет — дело вкуса.
— Ясно, тем не менее, я не совсем согласен насчёт вкуса, многие поэты не обладали безупречным вкусом, всё же причислить к графоманам их нельзя. Вкусы — вкусики, Маяковский — Усиков. Ранний Горбовский (крокодилы, как известно, ходят лёжа) — поэт, да ещё какой, а поздний? Из позднего и привести-то нечего.
Случается, что поэт (сошлёмся на Пушкина) вдруг ощутит себя пророком, оракулом, говорит за себя и за других или говорит словами, которые каждый воспринимает как свои собственные — я тоже мог бы так сказать, жаль не успел. В России вряд ли вы найдёте две пары стройных женских ног или дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену.
— Да, но любой графоман считает себя пророком, ему кажется, что именно он может и должен осчастливить человечество. На деле же — ничего. Набор банальных мыслей и литературных штампов. Как провести грань между словом и словоблудием? Расскажу случай из личной практики. После того, как в газете “Смена” закончились топоровские Поздние петербуржцы, мы с Геной Григорьевым стали вести свою рубрику Поэтерий. Однажды по почте пришли стихи. Мне они показались интересными. Абсурдизм, нечто близкое к Олейникову и Введенскому. Я опубликовал их, но позже, когда автор стихов пришёл в редакцию, и я стал с ним разговаривать, с ужасом обнаружил — передо мной настоящий сумасшедший. С трудом от него потом отделались. Он завалил нас грудой текстов, требовал, чтобы всё было напечатано, обязательно на первой странице и непременно с портретом. Гениальность и помешательство рядом. Поди, сходу отличи.
А что касается графомании, как страсти к писанию, безусловно, самым ярким примером был Лев Толстой.
— Однако мы говорим о поэтах. Толстой же вообще отрицал поэзию, хотя в старости, читая Пушкина, плакал.
— Допустим, но мы можем рассматривать его как активного антипоэта. Толстой — графоман не только по количеству написанного. По свидетельству его врача, даже умирая, он не делал обычных, свойственных умирающим, оборочных движений, не натягивал на себя одеяло, а пальцем выводил на одежде какие-то буквы.
— У Толстого были исключительные условия. Попашет — попишет. В Ясной Поляне жена с утра следила, чтобы курица не пробежала, петух не прокукарекал, собака не тявкнула под окнами графа — упаси боже, помешают сочинять что-то новое, художественное, Толстой в те годы писал преимущественно публицистику.
— В этой связи надо заметить, в бытность свою советская власть, как заботливая жена, тоже понукала официальных писателей к непрерывному писательству. За стихи изрядно платили. Тексты тянулись километрами.
Сейчас Коля пишет мало, в год 4–5 стихотворений и все их печатает журнал “Нева”. Хорошо бы платили, возможно, писал бы больше. Спрашивать неудобно.
— Некогда, совсем недавно, были популярны разговоры о боговдохновении — истинно то, что вдохновлено Богом. Получалось — атеист заранее обречён. Нет, говорили, умом, сердцем, и рукой даже неверующего управляет божья воля, и его творчество может быть истинным, т.е. боговдохновенным. Разумеется, единый критерий отсутствует. Чем, спрашивается, хвала Вождю и Партии отличается от хвалы Господу и его (якобы его) Идеям?
— Конечно, самый законченный идиот с легкостью готов выдавать себя за безукоризненного, непогрешимого менестреля… Возвращаясь к нашей теме, нужно сказать: интерес к графомании изначально был спровоцирован Достоевским, точнее его капитаном Лебядкиным. Краса красот сломала член. Позднее обериуты возвели графоманию и абсурдизм в принцип… У меня есть претензия, что я не ковёр, а гортензия.
Поэт беззащитен, его стихи — плод израненной, мятущейся души. Несчастная любовь, неустроенность, конфликт с миром. Поэт обнажён, его откровения часто могут вызвать улыбку или издёвку. Не лучше ли самозащититься, самоотстраниться, как бы сыграть роль поэта, с иронией посмотреть на себя со стороны. Обериутизм — интеллектуальная игра c предполагаемым ответом на задачу. Пригов (Дмитрий Александрович) довёл графоманию как приём до совершенства и почти закрыл тему. Особенно ему удался, не хуже чем Михалкову, цикл про малиционера.
Почти закрыл. Опыты не закончены… Поэты продолжают писать…
ПОЭТЕРИЙ
Одна молоденькая дамочка, душой и телом, любительница водных удовольствий, заплыла почти на середину озера Разлив, вышла на берег и говорит: “Знаете, в воде пристают не только мужчины, но и рыбы”. В действительности она столкнулась с солитёрным лещом, вздутый пузырь которого вынуждает его плавать на поверхности.
Глядя на нее, подумал: не это ли олицетворение поэзии? Прекрасная наяда, сирена, Венера, Афродита (без Гермеса), выходящая из воды. А мы — солитёрные лещи и подлещики, желающие соприкоснуться с этой красотой.
Тем не менее, я вынужден был оторваться от пленительного созерцания и устроить с Колей небольшую разборку прямо на пляже.
Накануне Коля ввёл меня в заблуждение, сказав, что дикая собака динго — сумчатое животное. Я наивно поверил и включил её в цепь умозаключений (см. выше). На всякий случай отправил СМС моей австралийской знакомой, на днях прилетевшей в Питер: правда ли, что собака динго относится к сумчатым и приручается ли она? Получил ответ: нет, не относится, не приручается.
Ладно, собак сумчатых нет, зато крысы есть (успокаивал я себя), а крысы по интеллекту даже превосходят собак.
Спрашиваю у Коли, как могло случиться невероятное и он ошибся. Уверен — это техническая ошибка, человек энциклопедического кругозора не мог ошибиться просто так. Я именно хочу узнать: как это могло случиться?
— Наверное, — говорит Коля, — мысль двигалась по схеме: Кто лучший поэт? — Пушкин. Кто лучший прозаик? — Толстой. Какие в Австралии животные? — Сумчатые. Или, если угодно, другой ряд: хохол — хитрый, еврей — жадный, русский… не будем говорить…
— Нет, я слышал: хохол — жадный, еврей — хитрый…
— Хорошо, но про русского всё равно не будем говорить… Или, наконец, школьный тест. Сейчас проверим на вас. Какого цвета холодильник?
— Белого.
— Что пьёт корова?
— Молоко.
— Вот видите.
В качестве утешительного бонуса Коля рассказал, откуда произошло слово кенгуру.
Когда Кук высадился в Австралии и увидел нечто странное, прыгающее на двух ногах, он спросил у аборигенов: что это такое? В ответ услышал: кенгуру. На их языке кенгуру означало: не понимаем.
Не мешало бы ввести это слово в употребление. В ответ на непонятный вопрос говорить: кенгуру.
— Коля, — продолжал я, глядя на обтирающуюся полотенцем Афродиту, — мне кажется: перед нами эталон истинной поэзии.
— Кенгуру, — ответил Коля.
— Ах, да. Я в том смысле, что эту прекрасную дамочку можно изваять из мрамора и поставить в Летнем саду с табличкой “Poetry” рядом со “Сладострастием”.
— Кенгуру тоже могла бы стать символом. Вечно брюхатая Муза, с полной сумкой рукописей.
— Вряд ли, уж больно беспорядочно скачет, куда ни попадя, пока на автостраде не собьёт автомобиль. Мой знакомый в Австралии за год сшиб пять штук. Коля, мы в 21-м веке, по всем прогнозам — феминистическом. А поэзия, вообще, женское дело. Мужики стараются. Будут яблоки, будут цитрусы, я сниму брюки, снимешь ты трусы (Славка Славинов, университетский поэт 60-х, царство небесное, помянем, Господи, душу его, лет десять, как помер). Гениально. Но на такой пассаж поэтессы могли ответить просто и убедительно: Пойди-ка, милый, вынеси ведро (Наташка, фамилию не помню, некогда любовь Володи Евсевлева). Или: Спокойно, милый, я спокойна (Татьяна Царькова, ранняя подруга Виктора Топорова). Мне кажется, что вы больны не мной (Марина Цветаева) написано задолго до появления спида и Бери меня, пока ещё способен (Петр Чейгин). Лесбийские наклонности Цветаевой в стихах едва заметны, время было такое: на показ — совестливое. Зато нынче Любовь Лебедева высказывается ясно: Едешь из Подмосковья к любовнице в Питер. Она татарка, глаза раскосые: минетчица, массажистка, литературовед. Ещё пример для сравнения. Кузьминский (Константин Константинович), чья поэзия как последняя капля на кончике пера, которую никак не стряхнуть: Играла ты на пианине, а я лежал на фортепьяне. И та же Любовь Лебедева с одной фразой, брошенной в аудиторию: Выеби меня! На самом деле, чем крыть? Поэта, изрекшего подобное, сочтут за гомосека. Он способен вызвать ответную реакцию у незначительной части публики, едва ли большей, чем гермафродит. Он может сказать: Ебал вас всех. После чего его сочтут за хулигана и выведут из зала.
— Тем не менее лучшие женские стихи, помещённые в нашем Поэтерии, были написаны Мишей Каневским под псевдонимом Даша Кончаловская. Камасутра писалась не мной. В положении лёжа и сзади мне удобнее делать самой. Но куда целовал твой Саади?
— Вроде ничего. Но у Ирки Дудиной круче. Уж утро наступило, прикрой свой бледный уд, пора тебе, мудила, вершить полезный труд. Коля, следует сказать: в мужских стихах есть какая-то искусственность, мало непосредственности. В лучшем случае — это интеллектуальная, даже высокоинтеллектуальная игра. Мужчина бесплоден, это его тяготит, у него есть поллюции сновидений и семяизвержение заумей, но нет безудержного менструального потока мировой стихии. Он пробует залить пустоты алкоголем, улететь в неизведанное в наркотическом бреду, слиться в едином любовном порыве с женщиной и взять у неё энергию. Только завистью можно объяснить, почему ККК не включил в антологию “У Голубой Лагуны” женщин, ограничившись несколькими фигурами, находящимися в эволюционной стадии перехода в иное качество. Коля, участь мужчин в 21-м веке незавидна. Появятся новые Голды Мееры, Кандолизы Райсы и Юлии Тимошенки, которые будут верховодить мужчинами, использовать их в качестве тягловой силы или пушечного мяса, дабы вершить полезный труд…
КОШКА В ОКОШКЕ
Муська, сиамская кошка, с рождения была миниатюрной. Её отец — здоровый котяра, брат — верзила, а Муська — вечная дюймовочка, нимфетка, грезетка, мадам баттерфляй, чио-чио-сан (кто угодно, перечисляю, забыв, что к чему, чисто по звуку).
В начале лета Коля приезжает на дачу, привозит нужные вещи, обустраивается, а через пару дней привозит Муську. С её появлением переезд из города как бы завершён. Муська первым делом пускается в “загул”, оповещает местных котов: я здесь. Иногда домой возвращается на третьи сутки. После такого загула, само собой, должен быть результат.
— Нет, — говорит Коля, — Муська гуляет, но котов (ни-ни) держит на расстоянии.
В этот раз она активно флиртовала с чёрным котом с белыми подпалинами, с условным именем Масик (на другие не отзывался). Они бегали по участку, прятались в дальних углах, грелись, развалясь, на солнце.
Под вечер Коля уехал в город, оставил открытым окно и попросил проследить за кошкой. Выхожу утром на крыльцо, гляжу: из окна выпрыгивает чёрный кот. Звоню Коле:
— Джером Клапка Джером отдыхает. У Муськи этой ночью был любовник.
Весь день кот был на виду, вертелся у нашего крыльца.
— Что, фраер, — говорю, — решил дачку снять на лето поближе к подружке?
Однако после выяснилось — кот кастрированный, в дом забирался исключительно за едой. У нас он всё-таки пристроился, с Муськой же никаких контактов больше не было.
Вслед за черным котом стали наведываться другие. Серый, обросший, полубомж-полубитник пролезал через дырку в заборе, белый, домашний ухоженный, проникал через калитку, рыжий появлялся неожиданно из-за кустов. В эпизоде была ещё парочка, неопределённой расцветки и породы. Они делали вид, что поглядывают в окно — не выйдет ли Муська, на деле больше интересовались миской с харчем. Эротика оставалась за скобками и забором.
В городе по объявлению в газете Муську пытались свести с породистыми сиамскими котами. Безуспешно. Ветеринар сказал, что у неё из-за миниатюрности могут быть проблемы с родами.
Она, очевидно, сама это ощущает и предпочитает оставаться девственницей, имея мечтательный поэтический характер, часами наблюдая за птичками и букашками, созерцая “движение в видах” (любимая цитата поэтессы Тамары Буковской из Петра Андреевича или Андрея Ивановича Вяземского). Раз в три месяца у неё бывают “заходы”, Муська рвёт и мечет, помогают, очень условно, успокоительные капли. Муська остаётся обворожительной и неприступной Зинаидой Гиппиус с известного портрета Валентина Серова.
Почему вспомнилась Гиппиус?
— Коля, обратите внимание: Гиппиус писала замечательную, умную прозу, а стихи же были не ахти, сравните хотя бы с Ахматовой или Цветаевой.
— Значит, в поэзии она была не столь талантлива.
— Талант талантом. Думаю, не совсем так. Острый ум, наблюдательность, жесткость стиля — почти достаточны для прозы. В поэзии нужно ещё что-то. Особенно женщине. Способность дойти до самой сути и езда в незнаемое у неё почему-то связаны с основным предназначением, уготованным природой.
— А как же Сафо? Она не имела детей и, вообще, была лесбиянкой. Возможно, именно поэтому и писала стихи. В древнем мире мужчины для любви часто выбирали юношей, оставляя женщину со своими заботами.
— Не хотите ли вы сказать, что наметившийся нынче подъём в женской поэзии вызван явным возвратом к традициям древности?
— Я вообще бы не проводил в данном вопросе параллелей. Ни Ахматова, ни Цветаева не были примерными матерями. Последняя даже могла, привязав малолетнюю дочь к детской кроватке, отправиться по “литературным” делам, скажем, к папаше Паше Антокольскому.
— Вероятно, речь идёт о стремлении любой ценой достичь результата, дабы не быть ущербной. В свое время ходили упорные слухи о попытках А. стать матерью. (Некорректно пересказывать слухи, но ведь слухи является не меньшим показателем времени, чем сами факты.) Ни от одного из мужей она не могла забеременеть, взяла даже приёмного ребёнка, наконец, возник сын К.К., который справился с задачей. Бесплодность для женщины может стать жизненной катастрофой. Если вы скажете, что это никак не влияет на творчество, — не поверю. Для них это нечто, как для нас с вами отказ от мечты когда либо побывать в Австралии и увидеть кенгуру на фоне природы, а не в зоопарке.
— Кенгуру
— Да, да, вспомнил: не понимаете. Тогда я тоже: кенгуру.
Муська выглядывает из окна. Наблюдает, как Масик вздремнул у пустой миски, серый кот перебирается через забор, белый удаляется за калитку.
Муська предаётся воспоминаниям. Пора писать мемуары.
ИСТОЧНИК ВДОХНОВЕНИЯ
666 (три шестёрки) — число дьявольское, 777 (три семёрки) — число божественное. И зовут бога по-прежнему Бахус. Ещё в Совиет Юниуне он сочинил народный портвейн 777 и культивирует поныне (иллюзион “неисчерпаемая бутылка”).
Винный магазин расположен на углу прижелезнодорожной улицы имени Красных командиров и 9-й линии. 9-я линия в Тарховке — главный тракт, тутошний Бродвей. Короткий, всего два квартала (от магазина до ларька, где вино не продают, а только пиво). Посередине на углу Санаторной улицы — водопроводная колонка. Гулянье, само собой, от магазина до ларька и от ларька до магазина. Посередине можно сунуть голову под колонку — взбодриться. Если, предположим, совсем перебрал и прилёг в канаве, а после протёр глаза и забыл, где лево, где право, без труда определишь: кто идёт и держит в руке початую бутылку портвейна — тот из магазина, кто с пивом — от ларька.
— Чего, браток, загрустил? Вставай, возьмём ноль семь, посидим, погуляем.
Гуляют, рассказывают. О том, как гуляли вчера (вру, не вчера — накануне), с кем гуляли, что и сколько выпили, кто кому дал в морду, кто был прав, кто нет. “Этот хуй ещё раз полезет — угроблю, останется без зубов”. (Без глаз, без яиц, без ни хуя.)
Ещё в прошлом году рядом с магазином была кафушка, типа рыгаловка, с лавками при входе, где тусовалась публика. Но однажды там образовался труп. Приехал милиционер по вызову: где труп? Вот. А их четыре. Стал проверять. Два как бы не совсем трупы, а два совсем. Третий в последний момент тоже признался, что жив.
Теперь гуляют большей частью От и До. С перекуром в канаве.
Утро. Только открыли магазин. Ещё не все протрезвели. Гляжу: движется от магазина кадр с бутылкой. Несколько шагов пройдёт, отглотнёт, постоит и — дальше. Утро погожее.
Когда запрокидывает голову, солнце слепит — свободной рукой прикрывает глаза. Идёт торжественно. Идёт за солнцем. С тремя семёрками солнечного дара.
Некогда спорили, кому отдать первенство в поэтическом кинематографе: Калику или Тарковскому? Чего спорить? Вот он в натуре.
У колонки мы встретились. Я громыхал вёдрами, думал, обратит внимание. Нет. Для него — никого вокруг. Солнце. Бутылка, переливающаяся всеми цветами спектра. И глубокое самопогружение. Ни чёрный, ни белый кот (даже рыжий), перебегающие дорогу у самых ног, ни промчавшийся без глушителей хулиган-мотоциклист, ни телесатая дамочка, по утрам уходящая от заезжего плейбоя, квартирующего за углом, ни спешащие на работу, громко матерящиеся таджики-гасторбайторы (легко усвоили русский ассортимент и лузгаю его, как семечки), — ничто не отвлекло его внимание.
— Коля, — говорю, — не кажется ли вам, что если бы с такой самоотдачей, с таким душевным подъёмом и высоко поднятой головой всегда творили поэты, то не засорялись бы книги и журналы выспренней, высосанной из пальца писаниной?
— О чём вы? Стихов нынче и так почти не печатают. И не читают. Рифму используют разве что в рекламе, для лёгкости усвоения.
Рядом с ларьком — свалка. О собаках, обитающих там уже говорилось (см. рассказ “Генетический код”, журнал “Крещатик”, № 32, 2006 и журнал “Путь домой”, № 28, 2006). Кроме собак здесь и на соседних свалках функционирует группа бомжей. В отличие от городских, бомжами их назвать можно лишь условно. В общем, с жильем они как-то, легально или нет, пристроены. Кто в общежитии, кто в коммунальных домах. Кто в сарайчике, баньке, времянке, пристройке. Видел даже брошенный москвичок, в городе — просто груда металлолома, а тут: окна заделали фанерой, постелили матрац, приспособили для ночлега. Кто-то где-то как бы не то сторожует, не то просто околачивается, чуть-чуть приворовывает и сбывает краденое. Бездомные собаки сбиваются в стаю, люди — тоже. Небольшая группа, кроме основного промысла — сбора банок и бутылок (пункт приёма у магазина, со двора), приспособилась сгребать мусор для вывоза. За это им что-то платят. Верховодит всеми почему-то женщина.
— Витька, хуй собачий, не клади в один мешок бутылки с банками.
— Петька, не ссы на ящик, плохо гореть будет, ящики нужно поломать и спалить.
С окончанием истории советской власти для меня закончилась история со сбором и сдачей порожней посуды. Разница между стоимостью бутылки (от 10 до 15 коп.) и стоимостью пива “жигулевское” (37 коп.) позволяла за три пустые купить одну с пивом. Теперь же для того, чтобы купить одну бутылку элементарной “балтики” нужно собрать более тридцати пустых бутылок. Тем не менее, как выясняется, если собирать бутылки большими мешками и иметь целеустремление на недорогой трехсемёрочный портвейн, то смысл занятия восстанавливается вместе с обретением смысла жизни.
Вчера утром наблюдал шествие по тракту одинокого пьяницы, сегодня, ни свет, ни заря, гляжу: в сторону магазина движется парочка. Он и она.
Она с пёстрыми распущенными волосами. Обычно, когда волосы перестают красить, из-под крашенных прядей пробивается привычный цвет. В данном случае пёстрая расцветка была результатом соприкосновения с пёстрой средой обитания. Простым способом этюда с натуры описать её платье мне трудно, попробую прибегнуть к сравнению. Не так давно к нам в гости заезжала знакомая искусствоведка, хвасталась новым итальянским платьем: смотри, что купила на распродаже. Платье всё из себя вывернутое, перекошенное, швами наружу, точно валялось, не знаю сколько, покуда ни извлекли его из комода или сундука и не глаженное надели. Итальянские дизайнеры — из самых продвинутых, культивируют стиль a la natural. Но как ни сравнивай — платье искусствоведки не выдерживало сравнения: так искусство и жизнь несхожи при любом раскладе.
Он был одет не столь изощрённо. Брюки, кроя галифе, заправленные в носки, и рубаха навыпуск. Их обувь попадала в цвет асфальта и была плохо различима. Обуты во что-то и ладно. Вообще это описательство ни к чему, проще взять фотоаппарат, нащёлкать и устроить экспозицию, к примеру, в редакции уличного журнала “Путь домой” (прежде газета “На дне”).
Утро опять выдалось погожим. Они шли, обнявшись. Одной рукой он придерживал её за талию, бережно, как придерживают статую в Летнем саду, чтобы рядом с ней сфотографироваться; в другой руке держал её руку, так же бережно, как держат нераспечатанный стеклянный сосуд.
Я видел достаточно прекрасных женских лиц. Взять хотя бы Джоконду. В Лувре, помнится, её обступили японцы с фотоаппаратами: ни подойти — ни посмотреть. Тогда я встал сбоку и стал снимать их. У каждого, не исключая японца, есть мечта о Джоконде, которую нужно украсть, у японцев тем более, потому как раскосая. Я, вероятно, смахивал на тихаря или доносителя. Японцы на всякий случай разошлись. Приблизился. Фотографировать почему-то не стал.
Далее. Стоит вспомнить восхитительную натурщицу по имени Лиа, которая некогда позировала в Академии художеств, в Штиглице и училище им. Серова. Лиа любила повторять: я по цвету ренуаристая, а по форме рубенсовская. Можно пойти в Эрмитаж или открыть альбом репродукций, чтобы восхититься красотой рубенсовских и ренуаровских дам, но зачем? Перед тобой рядом их живое воплощение, бери кисть, карандаш — старайся…
Стоит ли продолжать? Идущая по улице бомжиха с кавалером, несомненно, из другого видеоряда. Каменные безмолвные головы с острова Пасхи (их случайно удалось увидеть в 1989 году в экспозиции брюссельского музея, залы были полупусты) или сибирские каменные бабы, испещрённые ветром и песком. Лица бомжей имеют вневременной и внеисторический налёт, они заранее мумиизированы и музеизированы.
Глядя на эту парочку, трудно предположить, что минувшей ночью между ними было то, что принято называть сексом. Столь они отрешённы и антикварны. Ведь не приходит же в голову в антикварном чайнике заваривать чай, а в кофемолке молоть кофе, эти вещи предназначены для созерцания.
— Коля, — сказал бы я как обычно, — погляди…
Но Коля спит в столь ранний час и мне придётся вести с ним мысленный диалог.
— Коля, — продолжаю, — не кажется ли вам, что перед нами — высшее проявление любви, любви подноготной, перемешанной с глиной, песком, травой, перегноем, грунтовыми водами, любви абсолютной, которой не страшна ржа, потому что она из неё и прорастает. Посмотрите на этих людей. Можно ли представить большее взаимопроникновение? Вот они дойдут до магазина, возьмут, за чем шли, зальют горячие трубы, вздохнут полной грудью и уплывут в неведомые дали. Только мы их и видели…
PS. Цитата. Карл Проффер, глава издательства “Ардис”: Я очень много пью. В России меня без конца заставляют пить… Я пил ужасное вино. Она называется: “Семь, семь, семь”. Я не могу больше говорить. Ещё три фразы и я упаду на пол… (Из письма Сергея Довлатова Игорю Ефимову).
ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО
Коля исправился. Вычитал в библиотеке всё, что есть о дикой собаке динго. Собака привозная. На континент попала с первопоселенцами…
Днём Коля читает, расположившись под деревом. Я тоже, чтобы как-то поддерживать уровень, прочитал пару библиотечных книг: “Эпистолярный роман” (переписка Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым) и “Хороший Сталин” Виктора Ерофеева из серии “Новый мировой бестселлер”. Плюс привезённый Тамарой Буковской “Духless” Сергея Минаева, реальный бестселлер, чемпион российских продаж.
Известно — зверь в лесу метит территорию: это моё, сюда не суйся. Прочитав перечисленные книги, я обратил внимание: писатели тоже метят территорию (метка ставится по принципу свой-чужой, свой — хорошо, чужой — плохо), вдобавок ещё пытаются расчищать для себя литературное пространство. К чему собственно Довлатову было писать, что Саша Соколов фигура, попавшая в литературу по величайшему недоразумению. Или о Лимонове: Он действительно забытый и несчастный человек. Бледный, трезвый, худенький, в мятом галстучке. Фигура комическая. Говорят, его издал Проффер. И правильно. Гладилин пишет ещё хуже. Константину Константиновичу Кузьминскому досталось мимоходом: Этот Бирман, вроде бы, манерный самоуверенный дурак. Прочтите — убедитесь. Хуже Кузьминского. Виктор Топоров однажды на всю жизнь обидел Кузьминского, назвав его версификатором, однако издание многотомной антологии “У голубой лагуны” приравнял к подвигу. В “Эпистолярном романе” негативно говорится и о его издательской деятельности: печатались на какие-то средства кирпичи поэтической антологии под редакцией Кузьминского. Не трудно догадаться. У Ефимова своё издательство “Эрмитаж”. Кузьминский — конкурент. В крестьянской России землемером был важный дядька с треугольной штуковиной, он важно вышагивал по пустырю и отсчитывал доли. Издатель своего рода землемер, перекраивающий литературное поле.
— Коля, не кажется ли вам, что писатели, как звери в лесу метят территорию?
— Почему кажется? На самом деле. И не только в лесу. Вон коты вокруг нашего дома поделили участок: чёрный у крыльца, белый у калитки, серый у забора, рыжий у туалета. А Муська всё равно никого не подпускает.
— Не хотите ли вы сказать, что Муська — некая Муза. Поэты могут поделить литературное пространство, а Муза останется не соблазнённой, труды, выходит, напрасны, зря ножки мяли?
— Что-то в этом роде.
— А кошки метят территорию?
— Не замечал.
Между прочим, ничего не имею против настырности некоторых авторов. Если чувствуешь в себе силу, желание потягаться, готов рычать на запах пота и крови, если телом крепок и прям, в той завидной поре, будто у тебя только-только над губой появился пушок, обозначилась борода и пр. — давай. Не то будет поздно, когда волосы начнут расти из носа и ушей. Довлатовские “поливы” — самое интересное в книге, жаль, что они по произволу Ефимова, привыкшего делать литературу, напечатаны со значительными купюрами. В итоге вместо “лучшей книги Довлатова” получилась переписка бухгалтера со счетоводом.
Виктор Ерофеев не стал тягаться со всякой мелкой шушерой, а решил потеснить классиков: на его взгляд Горький и Набоков превратили свои автобиографии в одинаковый продукт словоблудия, Джойс забыл о главном, Маяковский ёрничает, Пастернак умничает и т.д. и т.п. Сказано как бы об автобиографиях. Но ведь писатель, какой бы темы он ни касался, то и делает, что всю жизнь пишет одну большую автобиографию. Вопросы есть? Задавайте.
У Виктора Ерофеева два двойника. С одной стороны как две капли воды похожий на него папа, с другой — Венедикт Ерофеев. От первого он получил житейские льготы, элитарное образование, лёгкое, без единой книги, вступление в союз писателей (кого, скажите, туда так ещё принимали, разве членов политбюро по сборникам докладов и выступлений?) и даже каприз — ощущать себя антисоветчиком. У другого взял раскрученный бренд: Ерофеев. Вот так между двумя двойниками, а самого как бы и нет. Есть гражданин Ерофеев, нет писателя Ерофеева. Писатель — это, прежде всего, слово.
Предоставим его автору: У нас в доме никогда не было домашних животных… В конце концов п…зда стала моим домашним животным. П…зда — соратница. П…зда — деятельница искусств. П…зда — прострел моей свободы. П…зда мешает писать (ударение не поставлено, можно читать двояко). П…зда — подруга моей жизни. П…здострастный юноша сумел подглядеть п…зду своей бабки, поковыряться в п…зде учительницы, везде побывать, с реальными п…здами познаться, а вот само слово “п…зда” в его тексте почему-то всегда вытарчивает подстриженной лобковой щетиной. А ведь у Венечки Ерофеева о п…зде ни слова. Тем и велик. Обходился, писал. Витюшка же большей частью п…здит. Ещё: Я опоздал к детской раздаче мата. Уже позже я учил его, как иностранный язык. Чувствуется. Произношение плохое. Сильный акцент. Мат не самоцель, а средство воздействия — любил говаривать один искусный матерщинник. Это в натуре п…зда — п…зда, а в словесном эквиваленте нечто иное. Как плохой живописец, Виктор Ерофеев хватается за яркие краски, не зная где их применить, пачкается сам, ходит смешной, над ним подтрунивают. А всего-то надо: посмотреть на себя в зеркало и умыться.
Не хочется говорить о содержании книги, о её фальшивых посылах. Папа Ерофеева — хороший Сталин, Виктор Ерофеев — хороший Сталин, весь российский народ — хороший Сталин. Прр… Запростяк породнились с народом. И не хочется касаться метропольского “героизма”. Вот что пишет Довлатов о ленинградском “Клубе 81”: …вся нынешняя молодёжь функционирует при музее Достоевского под прямым и нескрываемым контролем КГБ. Так же настороженно был воспринят эмигрантами и “Метрополь”, а у неуехавших было стойкое предубеждение, что это всё игры КГБ, уж больно совпадают по времени (в Москве, как и положено, чуть раньше) и выглядят целенаправленной кампанией.
Мы с Колей расчищаем территорию узко локально. Убрали сор на участке, заказали самосвал с песком, выровняли площадку и поставили стол для пинг-понга. Пока разгружали и перетаскивали песок, ни одна из пробегавших мимо собак не могла удержаться, чтобы ни поднять ногу и ни отметиться. Муська тоже облюбовала свежий песок. Во время паузы в нашем разговоре подошла, вырыла ямку, облегчилась и тщательно, очень тщательно, засыпала.
— Коля, это подтверждение того, что кошка не метит территорию, поэтому и уничтожает следы?
— Боюсь, что это результат её воспитанности. Давайте спросим. Муська, как на самом деле?
Муська слегка кивнула головой. В её ответе не было определённости.
— Видите, не понимает вопроса.
— Или мы — ответа. В любом случае она не претендует на наш огород, а только отметила его вниманием.
Третья книга — Сергей Минаев “Духless” — мне по летней расслабухе более остальных пришлась по вкусу. В книге много туфты, но автор с задором молодого футболиста разбирается с пространством, лихо работает локтями, ногами, грудью и, что удивительно для российского спорта, головой. Досталось Пилевину, Сорокину, Лимонову, лимоновцам. И поделом…
Ловлю себя на том, что начинаю сочинять рецензию. Зачем? Никто не просил. Лучше воспользуюсь выдержкой из рецензии профессионального пеннальтиста Дуни (Авдотьи) Смирновой в журнале “Большой город”: Все метания героя… — это фальшивка, обман… невозможно понять, для чего всё это написано. Использовать читателя в качестве коллективного психоаналитика позволительно лишь в том случае, если писательская исповедь есть настоящий факт искусства, как, например, “Это я, Эдичка” Лимонова.
Ха-ха. Знакомо. В свое время Довлатов с Ефимовым с не меньшим ехидством потешались над “Эдичкой”. Правда, тогда они избрали довольно хитрый приём, процитировав реплику из статьи в “Нью-Йорк Таймсе” (или “Вашингтон Посте”). Сами, мол, ничего такого не сказали, а вот почитайте, что в газетах пишут. Поэтому сделаем вид, будто Довлатов с Ефимовым ничего и не говорили. Проехали. Кажется, Авдотью (Дуню), стерегущую литературное пространство, вместе с Татьяной Толстой теснёхонько разместившись в телевизионном ящике, и впрямь задело, что какой-то пацан с очень плохим литературным стилем, без спросу вломился в калашный ряд. (Мелодрама Смирновой “Связь”, понятно для чего написанная, не стала бестселлером.)
Можно стараться, можно ссильничать ситуацию, но в конце концов придёшь к неминуемому выводу: Я убедился, что у меня нет настоящего таланта, и это меня сильно обескуражило. Пока меня не печатали, я имел возможность произвольно конструировать масштабы своих дарований и, при всей кажущейся скромности, или при всех попытках выглядеть скромным, я вынашивал некоторые честолюбивые надежды. Сейчас всё лучшее, что я написал, опубликовано, но сенсации не произошло и не произойдёт. (Сергей Довлатов “Эпистолярный роман”). Приблизительно так мог бы написать и Лев Толстой (разумеется, своим хорошим литературным стилем), отправляясь в последний путь по железной дороге. Такое самопризнание и отличает писателя от не(писателя).
PS. Человек приручил много диких животных. Но почему не приручается обратно одичавшая собака динго? На этот вопрос мы с Колей пока не нашли ответа.