Роман
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2007
Окончание. Начало в № 4 (34)’ 2006.
Июня 18-го дня. Десятый час вечера.
Лейба Закс ушел, когда рассвет еще только начинал наступать. Во всяком случае, весь дом еще спал. Так мне сказал потом Трифон.
Потом, наскоро перекусив, собрались и отправились в Вильну Шуленберх, фон Майдель и Вейс со своими отрядами.
После восьми утра поднялись я и коллежский секретарь де Валуа, мой верный помощник. И чтобы я без него делал? Без правильно составленных и в нужное место положенных бумаг, миссию, возложенную на меня Государем, я бы просто не смог выполнить.
Трифон накормил нас завтраком и ушел в город. А я и де Валуа, приведя в порядок донесения, справки, отчеты, сводки новостей, уложили все это в сундук, который заменял собой всю нашу канцелярию, а потом принялись за книгу, оставленную Меером Марковским.
Правда, не успели мы взяться за нее, как вернулись отряды со своей добычей. Осушив по рюмке, ребята пошли наверх отдыхать, а у меня вот началась работа.
Более или менее трезвых я стал тут же допрашивать. Тех, кто совсем не вязал лыка, уносили и оставляли под надежной охраной.
Потом вернулся из города Трифон, усталый, но довольный и бодрый.
Де Валуа все рассказанное им записывал, а я слушал и делал кое-какие пометки.
Надо сказать, что отставной ротмистр Давид Саван сумел выудить из обитателей отеля Нишковского немало любопытного и полезного. Слава Богу, что болтуны еще не перевелись в здешнем крае. Без них все было бы намного тяжелее.
Рыночные оппозиционеры по-прежнему не обходили своим вниманием разъезжающих по Вильне привидений.
После того, как я расспросил Трифона, опять пошли допросы — немного пришли в себя некоторые из протрезвевших пленных. Наиболее важных из них я отделил для отправки в Свенцяны, к генералу Аракчееву; прочие были оставлены под стражей в доме Бауфала.
Потом мы все (я, Шуленберх, фон Майдель, Вейс, де Валуа) обедали.
Мы не успели еще встать из-за стола, как явился Мойше Майзлиш — он принес записку от Меера Марковского: там были самые последние сведения о дислокации основных французских сил.
Одет, кстати, Майзлиш был не во французский мундир, а с вое жидовское платье: черный халат до пола, перетянутый в талии черным поясом. На голове у него была кожаная ермолка, а на ней бархатная шапка, отделанная мехом.
Потом Майзлиша явился курьер из Свенцян, доставив письма от Государя, Аракчеева, Бенннигсена, Барклая. Я же, в свою очередь, вручил курьеру самые свежие сводки новостей.
Государь, кстати, был чрезвычайно доволен тем, как шла работа у нынешних обитателей (говорю — нынешних, ибо прежние обитатели были привидениями) дома Бауфала. Эту часть письма, когда курьер отбыл, я зачитал вслух Шуленберху, Вейсу и фон Майделю. Они были счастливы и радовались совершенно как дети.
Такая вот весь день шла суета и, надо сказать, что она отнюдь не была исключительной.
Только к пяти часам я и де Валуа смогли опять сесть за книгу, оставленную мне давеча Меером Марковским. Надо сказать, что она превзошла все наши ожидания.
Это было что-то совершенно упоительное по ясности, точности, исключительной душевной чистоте и острейшей глубине мысли. Наш галльский, рациональный ум был в состоянии полного потрясения. Стала совершенно очевидна нравственная высота личности, проклявшей этого злодея Бонапарта.
Де Валуа по моим указаниям стал делать выписки, довольно многочисленные. Некоторые из них попозже я непременно перенесу в свой дневник.
Мы прервались на время ужина, а затем я и де Валуа опять продолжили чтение. Шуленберх и Вейс заглядывали к нам, но при виде жидовских письмен творили крестное знамение и в растерянности уходили.
Между тем, мой интерес к наставлениям Старого Ребе основан отнюдь не на пустом любопытстве.
Этот человек стал нашим помощником и даже агнелом-хранителем. Чтобы до конца доверять ему, мне необходимо убедиться в чистоте его помыслов. И я убедился, что помыслы Старого Ребе оказались несравненно чисты.
В начале одиннадцатого, отложив остальное чтение назавтра (том-то объемистый). Увидев, что книга с жидовскими письменами убрана, к нам присоединились Шуленберх, Вейс и фон Майдель, веселые и довольные.
Мы решили перекинуться в картишки. Трифон по-моему сигналу принес бутылочку шампанского, и бой начался. Длился он не слишком долго, победителем оказался барон, тогда как я продулся в пух и прах, что вызвало у Трифона весьма ироническую ухмылку, которую он и не собирался скрывать от меня.
Июня 18-го дня. Полночь.
Шуленберх, Вейс и фон Майдель только что отправились к себе. Трифон уже засел за очередной готический роман (вчера он притащил целую кипу из лавки при отеле Нешковского), а я вот решил привести в порядок кой-какие свои мысли.
Как будто все идет у нас не плохо.
Французов ловим, материалы допросов отправляются регулярно на стол военного министра, наиболее важных персон из пленных каким-то образом транспортируем в Свенцяны. Пока все удавалось.
Трифон регулярно курсирует между домом Бауфала и Вильной, кажется, не вызывая ни у кого подозрений (вообще он оказался образцовым шпионом).
Давид Саван и Игнатий Савушкин доставляют мне весьма ценную информацию, но, конечно, особенно полезны лазутчики Старого Ребе, проникшие даже в штаб самого Бонапарта — им просто цены нет.
Однако не слишком ли все гладко? Меня снедает тревога.
Мы, конечно, настороже, но нужно быть настороже вдвойне или даже втройне. Необходимо бдительнейшим образом охранять дом Бауфала, а пленных надобно стеречь просто неусыпно.
Июня 19-го дня. Седьмой час вечера.
День начался как обычно. На рассвете Шуленберх, Вейс и фон Майдель поскакали со своими ребятами в Вильну.
Сразу же после завтрака ушел в город Трифон. Он вернулся к обеду и поведал мне несколько удивительных вещей кряду.
В городском саду (он обычно встречается там со студентом Игнатием Савушкиным) навстречу Трифону шла… — кто бы мог подумать?! — графиня Алина Коссаковская, собственною персоной. Сия новость чуть не свалила меня с ног.
Графиня Трифона не приметила, а вот он узнал ее сразу.
На рынке, между прочим, Трифону рассказали, что Алина была приглашена в Виленский замок и что будто бы ей дал аудиенцию сам Бонапарт.
Сей слух полностью подтвердил отставной ротмистр Давид Саван. Более того, он поведал Трифону следующее.
Графиня по прибытии своем в Вильну остановилась у своего дядюшки камергера Коссаковского. Однако после аудиенции, данной ей Бонапартом, она перебралась в Виленский замок и теперь квартирует там.
Интересно, зачем это Алина на сей раз понадобилась Бонапарту? Что именно замыслил сей злодей? Над этим стоит поразмыслить.
Кстати, Савушкин, по словам Трифона, убежден, что замышляется новое покушение на жизнь нашего Государя.
А вот еще одна новость, рассказанная Трифоном.
На рынке он услышал, что бауфальские привидения собираются похитить из Виленского замка самого Бонапарта.
А что? Это идея! Стоит попробовать! И я бы поговорил с Шуленберхом, Вейсом и фон Майделем, но только меня останавливает одно обстоятельство, правда, весьма немаловажное.
Старый Ребе говорит, что Бонапарт возьмет Москву, после чего только и начнется его падение. И тогда выходит, что сейчас с Бонапартом ничего сделать нельзя. Нужно, чтобы он шел на Москву — к своей верной погибели.
Обед подходил к концу, когда прибыли Мойше Майзлиш и Меер Марковский.
Меер рассказал мне (он присутствовал на совещании у маршала Бертье), что сегодня в ночь начнет боевые действия корпус Евгения Богарне, призванный на то, чтобы воспрепятствовать соединению наших двух армий.
Еще Марковский передал запись беседы с ним Старого Ребе: “Старайтесь учиться у того, кто прошел дальше всех путями чистоты, ибо такому человеку вверены сокровища Господа. Не гонитесь за теми, кто похваляется своим знанием. Голоса их грохочут, как волны морские, но мудрости у них — жалкие крохи. Я сам сталкивался с этим много раз. Дабы совершенствоваться, держитесь таких книг, как сочинения рабби Шимона бар Йохаи, а именно различные разделы “Зоара” и тому подобные писания. Если что-то в этой мудрости покажется вам сомнительным, подождите. Пройдет время, и смысл откроется вам. Высший дар этой мудрости обретается в ожидании тайн, которые откроются вам с течением времени. Проявляющие упорство в изучении этой мудрости обнаруживают, что после многих раздумий над нею знание внутри них возрастает — сущность понимания прибывает. Поиски всегда приводят к чему-то новому”.
Мойше Майзлиш узнал, что по личному распоряжению маршала Даву начата слежка за отставным ротмистром Давидом Саваном.
Это тревожный сигнал.
Я тут же послал опять Трифона в город, дабы он предупредил Савушкина и передал бы ему мой категорический приказ уклоняться от любых встреч с Саваном.
Майзлишу же я поручил переслать в отель Нишковского, на имя отставного ротмистра записку, собственно, не записку, а рисунок, на коем в рамке из цепей, увитых розами, было изображено сердце, пронзенное стрелой в форме змеи — то был условленный между нами знак беды.
Где же мы совершили оплошность?!
И хорошо, ежели под подозрением один Саван! Он же регулярно встречается с Савушкиным и с моим Трифоном. А ведь у меня вся связь с Вильной держится именно на Трифоне. Потеря Трифона будет равносильна нашей тут всеобщей гибели. Этого допустить никак нельзя.
Майзлиш и Марковский еще были у меня, когда прибыл Лейба Закс. Его приход многое прояснил, он существенно дополнил и даже как бы завершил ту информацию, что добыли его друзья.
Лейба рассказал, что на Савана донесла прелестная графиня Коссаковская. И вот как он об этом узнал. Тут целая история.
В бытность свою в Варшаве, Закс подружился с родителями графини. И когда он отбывал в действующую армию, отец Алины передал ему записку к своему брату камергеру Коссаковскому.
Оказавшись в Вильне, Лейба каждый день стал посещать с визитами дом камергера.
И вот не далее, как вчера вечером, хозяин дома проболтался, что его племянница обнаружила в Вильне русского шпиона, который является при этом чистокровным французом, и тут же сообщила о своем открытии императору Франции.
Значит, опять Алина! Господи! Как же, наконец, нам избавиться от нее?
С ней, конечно, необходимо разобраться, но вначале надо отвести беду от Савана.
Июня 19-го дня. Двенадцатый час ночи.
Трифон вернулся довольно поздно — уже после девяти часов вечера, так что ужин у нас сегодня был совсем не ранний, а скорее наоборот, но главное, что Трифон все исполнил в точности (Господи! Это просто чудо, что Марковский, Майзлиш и Закс все успели разузнать и во время меня предупредить).
Савушкина он нашел и все ему передал. Игнатий клятвенно заверил, что более не будет ни видеться с Давидом Саваном, ни писать. Еще Савушкин рассказал Трифону следующее.
Во время последней своей встречи с отставным ротмистром, тот рассказал ему, что видел в городском саду Алину Коссаковскую. Он узнал ее и понял, что она узнала его.
Так что можно предположить, что Саван и сам догадается, что за ним устанавливают слежку.
Савушкин рассказал также Трифону, что после своего разговора с Саваном он зашел к нему в отель, но служитель объяснил ему, что отставной ротмистр исчез.
Выходит, что или Саван, поняв, что за ним ведется наблюдение, спешно выехал из гостиницы, или же его уже арестовали. Последний вариант для нас, конечно, совершенно не желателен.
Совсем скоро мы узнаем, что же произошло с отставным ротмистром на самом деле.
Все это Трифон рассказал, пока готовил ужин и собирал на стол. Надеюсь, что завтра все прояснится.
После ужина барон фон Майдель предложил перекинуться в картишки, но я отказался — настроения играть не было никакого. Я все думал об отставном ротмистре Саване и о том, удалось ли ему спастись. Нетерпеливое желание знать правду о том, что же сейчас происходит, снедает меня.
Июня 20-го дня. Одиннадцать часов утра.
Я так и не заснул. Не смог. Слышал, как на рассвете спустились со второго этажа ребята Шуленберха, Вейса и фон Майделя. Поразительно, но собрались и отправились они удивительно быстро — мне кажется, что у них ушло на все не более десяти минут.
Отряды отправились один за другим. Опять вокруг воцарилась тишина. Дом Бауфала спал. И вдруг во дворе явственно раздался стук копыт. Я решил, что это по какой-то неизвестной мне пока причине воротился назад один из отрядов. Но когда я выглянул в окно, то к ужасу своему увидел, что к дому приближается отряд, состоявший из французских драгун и улан.
— Все пропало — пронеслось у меня в голове. И тут я заметил, что во главе отряда едет человек в штатском, и этот человек в штатском никто иной, как отставной поручик Давид Саван.
Как будто разом гора свалилась у меня с плеч.
Вот в чем было дело.
Саван после встречи с прелестной Алиной забеспокоился и решил пока не возвращаться к себе в номер, решив выждать. Потом его разыскал Мойше Майзлиш, и тут Саван понял, что надо не пережидать, а просто бежать.
Оказывается, все последние дни он вел противобонапартистскую пропаганду среди постояльцев отеля Нишковского — младших и средних офицеров французской армии. Пропаганда во многом имела успех.
И, убегая из Вильны, Саван решил своих новых друзей (в основном это были представители старинных аристократических родов) забрать с собой — они готовы были бороться с Бонапартом. Вот в чем коренится загадка подъезжавшего к дому Бауфала отряда.
Тем временем Трифон приготовил завтрак, и мы все сели за стол — я, де Валуа и Саван со своими друзьями. Так что компания подобралась чисто французская.
Когда вернулись из Вильны Шуленберх, Вейс и фон Майдель со своими ребятами, то мы все собрались и решили, что есть смысл организовать четвертый отряд под началом отставного ротмистра Давида Савана. Так что в доме Бауфала произошло солидное пополнение. По этому случаю было распито несколько бутылок шампанского, из тех запасов, что оставались еще у Трифона. Саван всем понравился. Но особенно с ним сдружился барон фон Майдель.
Потом с импровизированной пирушки Трифон ушел в город. Прощаясь с ним, я чуть не плакал.
“Не волнуйтесь, барин, — сказал он мне, — вернусь к вам живым и невредимым”.
Однако мы все смотрели ему вслед с нескрываемой тревогой.
Июня 20-го дня. Семь часов вечера.
Трифон вернулся минут с сорок назад.
Он принес письмо, присланное из Москвы ротмистром Иосифом Ривофиналли, в коем тот сообщает, что первопрестольная столица наша просто напичкана французскими шпионами (к письму был приложен список).
Еще Трифон говорит, что на рынке только и судачат, что об исчезновении отставного ротмистра Савана, который вдруг стал местной знаменитостью.
Но и в городском саду непрерывно обсуждают тот факт, что местный француз оказался вдруг российским шпионом.
На ратушной площади Трифон собственными глазами видел объявление, что разыскивается отставной гусарский ротмистр Давид Саван (Sаvant).
В книжной лавке при отеле Нишковского Трифону рассказали, что вместе с Саваном бежала целая группа французских офицеров и что, узнав об этом, Бонапарт был в настоящей ярости, кричал на маршала Даву, топал ногами и чуть ли не ударил его.
На Большой Замковой улице Трифон издали увидел Игнатия Савушкина, незаметно подмигнул ему, но подойти, в силу нынешних опасных обстоятельств, не решился. Савушкин широко и радостно улыбнулся Трифону.
Так что новостей было собрано предостаточно, но все они, главным образом, касались одного — исчезновения из отеля Нишковского Давида Савана и нескольких французских офицеров в чине от поручика до полковника.
В общем, Трифоном я был доволен. Но все-таки в первую минуту более всего я радовался, что он вернулся живым и невредимым. Случись с ним неладное, я бы никогда себе этого не простил. Но, слава Богу, все обошлось.
Июня 20-го дня. Полночь.
После ужина сели играть в карты, а потом долго еще расспрашивали Савана об его семейных обстоятельствах, о службе. Всем хотелось узнать побольше о новом своем товарище.
Саван рассказал, что жену и детей своих несколько недель назад сначала переправил из Варшавы в Вильну, а затем уже и в Петербург.
Поведал Саван и о том, как его, отставного русского гусара французского происхождения, несколько лет назад завербовал начальник польского Генерального штаба генерал Фишер, как он потом явился в Вильну и доложил по военному начальству, как он выполнял потом задания командующего Первой Западной армией, дезинформируя польскую разведку, а через нее и Бонапарта.
Савана слушали все, буквально не дыша. Даже Трифон замер наподобие статуи, широко выпучив от изумления глаза.
Да, несколько раз Саван прерывал свой рассказ и просил передать благодарность Моше Майзлишу, подчеркивая, что именно его предупреждению он обязан нынешним своим спасением.
Не мало любопытного поведали и французские офицеры, решившиеся пойти против Бонапарта и прибывшие в дом Бауфала вместе со своим соотечественником Саваном. Мы их слушали с громадным интересом, участием и пониманием и дивились их смелости (особенно великолепным рассказчиком оказался штаб-офицер Андре Моннье). Но все-таки главным героем этого замечательного вечера был Давид Саван.
В беседе совершенно незаметнейшим образом пролетело несколько часов.
Завтра с утра в Вильну из дома Бауфала выедет четыре вооруженных отряда.
Да, кажется, мы начинаем представлять собой довольно крупную военную силу (не армию, конечно, и даже не дивизию, но все-таки боевое соединение, состоящее из целых четырех подразделений). Кто бы мог об этом подумать еще несколько дней тому назад?! И я сам представить подобного не мог.
Не будь лазутчиков, действовать нашим отрядам было бы страшно трудно, а так, благодаря Яшее Заксу, Мойше Майзлишу, Мееру Марковскому и другим, у нас есть возможность наносить предельно точные удары по противнику.
Июня 21-го дня. Четвертый час пополудни.
Не прошло и часа после того, как Шуленберх, Вейс, фон Майдель и Саван отправились в Вильну, как вдруг явился Мойше Майзлиш. К этому времени мы (разумею себя, де Валуа и Трифона — единственных остававшихся на месте обитателей дома Бауфала, не считая, конечно, пленных и караульных) уже проснулись, но еще не завтракали.
Майзлиш принес сводку данных о последних передвижениях французских войск и еще рассказал, что Старый Ребе обратился с особым письмом к жидовским купцам и банкирам Виленского края, призывая их жертвовать деньги на борьбу с Бонапартом.
Вот это да! Ничего подобного я не ожидал и даже предположить не мог! Истинное чудо, а не человек! Храни его Господь! Нам бы таких учителей!
Еще Майзлиш рассказал один любопытный эпизод. В городе Шклове французы повесили некоего Этингона, и вот почему. Он отказался показать им путь к Могилеву, заявив, что это противоречит заповедям Бога.
Трифон сразу же после завтрака ушел в город.
Четверка отрядов к десяти утра уже вернулась. К счастью, сегодня обошлось без потерь.
Забавно, но Саван попросился на Большую Ремизу, к пану Нишковскому.
Отставной гусарский ротмистр из своего родного отеля, зная постояльцев наперечет, забрал всех тех офицеров, что могут представить наибольший интерес для российского командования.
Я тут же начал допросы. Саван помогал мне, и все-таки допросы длились добрых три часа. Мне казалось, что у де Валуа глаза вот-вот вылезут из орбит. Да и мы устали порядком.
К обеду пришел Трифон. Выглядел он весьма напуганным. Мне даже показалось, что у него слегка тряслись руки. Редкие волосенки стояли дыбом. В глазах были чуть ли не слезы.
Я сразу понял, что стряслась какая-то беда. Так и оказалось.
Не успев войти, прямо с порога, Трифон крикнул, что арестован Игнатий Савушкин.
Это просто ужасно! Боюсь, теперь ему придется расплатиться за всех нас, ведь французам удалось пока поймать лишь одного Савушкина.
Да, Игнатий арестован! Это означает, что мальчика успели выследить еще тогда, когда он виделся с Саваном, до предупреждения Майзлиша и до моего запрета.
По завершении обеда, я попросил Трифона еще раз сходить в Вильну и как можно подробнее разузнать о судьбе Савушкина.
Июня 21-го дня. Одиннадцатый час ночи.
Когда Трифон вошел, я все понял сразу. Самые худшие предчувствия оправдались. Да, да, Игнатия Савушкина расстреляли.
Трифон рассказал, что по слухам Игнатия допрашивал сам маршал Даву в присутствии Бонапарта и графини Коссаковской (это как будто происходило сегодня днем), а в семь часов вечера по личному распоряжению императора во дворе Виленского замка студент Сорбонны Игнатий Савушкин был расстрелян.
При этих словах Трифона лицо Давида Савана исказилось как от страшной боли и даже задергалось. Он стал кричать, что-то не очень внятное причитать. Но сквозь дикие рыдания все-таки можно было различить: “это я… это все из-за меня”.
Видно было, что отставной ротмистр в эти минуты ужасно страдал. Он, конечно же, в полной мере осознавал, что это его, в первую очередь, ловили и именно его собирались расстрелять.
Когда Саван немного успокоился, я отвел его в сторону и сказал:
— Ротмистр, ужасно, конечно, что нашего Игнатия уже не вернуть. Но мы остались в живых, и мы должны отомстить за него.
Тут Саван отер слезы с лица, изобразил какое-то подобие улыбки и закивал в знак согласия.
— Вы готовы отомстить за него?
Тут Саван совсем часто закивал головой. Тогда я заявил следующее:
— На Игнатия донесла графиня Коссаковская, злейший и опаснейший враг Российской Империи. Если мы уничтожим графиню, Савушкин будет отмщен. Это тем более необходимо сделать, что Бонапарт, судя по всему, дал графине какое-то новое задание, и если ей удастся его выполнить, то нам грозят явные беды.
Саван отвечал мне, что завтра же доставит в дом Бауфала графиню Коссаковскую.
— Не торопитесь, — отвечал я. — Нужно сначала понять, где ее найти.
Я подозвал к нам Трифона и стал его расспрашивать о местонахождении графини. Трифон рассказал нам, что буквально через полчаса после того, как был расстрелян Игнатий Савушкин, Бонапарт со своим штабом покинул Виленский замок и оставил самую Вильну. Графиня же осталась в замке (вроде бы она отбывает завтра в направлении Свенцян), который после отъезда императора Франции практически остался без охраны.
— Отлично, — сказал я Савану. — Завтра утром, вместо Большой Ремизы, вы со своими драгунами и уланами направитесь в Виленский замок и попытаетесь доставить к нам знатную гостью.
На том мы и порешили. Саван поднялся к себе, а я приказал караульному привести полковника Андриевича, — что-то давно мы с ним не беседовали. Когда же тот появился, я весело сказал:
— Полковник, хочу вас обрадовать: графиня Коссаковская поправилась, прибыла в Вильну и завтра с раннего утра намеревается навестить вас. Думаю, что она хочет обсудить с вами новое задание императора.
Андриевич при этих словах изменился в лице и, чуть помедлив, заявил:
— Вам никогда ее не поймать. Понимаете: ни-ког-да. Запомните это.
Я захохотал в ответ:
— Потерпите, дорогой полковник. Ждать встречи осталось совсем недолго. Наконец-то вы обретете достойную вас собеседницу. Я страшно рад за вас. Обещаю принять графиню со всем тем гостеприимством, коим давно уже славится дом Бауфалы.
На этом обещании, полном отнюдь не романтической иронии, я и распрощался сегодня с полковником Андриевичем.
Июня 22-го дня. Десять часов утра.
На рассвете я вышел благословить отъезжавших на трудное дело. Саван уже был совершенно спокоен — в глазах не было ни единой слезинки; наоборот, был в них какой-то сухой, лихорадочный блеск.
Мы все еще стояли во дворе дома Бауфала, как появились шесть всадников. Это были Мойше Майзлиш, Меер Марковский и четверо их товарищей (тоже ученики Старого Ребе, все до единого). Они тоже хотели принять участие в наезде на Виленский замок. Это было очень кстати: Майзлиш и Марковский знали Виленский замок как свои пять пальцев.
Когда все четыре отряда отправились, меня дико стало томить чувство неизвестности. Было видно, что Трифон и де Валуа тоже не находили себе места.
Уже через два часа ребята возвратились. Они захватили не только графиню Коссаковскую, но и всех тех французских и польских офицеров, что еще оставались в замке (они должны были присоединиться к свите Бонапарта попозже), но, конечно, главной добычей была графиня.
Рассказывали, что отставной ротмистр Саван дорогой хотел ее пристрелить, но Марковский силой удержал его, и слава Богу!
Конечно, допрашивать ее будет чрезвычайно сложно, и все-таки придется выудить из нее важные сведения, коими она, несомненно, обладает.
И потом надо будет с нею непременно покончить, наконец, хотя и страшно, ведь она столько уже раз уходила от верной гибели. Но не заколдованная же эта Алина, в конце концов — верно, то были какие-то мои промашки. Сейчас же надо приложить все усилия, дабы все прошло гладко. Но вначале — допросы.
Меер Марковский, довезя графиню Коссаковскую до дома Бауфала, тут же отбыл — помчался догонять маршала Бертье со Штабом.
Июня 22-го дня. Шестой час вечера.
Среди арестованных оказался подполковник Генерального штаба, а с ним чемодан бумаг в придачу. Каким-то образом он замешкался и не успел выехать со штабом Бонапарта. Но нагнать своих ему уже не удастся.
Сей офицер, между прочим, сообщил, что Вильне поймали и расстреляли целый отряд агентов Балашова. Еще он рассказал, что в городе Шклове французы повесили некоего Этингона: он отказался показать им путь к Могилеву, заявив, что это противоречит заповедям Бога.
Этот же офицер, отвечая на заданный мною вопрос, сказал следующее: “Как можем мы знать что-нибудь, когда в качестве шпионов мы можем употреблять только евреев, а они ведь все за вас!”
В самом деле, благодаря ученикам Старого Ребе мы узнавали до сих пор не только о передвижениях и местах квартирования французских войск, но даже и о тех пунктах, у которых Бонапарт намечал переправы своих войск через Неман.
Еще подполковник поведал (и, может быть, это и есть самое важное из всего, что я узнал от него), что император Франции отдал приказ двигаться “Великой армии” на Москву. Да, вот как раз поэтому он со своим штабом и оставил Виленский замок, перед этим приказав расстрелять нашего Игнатия Савушкина.
Ай да Старый Ребе! Он оказался совершенно прав — именно на Москву, а не на Петербург нацелился, оказывается, Бонапарт. Видимо, так и будет, и как раз в Москве ждет его погибель.
Допрос графини Коссаковской, как я и предполагал, шел крайне тяжело.
Начал я весело, игриво даже, но внутренне был предельно напряжен — на легкую беседу не надеялся:
— Графиня, ежели бы вы только знали, как я счастлив, что снова вижу вас и могу вам оказать приют в этой скромной обители.
Алина молчала, но прямо глядела мне в глаза, не скрывая злобы и презрения.
Я же продолжал:
— И будьте уверены, графиня, вас тут будут беречь как зеницу ока. Так что ваши папенька и маменька могут быть совершенно спокойны — тут охраняют лучше, чем в Виленском замке.
Алина не скрывала ненависти, а я — иронии. Она молчала, я говорил, но говорил в расчете, что она не выдержит и тоже молвит словечко:
— Графиня, а ведь пригласил вас сюда отнюдь не из зряшного любопытства, а дабы сделать вам приятное. Да, да — именно так. Все дело в том, что вас тут доживается друг; можно даже сказать, что нежный друг.
Тут Алина, на миг забыв об одолевавшей ее злобе, посмотрела на меня вопросительно. Я как можно ласковее улыбнулся ей и молвил:
— Не буду вас томить, графиня. У меня уже несколько дней гостит полковник Андриевич; точнее: бывший полковник. Так вот бывший полковник Андриевич просто мечтает встретиться, переговорить с вами.
При этих словах лицо Алины исказила судорога, но она молчала, упорно молчала. Делать было нечего — я продолжал:
— Ваш нежный друг, графиня, меня уже несколько раз спрашивал… Нет, вначале он рассказал мне, что император Бонапарт дал вам аудиенцию. И говорил мне, не знаю ли я, что за новое поручение дал вам император Франции. А я, как на грех, ничего не знаю, Вот теперь вы и расскажете ему. Да Андриевич будет просто счастлив увидеть вас. Я так рад за него, графиня.
И тут Алина, наконец, не выдержала. Ее прорвало:
— Полковник Андриевич — не изменник и ничего вам не рассказал и не мог рассказать.
— Успокойтесь, Алиночка, успокойтесь — с притворной заботой захлопотал я, а сам ожидал продолжения, и оно последовало.
Собственно говоря, Алина и в самом деле успокоилась. Холодно глядя мне в глаза, она сказала совершенно ледяным тоном, отделяя каждое слово:
— Меня не проведете, любезнейший Яков Иваныч. Пан Андриевич ничего вам не говорил. Вы все узнали окольным путем, от жидов наверно. Да, я виделась с императором Франции. Да. Он дал мне новое поручение. Но его я унесу с собой в могилу. Впрочем, одно я все-таки вам расскажу, чтобы голову себе поломали — поручение это связано с Москвой. И все. Больше от меня вы ничего не узнаете.
Вот такой состоялся допросец. Когда Алину увели, то я вздохнул с невероятным облегчением.
Кстати, графиня Коссаковская, видимо, совсем меня держит за глупца. То, что она рассказала, отнюдь не требует ломания головы.
Несомненно, Бонапарт, идя на Москву, прежде решил заслать туда Алину. Что ж. Будем иметь это в виду.
Июня 22-го дня. Двенадцатый час ночи.
С отъездом Бонапарта из Вильны, кажется, нам делать тут становится особенно нечего.
Штаб императора Франции уже отбыл.
Основные силы начали покидать город.
По рассказу Трифона, Вильна пустеет буквально прямо на глазах. Он сообщил мне, что в отеле Нишковского вообще уже нет постояльцев.
Да, нам, обитателям дома Бауфала, явно надо сворачиваться и двигаться в Главную квартиру, в Свенцяны.
Придется, кстати, вести с собой целый сундук бумаг — протоколы допросов и документы, отобранные у пленных. У де Валуа тут скопилось целое хозяйство.
Да, надо ехать, но все-таки решение вопроса об отъезде откладываю до завтрашнего утра. День сегодня был ужасно тяжелый.
Утреннее томительное ожидание еще как аукнулось. А потом еще многочасовые утомительные допросы! А разговор с Алиной — он ведь тоже не легко мне дался. Завершился он, кстати, весьма драматической сценой.
Вдруг вдребезги пьяный ворвался Саван с шашкой наперевес, крича что-то нечленораздельное и явно пытаясь зарубить графиню Коссаковскую (она, кстати, при этом даже бровью не повела). Но сегодня еще не ее черед: по моему знаку караульные оттащили отставного ротмистра от Алины и вывели его из моего кабинета.
Потом, когда все закончилось, Трифон устроил нам ужин, обильный, но грустный, конечно.
Мы помянули нашего павшего товарища и пожелали, чтобы земля была ему пухом. У многих при этом в глазах стояли слезинки, а Саван и де Валуа рыдали в голос.
Пришли к нам и гости, неожиданные, но желанные — Лейба Закс, Мойше Майзлиш (Марковский со штабом уже отбыл) и еще несколько человек — все это ученики Старого Ребе. Они со своими частями завтра должны были уйти из Вильны и явились попрощаться со мною.
Лейба сказал мне, что учитель напомнил им, дабы они не теряли со мною связь и после того, как я оставлю Вильну.
Мы договорились, что письма для меня ученики Старого Ребе будут оставлять в жидовских корчмах. Это предложил Майзлиш, и это придумано просто отлично.
Поминая Игнатия Савушкина, мальчики всплакнули. Мойше Майзлиш отвел меня в сторону и еле слышно шепнул: “Яков Иваныч, я никогда себе не прощу, что Игнатия не удалось спасти”. Я как мог, успокоил его. Уж кому-кому, но не ему корить себя — он столько сделал для нас в эти дни, просто немыслимо!
Господи! И как бы я справился без них, без этих мальчиков? Убеждаюсь все более и более: никакому Бонапарту таких не одолеть.
Более всего меня в них поражает то, что ум у них острый, пронзительно-проницательный и одновременно теплый, эмоционально-импульсивный, душевный.
Так воспитывал их, судя по тому, что я прочел, великий учитель — Старый Ребе, добиваясь полного взаимопроникновения “ума” и “сердца”. Идеальным слугою Бога, согласно дисциплине ребе Шнеура Залмана, является человек, который в преданности своего служения, объемлющего все аспекты повседневной жизни, достигает должного равновесия между трезвостью разума и взволнованностью чувств.
Да, кажется, еще чуть-чуть, и я сам побегу к нему в ученики. Но если говорить серьезно, то личность этого старца вызывает у меня подлинный восторг, решительное преклонение.
Поразительно: старый, немощный человек, не потерявший глубины и остроты ума, оказывается, способен противостоять тирану, подчинившему себе чуть ли не всю Европу.
В эти крайне тяжелые, страшные для моего отечества дни я с изумлением открыл для себя совершенно уникальную личность, необыкновенно сильную и светлую.
Июня 23-го дня. Полдень.
На рассвете прибыл посыльный из Динабурга с письмом от полковника Розена и майора Бистрома. Фактически это была целая записка, в коей сообщалось, между прочим, следующее.
Главная крепость находится в зачаточном состоянии, а мостовое укрепление, законченное в плане, на самом деле является земляным.
В связи с началом войны был собран военный совет, на коем решено было все строительные работы прекратить.
Несколько дней назад мостовое укрепление была атаковано маршалом Удино, но штурм был отбит. Однако затем, согласно приказу об отступлении, крепость нашими войсками была оставлена, и в город вошли войска генерала Рикорда.
Сей Рикорд велел срыть укрепления и разрушить начатые постройки, после чего он покинул правый берег Западной Двины и пошел на соединение с армией Мюрата.
Полковник Розен, майор Бистром и еще несколько полицейских чинов скрываются в доме динабургского купца Соломона Мейлахса.
Сразу же после завтрака, я собрал у себя Савана, Вейса, Шуленберха, фон Майделя и де Валуа.
Обрисовав общую обстановку, я рассказал им, что нам тут больше оставаться, собственно, не за чем, и что надо готовиться к отъезду.
Слова были встречены с полным пониманием, но барон фон Майдель вдруг спросил, изумленно поводя глазами:
— А как же пленные, Яков Иваныч? Что делать с ними? У нас же весь дом набит пленными!
Я тут же ответил, и как оказалось, мой ответ был не вполне понят присутствующими:
— Парочку пленных (тех, что наиболее важные птицы; скажем, полковника французского Генерального штаба) мы возьмем с собой.
— Но что делать с остальными? Мы же не можем взять всех с собою.
— Вы правы. Мы никак не можем взять всех.
— Но что же делать? — не унимался барон.
— Но отпустить ведь их мы тоже не можем, — сказал я.
Тут все со мной согласились.
— Но как же быть? — вскрикнул барон.
— Господа, выход, увы, только один. Пленные — это свидетели, и они должны быть уничтожены. Советую вам вспомнить, как французы поступили с нашим Игнатием Савушкиным.
— Расстреливать что ли будем всех? — потрясенно спросил де Валуа. — Но там же еще и дама! Даже ее не отпустим?
— Графиня Коссаковская, — отвечал я, — намного опаснее всех остальных, содержащихся в доме Бауфала. Она должна быть уничтожена в первую очередь. Но расстреливать мы никого не будем. Это был бы mauve ton.
— Как же поступить? — спросил у меня барон фон Майдель, вконец обескураженный.
— Господа, все очень просто. Уходя, мы подожжем дом Бауфала. Вот и все. Пожар — это ведь явление естественное, а расстрел — противоестественное. Так что если дом вдруг сгорит, то нас никто не станет обвинять в массовом убийстве.
Все офицеры со мною согласились, хотя и без особого энтузиазма (явно был недоволен барон фон Майдель и не собирался этого скрывать), однако решение было принято.
Так что дом Бауфала все-таки обречен: пожар неизбежен.
Жаль, конечно, привидений — они остаются без крова. Но что делать: война есть война.
Июня 23-го дня. Четыре часа пополудни.
Трифон в последний раз накрыл на стол в доме Бауфала. Да, последний обед в кабаке самоубийц. Был этот обед чинный и вместе с тем какой-то тревожный, без звона бокалов и гусарских песен, великим знатоком коих является наш барон фон Майдель. Да и ротмистр Саван не прочь иной раз напеть гусарские куплеты.
Но на сей раз, полагаю, все думали о предстоящей дороге и о том, что готовит каждому из нас злодейка-судьба.
Прощались с нашей околокладбищенской обителью, служившей нам верой и правдой девять ночей и десять дней.
Надо сказать, что многие из нас уже как-то сроднились с домом Бауфала. В общем, уходить в неизвестность не очень хотелось.
После обеда стали укладываться — этим занимался Трифон, и на подмогу ему по моему приказу были выделены пять караульных.
Мне же де Валуа помогал отбирать нужные бумаги (те, что мы берем с собой). Те же, что показались мне не столь существенными, Трифон побросал в камин.
Когда с бумагами было покончено, я еще провел целый ряд допросов.
Де Валуа и Саван помогали мне — мы втроем взяли на себя пленных французов. Вейс же и Шуленберх — пленных поляков.
В ходе допросов были отобраны десять человек, коих мы берем с собой, в Свенцяны, на Главную квартиру.
Навестил я в последний раз (к моему величайшему сожалению, это не был последний раз — позднейшее примечание Я.И. де Санглена). графиню Алину Коссаковскую и полковника Сигизмунда Андриевича.
Беседуя с этой парочкой, с этими недругами Российской империи, я был весьма насмешлив, — Алина же и полковник почему-то не были настроены шутить со мною, глядели мрачно, из-подлобья..
Графиня Коссаковская крикнула мне вслед, что мы еще скоро встретимся и что следующий ход за ними и что за ходом этим последует ни что иное, как мат. Я в ответ на эти слова громко рассмеялся (и зря — позднейшее примечание Я.И. де Санглена).
Потом графиня заметила мне (она говорила уже совершенно спокойно, но видно было, что пребывает в диком гневе):
— Любезнейший Яков Иваныч! Не радуйтесь и не думайте о победе, — вы все погибнете. Этого вашего Павла Александрыча Шлыкова мы, увы, не добили, а всего лишь взяли в плен. Но знайте: больше никому пощады не будет.
На угрозы Алины я не обратил ровно никакого внимания — меня совершенно свело с ума известие о Шлыкове, о бедном, несчастном надворном советнике Шлыкове.
Теперь уже закричал я — даже не закричал, а истошно завопил:
— Что вы говорите, Алина?! Шлыков был предательски убит! Я самолично хоронил его. Даже Государь всплакнул, узнав об его гибели.
Коссаковская зло рассмеялась и молвила потом, как только я остановился:
— Вы хоронили младшего брата Павла Шлыкова, а сам надворный советник был вывезен нами в Варшаву (допрашивал его самолично генерал Фишер) и находится он в доме моих родителей, под домашним арестом. Но когда я прибыла теперь в Вильну и узнала, что вытворяют ваши ребята с поляками и французами, то отослала в Варшаву записку, в коей приказывала расстрелять вашего Шлыкова. Так что скоро возмездие свершится.
“Жив, жив” — пронеслось у меня в голове, и я кинулся обнимать графиню, но она холодно, высокомерно и брезгливо отстранилась от меня, но я не обратил на это внимания. Я только думал о том, что Шлыков, которого я знал еще по петербургскому министерству полиции и в гибели которого ничуть не сомневался, оказывается живехонек: в плену, но живехонек. Так что на Алину за ее высокомерие я отнюдь не сердился. От радости я даже зарыдал и не стыдился этого.
Пока шел допрос Алины, все наши пошли отдыхать, а я вот теперь еще делаю последние бауфаловские записи в дневнике. Трифон же в это время возится с вещами, упаковывает мои книги и делает это, кстати, очень бережно: он ведь и сам книгочей.
Да, как стемнеет, устроим мы тут пожарчик и сразу тронемся в путь. Так, во всяком случае, решено.
Прощайте же, милые привидения!
Под вашей охраной нам жилось совсем не так уж и плохо! Вы ведь способны отпугнуть кого угодно!
Прощайте, остающиеся без крова бедняги! Сначала мы вас выгнали, а теперь вообще лишаем дома.
Прощайте и не поминайте нас лихом, духи несчастных самоубийц!
И имейте в виду: ежели бы не проклятый Бонапарт, мы бы ни за что не потревожили вашего покоя.
Вот и заканчивается мой бауфаловский дневник. Даже как-то грустно стало…
Может быть, по прошествии многих лет, когда утихнут нынешние военные бури, возможным станет предать его тиснению — занятная, вероятно, получится книжечка, не иначе.
Кой-кому, не исключено, она покажется фантастической; между тем, все в ней — самая несомненная правда. Просто события сейчас происходят совершенно небывалые.
Один только сюжетец “Старый ребе, одолевающий всесильного императора Франции” чего стоит!
Кажется, не хлебнув как следует горячительных напитков, такого и не придумаешь!
А подвиги отставного гусарского ротмистра российской службы Давида Савана, урожденного француза, дурачащего французскую разведку — это же гораздо завлекательней новомодной изящной словесности!
Вообще я полагаю: все, что случается ныне, довольно даже скоро будет восприниматься как чистейший роман и увлекательный роман.
Все! Надо ехать!
И полицмейстер Вейс, и квартальный надзиратель Шуленберх, и барон фон Майдель поочередно заглянули ко мне.
В самом деле, сумерки уже спустились над старым и давно заброшенным лютеранским кладбищем. Я уже как-то свыкся с ним. Да и Трифон по-моему тоже обжился тут. И вот теперь снимаемся с насиженного места.
ПОЗДНЕЙШАЯ ПРИПИСКА АВТОРА ДНЕВНИКА
Как только на старом лютеранском кладбище спустились сумерки, дом Бауфала по моему приказанию исправно подожгли.
Мы уже загодя все вышли во двор, вытащили поклажу, оседлали коней, подготовили две большие кареты, а дом заперли на громадный замок (его Трифон давно уже обнаружил на чердаке, и вот теперь его находка сгодилась).
Как только первые мощные языки пламени охватили кабак самоубийц, я в карете, в коей еще поместились Трифон и де Валуа с сундуком, начал движение в сторону Свенцян.
Во второй карете находились пленные. Следом за двумя каретами тронулись Вейс, Шуленберх, фон Майдель и Давид Саван со своими ребятами — все четыре отряда.
Оглядываясь, мы видели (я несколько раз выходил из кареты), что зарево поистине было огромным, даже бескрайним каким-то.
Пленные, сидевшие во второй карете, увидев через оконце, что дом Бауфала горит, стали рыдать и биться головой о дверцу, прощаясь со своими гибнущими товарищами.
Думаю, что старое лютеранское кладбище было освещено в этот вечер как никогда.
Да, фейерверк получился знатный!
Как выяснилось буквально через несколько недель после пожара, экс-полковник Сигизмунд Андриевич и графиня Алина Коссаковская, к моему ужасу и величайшему стыду, сумели каким-то непостижимым образом ускользнуть из горящего и наглухо запертого здания — я их потом вдруг встретил в Москве и при не слишком приятных для себя обстоятельствах.
Встреча с покойничками в первопрестольной столице нашей доставила мне массу хлопот. Впрочем, об ней — совершенно особый разговор.
Поразительно, но убежать смогли именно они, самые опасные из тех, кто содержался по моему приказанию в доме Бауфала. Я и теперь так и не понимаю, как же им это удалось.
Вообще хитрость Алины Коссаковской и Сигизмунда Андриевича была какая-то дьявольская, нечеловеческая даже. Да ведь и служили они этому исчадию ада — Бонапарту! Не зря ведь говорили тогда, что он чернокнижием занимался.
Собственно ради этой парочки и был мною затеян поджог, — и вот на тебе! Они-то как раз и улизнули. Именно они! И никто другой!
Я был абсолютно уверен в тот вечер, что с графиней Коссаковской, этой опаснейшей преступницей, наконец-то сейчас будет покончено, и покончено раз и навсегда.
А случилось лишь то, что был подожжен Бауфалов кабак, и несчастные привидения, страдающие души самоубийц, стали бродить по разоряемому неприятелем Виленскому краю, довершая общее разорение и ужас.
Да, привидения лишились своего излюбленного пристанища, а особы, покушавшиеся на жизнь нашего Государя, все-таки оказались на свободе, готовые к совершению новых злодейств супротив Российской короны.
И все-таки ничего напрасного не бывает. Чем более сильные разорение и ужас порождает враг, тем сильнее ненависть к нему, тем неотвратимей грядущее возмездие.
И то, что привидения разбрелись повсюду, может, и не так уж было плохо, хотя привидений мне все-таки жаль, даже еще и теперь, по прошествии стольких лет, а ведь протекло уже с тех пор не одно десятилетие.
Многие события изгладились из моей памяти, однако же о горестной судьбе привидений, обитавших некогда в доме Бауфала, я прекраснейшим образом помню.
Яков де Санглен
г. Москва, Мая 18 дня. 1857 год.
ЕЩЕ ОДНА ПОЗДНЕЙШАЯ ПРИПИСКА АВТОРА
Пересматривал на днях страницы своего дневника, касающиеся десяти июньских дней 1812-го года, и вдруг подумал, что сгоревший дом Бауфала есть ведь прообраз сожженной Москвы, первопрестольной столицы нашей. Странно только, как данное соображение не пришло мне в голову раньше.
Факт, действительно, поразительный, как теперь начинаю я в полной мере постигать это.
Поджог дома Бауфала — это ведь на самом деле было репетицией того, что мы сделали потом в Москве. Просто об этом мало кто знает, как мало кто знает и то, что именно в доме Бауфала были сформированы первые партизанские отряды, коими руководил я.
Знаменитый историк наш Михаил Петрович Погодин, ознакомясь с этой частью дневника, изъявил полнейшее согласие со мной.
Более того, Погодин полагает, что знакомство с дневником моим дает возможность совершенно по-новому взглянуть на современную российскую политическую историю.
Михаил Петрович заинтересовался также дальнейшей судьбой отставного гусарского ротмистра Давида Савана, однако мне о ней, к величайшему моему сожалению, ничего нового не известно.
Саван не отправился с нами в Свенцяны, на Главную квартиру, а остался партизанствовать в Виленском крае со своим отрядом, сплошь состоявшим из французов.
Саван был человек отменной храбрости и несомненного благородства, ярый враг Бонапарта, верой и правдой служивший России.
Коли бы удалось вдруг собрать о Давиде Саване поболее сведений, то тогда можно будет написать завлекательнейшую повесть о подвигах отставного гусарского ротмистра или хотя бы составить биографический очерк о нем, наподобие того, как я по горячим следам составил очерк о генерале графе А.И.Кутайсове.
Надо будет для начала справиться в архиве Высшей воинской полиции, коим, между прочим, управляет Протопопов, заведовавший в 1812-м году моей канцелярией.
Непременно стоит порасспрашивать и де Валуа (он ведь с Саваном по-настоящему сдружился как раз в доме Бауфала).
Де Валуа теперь обретается где-то в Санкт-Петербурге и, говорят, дослужился даже до статского советника.
Да и бумаги у де Валуа остались кой-какие, об этом мне доподлинно известно, причем, бумаги, связанные именно с его работой в моей канцелярии (апрель — июнь 1812-го года). Не плохо было бы на них теперь взглянуть.
Завтра же прикажу разыскать верного моего де Валуа, пока все более слабеющие силы не оставили меня окончательно.
Да, о ротмистре Давиде Саване весьма желательно было бы написать особо. Он того в полной мере заслуживает.
Вообще его судьба есть любопытнейший и поучительнейший эпизод современной русской военной истории. Несомненно, Саван был великим русским разведчиком.
Ротмистр нанес немалый урон Бонапарту, до похода в Россию слывшему непобедимым.
Собственно, он не раз сумел провести проницательнейшего императора Франции и агентов, поставленных им в герцогстве Варшавском.
Накануне кампании 1812-го года и в первые дни кампании Давид Саван оказал нам ценнейшие услуги — сего не стоит и не следует забывать. Это было бы не простительно!
Более того, следует помнить еще и то, что именно Давид Саван вместе с полицмейстером Вейсом, квартальным надзирателем Шуленберхом и корнетом фон Майделем — а совсем не Денис Давыдов — непосредственно стоят у истоков русского партизанского движения. Об этом почему-то не очень любят вспоминать у нас, но из песни слова не выкинешь, господа — фальсификаторы истории.
Яков де Санглен
Марта 24-го дня. 1862 год.
г. Москва
ТРЕТЬЯ ПОЗДНЕЙШАЯ ПРИПИСКА АВТОРА ДНЕВНИКА
1
Сегодня утром по зову моему приезжал ко мне де Валуа (прибыл специально из Санкт-Петербурга). Он, действительно, дослужился до статского.
Де Валуа довольно-таки изменился, потерял изрядное количество своих огненных кудрей, весьма сильно обрюзг, но выражение его глаз по-прежнему живое и умное, как и сорок лет назад.
Встретились мы довольно сердечно — беседа наша длилась более трех часов кряду, что уже говорит о многом.
Вспоминали много Вильну, говорили и о доме Бауфала, о коем у де Валуа остались самые приятные воспоминания. Только его лицо омрачилось грустью, когда речь зашла о поджоге.
Отставного ротмистра Давида Савана он, конечно, отлично помнил и кое-что любопытное рассказал мне о нем — воспоминания, надо сказать, весьма оживили его.
Де Валуа привез с собой и оставил мне на пару недель целую кипу бумаг (непременно прикажу немедленно снять с них копии).
Есть там и документы, касающиеся до ротмистра Савана — и частная переписка, и отчеты на имя Барклая де Толли, и еще кое-что, весьма, надо сказать, любопытное.
Кстати, среди тех бумаг, что оставил у меня де Валуа, есть полная копия послания Шнеура Залмана из Ляд (Старого Ребе, с учениками коего мне в свое время приходилось не раз встречаться к вящему процветанию Российской империи) к своим единоверцам, коих он призывал встать на борьбу с Бонапартом, убеждая, что падение сего супостата есть залог неизбежного спасения иудейского народа.
Мне особенно примечательными в сем удивительном послании показались следующие строки (я их списал тут же, не дожидаясь, пока писарь целиком скопирует весь документ): “Услуживайте Его военным начальникам всеми силами, уведомляя оных тайным и поспешнейшим образом, друг через друга, о всяких неприятельских местах, где сколько их есть, о их намерениях, словом, о всем, что к отвращению вреда нашему любезному Государю Александру Первому, Его славному царству, а нашему отечеству, может содействовать. Язык еврейский, которого письмена известны единым только нам, в верности чего я не сомневаюсь, не откроет нас перед нашим врагом, алчностью своею разорившим всю Европу и наконец вторгнувшимся в живые недра России, нашего любезного Отечества”.
Я убежден, что без сего документа невозможно в полной мере представить того, в каких, собственно, обстоятельствах протекало начало кампании 1812-го года.
В некотором роде, послание Старого Ребе есть шифровальный код ко многим тогдашним событиям.
В частности, бегство “Великой армии” через разоренные земли литовских и белорусских губерний во многом становится понятным именно после знакомства с этим выдающимся творением не только великого ума, но и великого сердца, великого провозвестника добра и истины.
Не даром по личному распоряжению Бонапарта французы начали охоту за Старым Ребе и его учениками — оснований для этого было предостаточно.
Император Франции был прекрасно осведомлен, что Шнеур Залман из Ляд проклял его.
Знал он и то, что именно Старый Ребе объяснил своим единоверцам — равенство, обещанное Бонапартом, несет гибель их вере.
Сей гениальный мудрец объяснил также, что лучше быть нищими и преследуемыми, но при этом не разобщенными и пребывающими под охраной своих святых книг (из послания Шнеура Залмана: “Если победит Бонапарт, богатство евреев увеличится и положение их возрастет, но зато отдалится сердце их от Отца нашего Небесного”).
Вот и получается, что подлинное благоденствие единоверцам Старого Ребе обеспечивает именно скипетр нашего Государя Александра Павловича, а Бонапарт со своими обещаниями свободы и равенства несет истребление вере, на коей ведь все держится у них.
И Шнеуру Залману поверили, и как еще поверили.
На фоне польско-литовских восторгов поведение его единоверцев просто изумляло и казалось чем-то совершенно невероятным, немыслимым даже.
Государь Александр Павлович и генерал Аракчеев поначалу даже отказывались признавать это, но известия поступали одно за другим, и большинство из них доставлялось именно последователями Шнеура Залмана. Без их донесений не представляю даже, чтобы делала Высшая воинская полиция.
Кое-кто из учеников Старого Ребе французами был пойман и повешен, но сеть, налаженная Шнеуром Залманом в первые же дни кампании 1812-го года, так и не была разрушена, не смотря на все усилия, предпринимавшиеся противником.
Бонапарт, говорят, был в сущем бешенстве. Лазутчики, засланные Старым Ребе, в том случае, если их ловили, тут же предавались казни. Но на их место не медля ставились новые.
И вот что еще произошло в июньские дни двенадцатого года.
Результатом послания Старого Ребе явилось то, что поднялись жиды Виленской, Витебской и Могилевской губерний. И в итоге поставки фуража “Великой армии” были сорваны, что весьма замедлило ее поступательное продвижение по территории Российской империи.
Худо кормленные лошади, тянувшие артиллерийские упряжки, падали и падали, а замены они не получали или получали в недостаточном количестве.
Так что войска шли, а орудия застревали где-то, и это постепенно все сильнее ослабляло мощь “Великой армии”.
Потом, когда она уже оставила Москву, история повторилась, но как!
Фураж единоверцами Шнеура Залмана для “Великой армии” поставлялся в заведомо недостаточном количестве и заведомо плохого качества. И результат был: лошади дохли в неимоверном количестве.
Так что последствия для французов были еще более трагическими, чем в июне, — я бы даже сказал, катастрофическими, по-настоящему гибельными.
Боевая сила армии таяла на глазах. Артиллерийский парк во многом был распылен, растаскан.
А что за война без артиллерии? Ясное дело, без артиллерии в наши дни война просто невозможна. Так что поставить в армию победителей плохой фураж — это отнюдь не мелочь, что Шнеур Залман отличнейшим образом понимал, ибо был он не только величайшим мудрецом, но еще и человеком, который мыслил предельно ясно и трезво.
В том памятном разговоре де Валуа напомнил мне, что Старый Ребе, организовав сопротивление, двинулся вместе с отступавшими русскими войсками, прихватив с собой своих домочадцев и ближайших сподвижников — попадись они в лапы французам, их ждала бы неминуемая жесточайшая расправа.
Повозка Старого Ребе постоянно находилась под охраной нескольких полицейских чиновников (де Валуа показал мне приказ на этот счет, который был подписан лично мною).
Целых пять месяцев престарелый Шнеур Залман провел в дороге (однако с многочисленной армией своих учеников, как я доподлинно знаю, связь он имел постоянную) и умер в декабре 1812-го года в деревеньке Пена Сумского уезда Курской губернии.
Похоронен сей великий человек, несравненный мудрец и пророк в местечке Гядяч близ Полтавы.
Он говорил еще в июне 1812-го года, до того, как светлейший князь Михайла Кутузов был назначен главнокомандующим российской армии: “Бонапарт не удержится в Москве и отступит именно по Белоруссии, а не по Малороссии, и вскоре погибнет”.
Именно так и случилось. Бонапарт стал отступать по разоренным им же белорусско-литовским землям.
План Старого Ребе сработал. Сей удивительный человек дожил до исполнения своего пророчества.
А за несколько дней до смерти, чувствуя, что его святая душа, готовится покинуть этот мир, Старый Ребе сказал: “Когда последний наполеоновский солдат пересечет границу Российской империи, будет забрана от вас услада глаз ваших”.
Очевидно, он ждал исполнения пророчества, не желая прежде, чем оно исполнится, расставаться с земной жизнью.
Старый Ребе ждал поражения Бонапарта, ибо именно оно, как он считал, давало шанс на спасение его вере и его народу, волею судьбы оказавшемуся в Виленской, Витебской и Могилевской губерниях. Он мудро полагал следующее.
Лучше пусть будет ненависть к его народу, но пусть его народ будет, ненавидимый, преследуемый, лишаемый прав, но будет. Это лучше, чем равенство, которое уничтожит особенность его народа, сольет его с другими.
Катастрофа Бонапарта означает катастрофу либеральных идей эмансипации и равенства, и, значит, она работала на сохранность веры иудейской.
И вообще о каком равенстве речь?! Его никогда не было, нет и не будет.
Каждая личность равнозначна всему человечеству и удивительна, как любое созданье Божье. То же можно сказать и о народах, каждый из которых имеет неповторимую физииономию. И у каждого человека, как и у каждого народа, есть своя особая судьба.
В общем, Старый Ребе хотел уйти со спокойным сердцем. И несомненно, он ушел со спокойным сердцем: Бонапарт оглушительно проиграл военную кампанию 1812-го года, которая столь блистательно начиналась.
“Все, что говорил ребе осуществилось: полностью, а не наполовину”, писал впоследствии его старший сын (письмо “Среднего Ребе” я нашел в бумагах, доставленных мне де Валуа), продолжатель дела своего великого отца и учителя.
Я. де Санглен, военный советник.
1864 год. Генваря 15-го дня. Шестой час утра
г. Москва
2
В нескольких коробках с бумагами, которые предоставил мне пять дней назад де Валуа, я обнаружил копию одного интереснейшего указа, о коем я прежде почему-то ничего не знал. А указ сей стоит того, чтобы о нем вспомнить.
Оказывается, за активную поддержку нашей армии сыну Шнеура Залмана из Ляд — ребе Дов Беру (он был известен как Средний Ребе), было присвоено звание “потомственного почетного гражданина” Российской империи. Вот так-то!
Сей факт поразителен, конечно, но вместе с тем он отнюдь не случаен. Не сомневаюсь, что он еще привлечет внимание историков.
Все дело в том, что именно Дов Бер помогал своему отцу летом 1812-го года налаживать партизанское движение в Виленской, Витебской и Могилевской губерниях и вел переписку со многими учениками Старого Ребе — Мойше Майзлишем, Меером Марковским и многими другими, оказавшимися по указанию своего учителя в рядах французской армии.
При этом, как мне кажется, заслуживает особого внимания вот еще какой факт.
Именно по призыву Старого Ребе (еще его называли “Старый Ребе с новой душой”) кагалы и частные лица иудейского вероисповедования в достопамятном 1812-м году пожертвовали российскому правительству крупные суммы на ведение борьбы с Бонапартом (расписки должны храниться в архиве Высшей воинской полиции).
Да, нашей армии, насмерть дравшейся с французами, Шнеур Залман из Ляд и сын его Дов Бер (Средний Ребе) оказали совершенно исключительную помощь, значение коей трудно переоценить, помощь исключительную — свидетельствую об этом как бывший Директор Высшей воинской полиции при военном министре.
Однако меня, помимо чисто практической стороны дела, всегда потрясал и потрясает до сих пор дерзостный ум Шнеура Залмана, осмелившегося противостоять всесильному Бонапарту.
Один имел на своей стороне всеохватывающий ум и верных учеников, а другой — полководческий гений и почти миллионную армию. Соперничество казалось бесполезным, и все-таки Старый Ребе решился. Для этого нужен был не просто глубокий, острый, но еще и дерзкий ум.
В записях, которые оставил мне Меер Марковский, ученик Шнеура Залмана, он приводит такое высказывание своего учителя: “Божественная душа человека обладает тремя одеяниями — мысли, речи и действия”.
Я понимаю теперь, что у самого Шнеура Залмана все эти три одеяния светились бесконечным величием. Слово его жгло, мысль его была остра как алмаз, а действия его были немыслимо, невероятно точны.
И еще на одну мысль обратил я внимание, читая записи, переданные мне Меером Марковским.
Мысль сия как нельзя лучше объясняет, почему “Старый ребе”, погруженный в мистические откровения, вместе с тем неизменно был занят делами нашего грешного мира, почему он стал бороться с Бонапартом: “Сущность божественного образа есть действие. Какая польза в том, что устройство твоего тела соответствует божественной форме, если в действиях своих ты не подобен Богу? Подражай же деяниям его, желай добра ближнему своему, ибо ты и ближний твой суть одно и то же”.
“Старый Ребе с новой душой” обладал мощнейшим, проницательнейшим умом и одновременно пророческими способностями, — он творил чудеса.
И борьба Залмана Боруховича, как он именуется в русских официальных документах, с Бонапартом — это тоже чудо, но только чудо, обладающее полноценной реальностью и абсолютной достоверностью (да, в записях Марковского я нашел еще следующее высказывание Старого Ребе: “Успех определяется глубиной стремления”).
До сих пор, по прошествии стольких лет, я не перестаю изумляться сему уникальному явлению, без коего невозможно в полной мере понять события достопамятного для российской истории 1812-го года.
Между прочим, камердинер мой Трифон (упокой Господи его верную душу) рассказал мне как-то историю, которую он услышал, — если мне не изменяет память — кажется, на виленском рынке.
Ребе Исраэль из Козениц рассчитывал на то, что победа Бонапарта улучшит положение его единоверцев.
Учитывая на свои заслуги пред Господом, каждый из этих двух праведников — и Шнеур Залман и Исраэль — мог надеяться, что именно его молитва будет услышана на Небесах, что именно она будет учтена при высших расчетах.
Дабы избежать сложных ситуаций, дабы не ввергать Господа в сомнения, ребе Исраэль и ребе Залман пришли к соглашению: услышана будет молитва того из них, кто первым протрубит в шофар на Новый год.
Но едва ребе Исраэль собрался протрубить, как тут же ощутил, что Шнеур Залман опередил его, и, значит, гибель Бонапарта предрешена.
Нечего говорить — конечно, эта история есть плод чистой выдумки. Но вот что по ней можно восстановить и восстановить со всею несомненностию.
Соотечественники Залмана Боруховича ждали Бонапарта, считая, что он поможет покончить с их притесненным положением. А Старый Ребе, обладавший не только глубоким, но еще и необычайно острым умом, переубедил всех и повел единоверцев своих под русские знамена, — переубедил не только авторитетом, но и умением своим выдвигать безошибочно действующие аргументы.
Собственно, Государь Александр Павлович, как и довольно многие в его окружении, опасался перед войной, — я не раз слышал весной 1812-го года такого рода разговоры, — что иудеи станут на сторону Бонапарта, и основания для такого страха были.
Иудеи чувствовали себя притесненными, а император Франции обещал свободы. И ежели бы Залман Борухович не разъяснил единоверцам, что под французскими свободами понимается равноправие, которое не совместимо с идеей избранности божьей народа израильского, то неизвестно, как бы все еще повернулось.
Так что, может, и в самом деле Залман Борухович протрубил в шофар первым, нанося тем Бонапарту сокрушительное поражение.
* * *
Сегодня у меня обедал знаменитый историк наш Михайла Петрович Погодин, являющийся издателем замечательного журнала “Москвитянин”, с коим я уже не первый год сотрудничаю.
Как повелось между нами, Михайла Петрович начал расспрашивать меня о малоизвестных обстоятельствах кампании 1812-го года.
Опять заговорили мы об отставном гусарском ротмистре Давиде Саване. Я попробовал еще что-то выскрести из закоулков своей памяти. Рассказ сей, кажется, весьма заинтересовал моего именитого гостя.
Потом Михайла Петрович попросил вспомнить еще какие-нибудь малоизвестные военные эпизоды, до коих я имел касательство.
Когда же я поведал Михайле Петровичу о Залмане Боруховиче из Ляд и его учениках, то знаменитый историк наш пришел в состояние форменного бешенства и наотрез отказался верить в достоверность моего рассказа.
Когда же я показал ему имеющиеся в моем распоряжении документы, Михайла Петрович отшвырнул их и, рассердясь, убежал — он кричал, топал маленькими ножками своими и обильно брызгал слюной. Такого с ним еще при мне не случалось — неизменные учтивость и спокойствие разом оставили его, и все профессорство мигом слетело.
Сценка получилась презабавная.
В первую минуту я даже оторопел и отказывался даже верить ушам и глазам своим, настолько все это было неожиданно, немыслимо как-то даже.
Подумав как следует, вот какое я принял в итоге решение.
При следующей нашей встрече — а она не за горами — я непременно опять выложу перед Михайлой Петровичем Погодиным бумаги, доставленные мне де Валуа, который оказался, кстати, отличнейшим архивариусом, в высшей степени толковым, аккуратным и внимательным.
Так что деваться профессору Погодину будет некуда.
Это ведь — подлинные документы (письма, указы, справки, донесения), и Михайле Петровичу все-таки придется с ними ознакомиться. Да, все-таки придется! Не иначе!
Увы, выхода нет!
Историк непременно должен это знать, да и не только историк. Иначе, на самом деле, будет не понять, что же на самом деле происходило у нас в достопамятном 812-м году.
Яков де Санглен,
военный советник,
бывший начальник Высшей воинской полиции
при военном министре,
действительный статский советник,
профессор-адъюнкт Московского университета
Генваря 19-го дня.
В восьмом часу вечера
1864 год.
г. Москва
ОТ ПУБЛИКАТОРА
Через два месяца — 1-го апреля 1864-го года действительный статский советник Яков Иванович де Санглен скончался на 78-м году жизни, оставив в нашем грешном мире восьмерых детей и весьма обширное рукописное наследие, которое ждет еще своих интерпретаторов и читателей.
Успел ли де Санглен показать находившиеся в его распоряжении документы из архива де Валуа историку М.П.Погодину, — Бог ведает. В дневнике на этот счет записей больше никаких нет.
Возможно, что январская встреча была последней, а может быть и так, что де Санглен и Погодин еще виделись, но де Санглен, несмотря на храбрые свои заявления, не решился во второй раз ущемлять национальное самолюбие известного русского историка.
Филипп Нора
5 октября 2006-го года
Париж