Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2006
ПРЕДИСЛОВИЕ
Там рядом с автовокзалом есть рынок. Там я купила мужчину и женщину. Они были примерно одного возраста. Так сказал хозяин, который их продавал. Мужчина был повыше ростом. Женщина была в хорошей форме. Мужчина стоил немного дороже. Я заплатила. Хозяин рассказал мне, как с ними обращаться — сказал, чтó любит женщина, а чтó любит мужчина. Я купила для них корм, поблагодарила и уже собралась уходить. И вот тут-то меня привлек еще один экземпляр. Он был совсем другой породы. Именно этот экземпляр хозяин держал в стороне. Поэтому сначала я даже не обратила на него внимание. Нет, хозяин его не прятал. Этот экземпляр был мужчиной. С этого все и началось. Именно с этого все и началось. Все. Я решила его тоже купить, этого мужчину. Хозяин был немного удивлен такому моему желанию. Он сказал, что этот экземпляр требует совершенно особого ухода. Что он должен быть вдали от той пары, которую я только что выбрала. Хозяин назвал сумму. Этот экземпляр перешел ко мне. Этот порыв — владеть еще одним экземпляром совершенно другой породы, как потом оказалось — имел самое непосредственное отношение ко всем событиям, которые впоследствии случились.
ДИКТАНТ
1. Следы
“Что-то должно случиться”.
В чистом виде февраль. Шесть часов утра, а такая темнотища. В небе — ни проблеска, ни звезды, ни луны. А ведь это Москва, не деревенька. Ни полей, ни лесов. Ни тебе — ни мне. Горят фонари дневного света, и свет режет глаза, может, поэтому такая темнотища.
Давно он в такой час не выходил на улицу — в шесть. А до него еще никто не выходил из подъезда. Лежал нетронутый снег. Никто не наследил. “Следы, — подумал он, — я оставляю следы”. Он даже представил себе, как его следы аккуратно подцепят лопаткой, привезут, куда надо, и там заморозят, а потом будут ковыряться в его следах. “А может, просто не выспался?”
По имени Серафим, а по фамилии Чутьев отличался врожденной грамотностью. Откуда-то он знал, как пишется любое слово по-русски. Например, в пять лет он узнал, что есть корова, и он совершенно правильно написал: “корова”.
А в семь лет услышал слово — энергичный, он сел и написал — “энергичный” — без одной ошибки. До одиннадцати лет он вызывал интерес своей прямо-таки грамотностью. Но уже в двадцать лет, — почти нет. А сейчас ему исполнилось тридцать, и это было мало кому интересно, подумаешь, пишет человек без ошибок, да мало ли кто пишет без ошибок. Школу люди окончили, институты, университеты, все грамотные, но кому может быть интересно, что “корова” пишется через “о”.
Казалось бы, он мог преподавать русский язык, но оказалось, что ни одного правила он толком не знал. Он просто знал, как пишется, а почему именно так пишется, он и не учил, и не знал. Он безошибочно писал тексты с медицинскими и техническими терминами, ему иногда неплохо платили за срочную работу, но потом подобной работы становилось все меньше и меньше. Кроме того, во-первых, он был ленив, а потом, у него была любимая жена — Мария Федоровна Гульгуль. Она была младше его на пять лет, и они так пристрастились валяться по утрам в постели и жить почти без денег, и ему так неохота было вылезать из дома и тащиться из-за какой-то срочной работы и оставлять любимую, что его вылазки становились все реже и реже. В конце концов, он уже ходил, как на охоту. Добьет где-нибудь ошибки, принесет домой трофей, и они заживут. Потом опять кто-нибудь наляпает ошибок, он опять их прикончит.
И вот оказался разгар зимы. Сидеть бы дома и не вылезать, даже носа не показывать, а сидеть в тепле с Гульгуль. Но вдруг подвернулась работа, которая, казалось, совсем не требовала особого труда.
Через пять минут он уже был у метро. Ему нужно было пересечь город с севера на юг. Юг Москвы он знал довольно плохо, он редко там бывал, знал, что там дымища и полно заводов. А потом еще от конечной станции надо ехать на автобусе до конечной остановки, зато там уже совсем рядом — пешком. Город он как-то лихо пересек под землей, прижавшись в уголке и даже вздремнув. Выйдя из метро, он ступил в снежно-грязную кашу под ногами — что значит юг! Автобус скоро пришел, и хотя сначала он был до отказа набит, к концу маршрута народ совсем рассосался. На конечной остановке он вышел, в общем, даже один. Осмотрелся, видя эту местность впервые. Перед собою увидел несколько домов, и за ними цивилизация как будто уже кончалась. Даже трудно было предположить, что там тоже живут люди. Хотя где только люди не живут! Он должен был идти по ходу автобуса, но автобус здесь делал круг. И никакого хода для автобуса дальше не было. Зато было три дорожки: одна асфальтовая, но заметенная снегом; другая типа тротуара, но еще не чищенная; а третья — тропинка. Все-таки он решил, что в летнее время по асфальтовой дороге автобус может пройти, и ступил на нее. И как только он на нее ступил, его догнал и даже чуть-чуть опередил автомобиль. Дверь рядом с водителем открылась, и водитель спросил: “Вы — Серафим Чутьев?” — “Серафим, — потом как-то немножко задумался и сказал, — Чутьев”. “Мне поручено вас встретить”, — сказал водитель и открыл ему дверцу заднего сидения машины. Марка автомобиля была “жигуляшка”, и это почему-то вызвало доверие у Серафима. До самого конца пути водитель ничего не сказал, хотя до конца пути было не так близко. Они ехали по снежной пустыне. Кое-где маячили бетонные недостроенные сооружения. Некоторые были обнесены забором, а некоторые стояли прямо в чистом поле. Маячил чахлый лесок, почти прозрачный, как куст, тоже обнесенный забором. Они пересекли речку, и Серафиму показалось, что за ними сейчас поднимется мост, он даже оглянулся. Но мост, как вкопанный, был на месте. “Мне объясняли, что это не так далеко, от конечной остановки автобуса”, — сказал Серафим водителю. Водитель не ответил. А, впрочем, они уже подъехали. Машина остановилась перед бетонным забором, в котором были деревянные ворота, ветхие и прямо гуляли на ветру. Автомобиль подъехал к двухэтажному блочному строению, похожему на те, которые им попадались по дороге. Водитель вышел, открыл Серафиму дверь и пошел к входу. И Серафим пошел вслед за ним. Они вошли.
На полу светлый ковровый настил, и стены тоже светлые. Небольшая квадратная комната: ни стульев, ни столов, ничего такого жилого не было. Какой-то пустой кубик. “Подождите”, — сказал водитель и удалился в неприметную дверь. Серафим потоптался на месте и увидел, что оставляет следы на светлом настиле. И подумал, что водитель-то следов своих не оставил. “Так он же на машине, — объяснил себе это факт Серафим, — а я на метро тащился, на автобусе”. И он подумал, что нарочно сегодня выпал снег, и его следы у подъезда подцепят и заморозят в холодильнике, а после будут подавать вместо мороженого, потом отпечатают, вырежут и повесят на стенку вместо панно.
Пока он так сам с собою шутил, время незаметно прошло. А сколько прошло времени — неизвестно, поскольку часы Серафим не носил — он не видел в этом надобности. “Друммонадова эолка, — вспомнил он, — пишется через два “м””. А что это за эолка и почему она друммонадова, он понятия не имел. Внутренняя дверь тихо приоткрылась, и водитель поманил его за собой — так именно дети делают рукой, “мол, иди сюда”. И он пошел. Проследовал за водителем по коридору, довольно обшарпанному, чувствуется, его еще не привели в порядок.
На стене висел огнетушитель, стоял бак, на нем было написано “питьевая вода”, такие баки стоят в каких-нибудь захолустных гостиницах. И водитель привел его в небольшую комнату. Там стоял старый канцелярский стол, каких-нибудь пятидесятых годов с порванной в нескольких местах зеленой суконной обшивкой, и в черных пятнах. Перед ним какой-то обгрызенный деревянный стул и в углу еще один такой же. На единственном окне решетка, одна половина окна заклеена белой бумагой. На подоконнике в банке стояла засохшая ромашка. “Подождите здесь”, — сказал водитель и вышел. Серафим услышал за дверью тихий разговор, но что именно говорят, понять было трудно. Серафим сел за стол. Деревяшка стола раскорябана перьевой ручкой — это были телефонные номера. Потом перочинным ножичком выцарапаны чьи-то инициалы, просто набор цифр, потом цветок, потом животное, типа наскального, какое-то непропорциональное. Ведь это трудно накарябать ножичком, а на скале камнем карябали, тоже трудно, может, поэтому они такие непропорциональные зверюшки на скалах. Ему тоже захотелось что-нибудь накарябать. Но из острых предметов в кармане нашелся только ключ. И он попытался нарисовать кружок, но кружок получался кривой. За этим занятием его и застал — Султан.
Он — Султан — бесшумно вошел в комнату. Он дотронулся до плеча Серафима, и Серафим не вздрогнул. Не испугался, но поскольку он сидел на стуле, а Султан стоял у него за спиной, Серафим посмотрел на Султана снизу вверх.
Улыбка у Султана была прелестна как у восточной девушки. В ней было что-то одновременно и дикое и стыдливое, но когда он улыбнулся еще шире, улыбка сделалась не такой уж стыдливой, а скорее вызывающей, а когда он засмеялся, и что-то такое проделал языком, как ящерица, как будто поймал мошку, то неожиданно для себя Серафим встал, отошел в сторону и нахмурился. Но когда он опять взглянул на Султана, тот улыбался так кротко, а глаза его были потуплены. Серафим тоже улыбнулся, а улыбка у него была дурацкая, как у младенца, который радуется предмету, который видит впервые, потому что совсем не понимает назначение этого предмета.
Султан протянул Серафиму руку и сказал: “Султан”. Говорил он, кстати, с обычным восточным акцентом. Серафим пожал эту маленькую холеную ручку, которая утонула в его лапе. И если бы Серафим покрепче сжал ее, то ручка бы хрустнула. Но ему сейчас и не пришло в голову хрустеть этой ручкой.
— Познакомьтесь, — сказал Султан, — это мой помощник, товарищ Т.
Серафим оглянулся и увидел, что на стуле сидит тот самый водитель, который вез его.
Тов. Т встал, и они встретились посреди комнаты и пожали друг другу руки, а Султан куда-то испарился, словно его и не было.
— Некоторые формальности, — сказал тов. Т, — вот анкета, заполните.
Серафим написал свой адрес, фамилию, имя, отчество, номер паспорта, что он женат и что у него есть дети.
— Вот здесь — имя вашей жены, — сказал тов. Т, — напишите.
Тов. Т даже не ожидал от Серафима такого упорства. Но Серафим наотрез отказался писать Гульгуль.
— Нам известно имя вашей жены, пишите, — и тов. Т подошел к Серафиму вплотную. Серафим отложил ручку, встал и направился к выходу.
Тов. Т подошел к нему и совершенно по-дружески сказал:
— Не стоит беспокоиться.
Серафим сел.
Немногословный тов. Т сказал вот что:
— Ваши способности нам известны, я буду диктовать, вы записывать, начнем работать.
Начали.
Сначала тов. Т прохаживался по комнате. И у него под ногами скрипели доски. В одной половине не заклеенного окна стояла зима, там были на стекле морозные хвостики от снежинок.
— Совсем не так, как снег.
— Александр Павлович Сучкин, — сказал тов. Т.
И Серафим так и написал, как продиктовал тов. Т.
— Он вот что решил сделать, этот Сучкин Александр Павлович — решил отправиться в мир иной. Но каким образом? — И тов. Т опять стал ходить по комнате. Остановился у окна, пощипал бумагу, которая закрывала половину окна, сорвал кусочек бумаги, скатал шарик и пульнул им в угол. — Александр Павлович Сучкин захотел быть убитым.
— Он захотел, чтобы его убили? — спросил Серафим.
— Он, конечно, захотел, — сказал тов. Т, — то есть не хотел сам себя убивать, но чтобы это кто-нибудь взял на себя. Взял бы его да и убил. — Что бы вы сделали на его месте? — спросил тов. Т.
— Ну я бы… — сказал Серафим — я бы, наверное… я бы…
— Вот и я тоже я бы…
— А он? — спросил Серафим.
— Александр Павлович Сучкин нашел человека, которому предложил себя убить. Но при одном условии — Александр Павлович Сучкин не должен знать, в какой именно час, где и когда он будет убит. Чтобы киллер гонялся за ним, как самая настоящая смерть, а он бы убегал от нее, и в какой-нибудь миг смерть бы настигла его.
Началась охота.
В первый же день Александр Павлович спрятался — просидел дома, выключив телефон. На следующий день он тоже скрывался, плотно занавесив шторы у себя дома. С опаской выходил на улицу, а в последний день не выходил совсем. Он решил, что несколько дней роли не играют — всегда успеет умереть. Он все время чувствовал присутствие киллера. И даже назначил себе срок — пусть он погибнет в день защитников отечества — 23 февраля в “День советской армии”. В это утро он побрился, надел чистую рубашку, выпил рюмку коньяка, выкурил сигарету, словом, совершенно был готов к смерти. Открыл шторы и разгуливал у окна. Но ничего не происходило. Он вышел на улицу, уверенный, что за ним следят. Доехал до станции метро “Тверская” и Петровским бульваром пошел к Цветному бульвару. Было даже не морозно, а скорее, ветрено и промозгло. Около пяти вечера. На бульваре попадались люди, город был вполне оживлен. Он пересек Цветной бульвар, нашел маленький дворик, как кубик с открытой крышкой в небо. Дворик был пустой, стояла скамейка и несколько деревянных бочек. Одно строение было нежилым, там, в темноте разгуливал ветер. Александр Павлович прислонился к бочке и подождал смерти. Но смерть за ним не шла. Он стал довольно нервно прохаживаться по дворику. Повернулся грудью к нежилому строению, откуда так удобно смерти было бы настичь его. Но смерть все не шла. Он замерз и, разозлившись, пошел к метро.
В одном переулке нагрубил какому-то подвыпившему мужику, шедшему навстречу с бутылкой. Мужик замахнулся на него бутылкой. Но Александр Павлович Сучкин успел увернуться. Но, пройдя немного вперед, Александр Павлович подумал, что этот мужик как раз и мог бы его прикончить.
Он побежал обратно на то же место и стал его искать, но никаких признаков мужика не было. На одной скамейке рядом с детским палисадником он увидел спящего мужика, но, скорее всего, это был не его мужик. Даже если и его, то уже не годный к делу. Александр Павлович вернулся домой и ждал смерти до самого глубокого вечера. Но смерть в этот вечер за ним так и не пришла. Наутро он сам позвонил киллеру, по кличке Рукавица. У Рукавицы был включён автоответчик. И автомат, как на вокзале, повторял только одно: “Ждите ответа, ждите ответа”.
И Александр Павлович зажил в тревоге, каждый день беспокоясь о своей смерти, которую он возложил на эту Рукавицу.
Александр Павлович Сучкин мог бы и сам наложить на себя руки, но считал это дело недостойным. А принять смерть от Рукавицы — делом даже мужественными. Но где же Рукавица!
Тов. Т встал и опять стал ходить по комнате. А в это время входная дверь приоткрылась, а Серафим сидел спиной к двери, и Султан вошел так же бесшумно, как и в прошлый раз вышел.
Султан взглянул на диктант и сказал Серафиму: “Ищите ащипку”. Султан улыбался опять как девушка, также дико и скромно. И Серафим сказал: “Я же их не делаю”. — “Знаю, — сказал Султан, — ищи ащипку”.
После этого тов. Т сказал, что на сегодня рабочий день закончен, и он поможет Серафиму добраться до метро.
Оказывается, уже стемнело. Тов. Т довез Серафима до автобусной остановки и сказал, что будет ждать Серафима завтра в то же самое время, что и сегодня. “Как и договорились”, — сказал на прощание тов. Т.
Подходя к своему дому, Серафим приостановился, — дорогу ему перебежал, точно, заяц. Он просто перелетел через дорогу одним прыжком. Ну откуда в Москве заяц? А в Москве все возможно — и заяц, и пожар, и Сучкин Александр Павлович, и медведь, который лапу сосет, и голубые у Большого театра, и голые девушки у студии МХАТ.
Все-таки Серафим не хотел идти по этой дороге, которую перебежал заяц. Он подождал какого-нибудь прохожего. Но никто почему-то в этот час не шел. Тогда он полез в кусты, чтобы обогнуть эту дорогу. В кустах он совсем запутался — они были с колючками, какими-то усиками, в общем, они были вредные, но обратно дороги не было. Поранив себе руки и поцарапав лицо, он облегченно вздохнул, выбравшись из кустов. Поднявшись на лифте, он подошел к двери своей квартиры и достал ключ. Он вспомнил про круг, который он рисовал ключом на столе, и круг у него получался кривым.
В квартире были слышны звуки музыки. Он убрал ключ и позвонил. Почему-то никто не открывал. Он позвонил еще раз. Звуки музыки смолкли.
Ему открыла Гульгуль.
— Что это с тобой, где ты так исцарапался? У тебя кровь на щеке.
— Брился, — сказал он.
— Где брился?
— В кустах.
Этот ответ ее не удивил, а ему было совсем не весело от музыки и гостей, которых он в этот вечер не ожидал.
— Мы тут немножко играем, — сказала Гульгуль, — скоро будем пить чай, ты весь в каких-то пушинках.
— Это они за счет меня размножаются, им надо к кому-нибудь прилепиться, парашюты, понимаешь?
Пока Серафим приводил себя в порядок в ванной, гости ушли.
И они с Гульгуль остались вдвоем.
На ужин Серафим приготовил себе косточку с мясом.
И когда он, уже млея, обсасывал косточку, Гульгуль сказала:
— Посмотри, какое смешное объявление в газете.
— В какой?
— “Независимая”. Кто-то из гостей газету оставил.
— Сейчас посмотрю, — сказал Серафим.
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Валерия Спартаковна Нарбикова ищет работу, на которую она не будет ходить.
С предложениями обращаться
тел.
факс.
Некоторые комментарии к словам и выражениям, в этом тексте:
объявление — маленький рассказ
Валерия — полное имя Леры
Спартаковна — отчество
Нарбикова — русская писательница, художница
она — красивая женщина
ищет работу — азартная игра
работа — один из видов насилия
не — отрицательная частица
будет — нет, не будет
ищет работу, на которую она не будет ходить — это такое занятие, от которого трудящийся получает наслаждение, а работодатель дает вознаграждение
с предложениями — с просьбами
телефон — аппарат
факс — аппарат
Серафим улыбнулся.
— Шутит Валерия Спартаковна, — сказал он.
— Ты что, с ней знаком?
— Однажды она мне диктовала десять страниц, а на прощание говорит: “Здесь ошибка, why not пишется вместе. Я говорю: “Почему?” она засмеялась и говорит: “Опыт показывает”.
— Ты мне ничего об этом не говорил, — сказала Гульгуль.
2
В шесть утра Серафим поцеловал спящую Гульгуль, — женщина, жена, любимая, тепло в постели, а он отлеплялся и шел на холод. Он оставлял ее из-за какого-то Сучкина Александра Павловича, к чему это?
Холод он по-быстрому миновал и влез в метро. Опять эти люди, движение, все куда-то едут, ну, понятно, он едет по делу, а они в такую рань куда? Нет, они сорвались, гонимые непонятной охотой к перемещению, понятной только им, больше никому, ну куда тебя несет старушка со скакалкой, кто тебя гонит, она сама себя несет, несется, и мальчик, и мальчик-с-пальчик, и зайчик, и вон тот лысый с портфелем, и не в меру напудренная дама, все они несутся, подстегиваемые этой утренней силой перемещения. “Конечная. Конечная. Просьба не забывать вещи”. А то вдруг какой-нибудь чемоданчик взорвется. Пустота. Все вышли. А вот проводница самая главная в форменной одежде, неплохая форма, и женщина она, вполне, с утра, а в форме.
Выйдя из метро, он решил взять машину, а не трястись в автобусе, до тошноты переполненном, в конце концов, он едет работать, и должен быть в форме. Частник согласился отвезти его по маршруту такого-то автобуса до такой-то конечной остановки. Но вот что не рассчитал Серафим. Приехал он намного раньше, и никаких знакомых “жигуляшек” не было. И чтобы ему не мерзнуть на холоде, он попросил частника немного подождать. Они ждали минут пятнадцать. Ни на горизонте — нигде никакой знакомой ему машины не было, он расплатился с частником и вышел. Пошел по той дорожке, что и вчера, и тут как из-под земли появился автомобиль тов. Т. Серафим сел в автомобиль и, помня о неразговорчивости тов. Т, ничего не говорил. К тому же и говорить ему было нечего, но тов. Т сам спросил:
— Вы от дома на машине?
— Нет, от метро.
— В следующий раз я могу подъехать к метро, — сказал тов. Т.
“А будет ли он этот следующий раз?” — подумал Серафим.
К диктанту приступили в той же комнате. Серафим сел за свое рабочее место, за тот же обгрызенный стол.
— Можно стакан воды? — спросил Серафим.
— Из-под крана, — сказал тов. Т, — в Москве хорошая вода.
— А там у вас бак с питьевой водой.
Тов. Т не ответил и вышел из комнаты, он скоро вернулся и принес Серафиму стакан воды.
— Продолжим, — сказал тов. Т и закурил.
Так чем же так не угодила Александру Павловичу Сучкину жизнь, что он решил уйти из нее?
А не было жизни у него. Жизнь его не пожалела. Он старался ее обмануть, а она его — уличить в обмане. Вот в чем было дело. Он рос таким красивым мальчиком, просто принц. С голубыми глазами, с белокурыми волосами. И жил он в лесном царстве. Отец его Павел Петрович был лесником. И в лесной глуши у них стоял домик. Отца своего он вообще не понимал, совсем, но был послушным, покладистым мальчиком. На отца совсем не похож. Отец — небольшого роста с вздернутым носом, с умными глазами, лопоухими ушами, выпяченной губой, кривыми зубами, с желто-серой кожей на впалых щеках, такой просто лесной уродец. Но лесником он был отменным. Он пилил бревна под маршевую музыку, стружки у него летели под барабанную дробь, березки стояли стройными рядами. Цветов, правда, было маловато. Птички тоже как-то неохотно водились в лесу. А грибы и ягоды люди ходили собирать в соседние леса. Но что касается дров, пней, штабелей — это было первоклассно.
— Что-то мне это напоминает, — сказал Серафим.
— Ничего это вам не напоминает. Тут, знаете, недалеко в деревне молния ударила в дерево. Один мужик шел мимо и решил руками дерево пополам расщепить, так ему руку защемило, и никак он ее вытащить не мог. А мужик был первый силач в деревне. Пришел медведь и съел мужика. Вам это что-нибудь напоминает?
— Кажется, нет.
— Одна минута, я сейчас, — сказал тов. Т.
Серафим вслед за ним вышел в коридор. Открыл бак с питьевой водой, там, в этом баке стоял бочонок, он его открыл, а в нем еще один бочонок, поменьше, а в нем еще один, совсем маленький — там был вкусный чай. Он сбегал в кабинет и не знал, куда вылить воду из стакана, вылил ее в банку с засохшей ромашкой. И в стакан налил себе чай. Тут вошел тов. Т.
— Вода из-под крана слишком холодная для моего горла.
— Я вам не предлагал чай, вы просили воды…
Серафим с удовольствием отхлебнул чай.
— Продолжим, — оказал тов. Т.
И как-то днем, когда Александр Павлович был дома один, а Павел Петрович в лесу, явился с визитом помощник Павла Петровича по лесному хозяйству по фамилии Грызун. И завел он с Александром Павловичем такой разговор. Он сказал, что отец его — человек выдающийся, спору нет, но он поглощен мертвым хозяйством — бревнами, дровами; зачем он, к примеру, выкорчевывает пни?
“А, в самом деле, — подумал Александр Павлович, — зачем Павел Петрович выкорчевывает пни”?
Он объясняет это так, — продолжал помощник по лесному хозяйству, — чтобы, говорит, не было гнили. Но гниль должна быть. Это живая лесная гниль. Он разогнал певчих птиц, потому что их пение раздражает его слух.
“Да, он не любит птиц”, — подумал Александр Павлович.
— Он любит смотреть, — сказал помощник по лесному хозяйству, как филин пожирает живого воробья.
— Вы видели когда-нибудь такое зрелище? — спросил помощник по лесному хозяйству у Александра Павловича. Юноша вспомнил, как отец удаляется в комнату к своему ручному филину, и время от времени из комнаты доносится истерический смех. Это филин, насилуя себя, безобразно давясь, проталкивает в глотку живого воробья, который еще бьется у него в клюве, при этом так выпучивает глаза, что кажется, они сейчас лопнут, и потечет желтая слизь.
При этом омерзительном зрелище Павел Петрович хохочет.
Все его тело в конвульсиях от этого хохота. В такие дни Александр Павлович старался уходить из дома.
— А что, действительно, филины так давятся? — спросил Серафим.
— Никогда не наблюдал, — ответил тов. Т.
Так вот этот Грызун, — продолжал тов. Т, — был всегда и ласков и предупредителен с Александром Павловичем. Откуда-то из другого леса он приносил для него цветы. Александр Павлович ставил их в банку в самой отдаленной комнате, чтобы они не попадались отцу на глаза. Однажды Грызун тайком от Павла Петровича пригласил Александра Павловича в соседний городок на вечеринку, где Александр Павлович танцевал всю ночь, он так любил танцевать. Секрет впоследствии раскрылся, и юноша получил выговор от отца. Но вот что еще сказал Грызун Александру Павловичу:
— Ваш отец почти лишил рассудка дочку ветеринара — Лапушку.
Так все ее называли.
Это было новостью для Александра Павловича.
Он знал, что отец с матерью живут отдельно: мать в другом городе с его сестрами и братом Константином. Это объяснялось тем, что врачи запретили ей больше иметь детей. А Павел Петрович страстно любил свою жену, и она любила его. И Павел Петрович предпочел отослать ее в другой город, чтобы не искушать себя. Тут-то и появилась Лапушка. Девушка была так хороша собой, так чиста и открыта, что трудно было ее не полюбить. Ее возлюбленный служил в армии. И Павлу Петровичу через своих старых генералов удалось отозвать возлюбленного Лапушки из армии. И Лапушка со своим возлюбленным поженились. Но в день свадьбы ее жених узнал, каким чудом он оказался здесь. Все благодаря Павлу Петровичу. И как же он должен отблагодарить Павла Петровича за это чудо. Он узнал, что Павел Петрович добивается Лапушки. И муж отказался от брачной ночи со своей женой, испугавшись Павла Петровича. Он только на войне был смелым, а в жизни оказался трусом. Он был уверен, что Лапушка уже не девственна, а если девственна, то это еще хуже — он лишит ее невинности, а его лишат свободы, и отправят на войну. А там уж нет никаких разговоров ни о какой невинности. Лапушка была убита горем и мужа возненавидела. На лице ее проявилась бледность, а в глазах запылал какой-то безумный огонь. И под прикрытием ночи в доме ее отца, с ведома ее отца, Павел Петрович напоил девушку зельем и овладел ею. После этого она совсем потеряла рассудок, но еще больше похорошела. Она была в полной власти Павла Петровича, а ее отец и муж — закрывали на это глаза.
Александр Павлович вспомнил о давней вечеринке, где Лапушка танцевала. Как же она была красива, как весела! как смотрели на нее влюбленными глазами мужчины.
Александр Павлович вздрогнул, когда Грызун мягко взял его за руку и сказал:
— Согласились бы вы ухаживать за лесом? а вашему отцу будет предоставлена хорошая пенсия, он ее заслужил.
— Но я ничего не понимаю в лесном хозяйстве, я так неопытен, — сказал Александр Павлович.
— У вас будут помощники, вам, главное, нужно принять правление.
— Но разве вы не можете сказать об этом моему отцу сами?
— Конечно, мы сами, мы сами… но после вашего согласия.
— Я не могу, я ничего не знаю, я не знаю, что вам сказать…
И измученный этим разговором, Александр Павлович выбежал из комнаты и побежал в лес.
Лес его совсем не порадовал. Стволы деревьев — в лишайнике. Слишком много елок. Совсем нет травы. Какой-то дремучий лес. А вдруг здесь водятся волки и медведи. А вдруг они его съедят. Да, они сейчас выбегут все вместе и загрызут, разорвут на кусочки, и каждому достанется по куску, по хорошей отбивной. А кто предпочитает помягче — тому филе. А может самый вкусный мозг и язык. Они возьмут ложку, и, раскроив черепушку, будут лакомиться мозгом… Александр Павлович бежал куда глаза глядят. А глядели они у него на восток. Он бежал от дождя. Там, на востоке как раз не было дождя. Почва высохла. Даже земля потрескалась. Образовались такие рисунки на земле. Красота. Посидев на земле, передохнув: сначала глубоко вздохнув, а потом, выдохнув, он не спеша пошел обратно. Время уже близилось к вечеру. И опять он не восхитился лесом — какие-то палки торчали из земли. Он подошел к дому и заглянул в окно Павла Петровича. Что же он увидел!
Как же безжалостно они убивали Павла Петровича. Один из убийц был вдрызг пьян, другой — сосед и Грызун с ним в виде наблюдателя. Павел Петрович еще мог говорить, он сказал:
— Что вы хотите?
— Тебя.
Потом этот, вдрызг осоловевший, спустил штаны, достал свою махину, она у него стояла при виде крови, и он стал размахивать перед лицом Павла Петровича. А второй держал топор.
— Мой долг быть в царстве.
— Я не свободен, — сказал Павел Петрович.
— Будешь свободен.
А тот, с топором сказал:
— Сейчас освободишься.
И пьяный — спустил.
Потом убийцы набросились друг на друга, но у них были мягкие носы, и они могли только хватать друг друга за язык, причиняя один другому лишь небольшую боль. Потом они стали приводить в порядок обезображенное тело. Они приклеили к носу лейкопластырь, потому что нос был перебит. Один глаз совсем замазали йодом. А в голову, которая была пробита, воткнули пробку, чтобы не вытекала кровь. Известили вдову. Сказали, что ее муж умер.
Убийцы, глядя на свою работу и не найдя ее совершенной, опять взялись за труп. Вынули пробку и засунули туда вату, а сверху приклеили ленточку. Отодрали лейкопластырь и прилепили бумажку под цвет кожи. Усилили пятна йода. Но так было еще хуже.
— Что ж, на сегодня работа закончена, — сказал тов. Т.
После работы тов. Т подкинул Серафима к метро и на прощание сказал:
— Завтра я вас буду ждать у метро в обычное время. Серафим кивнул.
Он вернулся домой, было еще не так поздно. Все, все понравилось! И как Гульгуль не убила откуда-то взявшуюся среди зимы осу, и как потом они шли с Гульгуль по улице, и когда его спросили “где”? он оказал: “я не знаю”, может, он и знал, но они были вдвоем. А может, ему было просто лень отвечать.
3
Ночь с Гульгуль была такая бурная, что под утро они оба провалились в сон. И Гульгуль приснилось, что кто-то стягивает с нее одеяло, а она его натягивает на себя, а этот кто-то опять тянет одеяло к себе, и тут она посмотрела и со страхом увидала, что никого нет, что некому тянуть. От этого сна она проснулась и разбудила Серафима. Рассказывать про сон было некогда. Он уже опаздывал на встречу к тов. Т на полчаса. Он выскочил из дома, взял машину и попросил шофера как можно быстрее ехать. Шофер оказался понятливым и мчался, как надо, сворачивая в переулки, минуя пробки. Домчались. Серафим опоздал на час. Машина тов. Т была на месте, Серафим сразу увидел ее. Он расплатился с шофером и вышел. Почему-то после такой гонки он почувствовал в воздухе дыхание весны. Тов. Т открыл ему дверь машины и спросил:
— Вы от дома на машине?
— Так получилось, я проспал, — сказал Серафим.
— В следующий раз я подъеду к вашему дому.
Серафиму было неловко, что он так надолго опоздал, и он с благодарностью кивнул. А потом подумал, откуда же он знает адрес, но почти тут же вспомнил — “я же заполнил анкету”.
В рабочем кабинете их ожидал Султан. Поверх костюма на нем был халат, стеганный, ручной работы, такие обычно продаются на восточных рынках. Улыбаясь, Султан покачал головой, и без особой строгости погрозил ему пальцем. Но ничего не сказал.
И Султан с тов. Т удалились в соседнюю комнату, а Серафим даже растерялся — что ему делать?
Но тов. Т скоро вернулся и сказал Серафиму:
— Небольшая задержка. Но пока вы можете подстричь усы.
— Что? — не понял Серафим.
— Вот ножницы, вот зеркало, — он подвел Серафима к зеркалу и дал ему ножницы. После этого ушел.
“А в самом деле, — подумал Серафим, — почему бы не подстричь усы”.
Он устроился у зеркала и приступил к этому занятию. В зеркале он увидел, какой у него не выспавшийся усталый вид.
Ножницы были тупые, и получалось криво. Он старался исправить, один ус получился слишком короткий. Он решил к нему подогнать второй. Теперь они как-то грубо торчали, он даже постарался натянуть их на губу, но из этого ничего не вышло. Какой-то глупый вид, он отошел подальше от зеркала и посмотрел на себя издалека. Издалека он выглядел еще глупее. Это даже рассмешило его. “Как дурачок”, — подумал он. И вспомнил слова тов. Т. — “но пока вы можете подстричь усы”. А если бы тов. Т сказал ему: но пока вы можете поваляться в снегу, или — но пока вы можете раздеться до гола, или — но пока вы можете покукарекать. Он представил себя голым, валяющимся в снегу, при этом кукарекая. Почему-то стало не смешно. Он вернулся на свое рабочее место, устроился поудобнее и заснул. Так его и застал тов. Т, но будить не стал. Серафим проснулся, когда уже были сумерки. Тов. Т сидел на своем месте и курил. Он предложил Серафиму чаю.
— Спасибо, — сказал Серафим, — с удовольствием. — И кивнул. Они приступили к работе.
Павла Петровича похоронили, как полагается — со всеми почестями. И Александр Павлович стал царствовать в лесном хозяйстве. Лес прямо на глазах преобразился. Конечно, и помощникам надо отдать должное. В лесу появились дорожки, цветы, и даже не просто лесные цветы — а клумбы с цветами. В лес даже завезли экзотических птиц, и как ни странно, они прижились, — снегири, например, А соловьи — запели. А скворцов развелось, как мышей.
Сам Александр Павлович делать ничего не умел. Да это от него и не требовалось. Зато он мог внушить своим помощникам, как надо вести лесное хозяйство, в котором он царствует.
И вдруг в один миг Александр Павлович испугался. Это произошло после того, как он женился на дочке лесника из Немецкой Слободы.
— Странно, что-то у нас одни лесники, — сказал Серафим, взбодрившись после чая.
— Что ж тут странного. Почти половина России принадлежит лесному хозяйству. Вы на поезде часто ездите?
— Иногда приходится, — сказал Серафим.
— В окно смотрели?
— Я люблю смотреть в окно.
— Что мне тогда вам объяснять, — сказал тов. Т, — сами видели.
И, правда, Серафим вспомнил, какие вдоль дороги идут бесконечные леса. Так, только редко попадаются города.
— А чего же он тогда испугался? — опросил Серафим.
— Продолжим работу, — сказал тов. Т.
— Вот вы, например, за что отвечаете? — спросил тов. Т.
Серафим подумал, что он человек безответственный. Нет, он подумал, что он отвечает за Гульгуль, за их любовь.
— Я не знаю, — сказал Серафим.
— А Александр Павлович отвечал за все лесное хозяйство, — сказал тов. Т.
Большая ответственность. И он этой ответственности испугался на миг. Тут еще надо сказать, что управление лесным хозяйством переходило по наследству. И его бабушка, и дедушка, и тетушка — все по возможности управляли лесным хозяйством. Но возможности у всех были разные. И кое-кто из родственников при правлении исчезал, то ли ему делали плохо с сердцем, то ли делали солнечный удар. И Александр Павлович решил, что и с ним могут сделать — солнечный удар. И он этого не хотел. Он ударов боялся. Особенно солнечных. Он решил сам уйти. По собственной золе. Без всякого удара — раз и его нет.
Но что-то ему мешало. Ведь, надо сказать, что он был и тщеславен одновременное. Ведь даже если пол-леса сожгут, а он спасет свою честь — это будет лучше для него. И, между прочим, пол-леса однажды сгорело, еле-еле удалось потушить пожар. Как же горело! Неделю пламя не утихало. Да какое там неделю, месяц шел дым. Пока ветер не стих. Пока снег пламя не пришиб. А так бы весь лес сгорел. И соседний сгорел. И белки, и снегири, и прочая живая тварь собрали свои мешочки и упрыгали на счастье в другой лес. Сколько же сгорело живности. Одни шкурки валялись. А когда пожару пришел конец, Александр Павлович даже восхитился, что пожар сам раздувается и сам тушится волей природы. Но страх остался.
А потом случилось вот как. Хозяин Наполеоновки — соседнего лесного хозяйства был уж очень воинственный. Он и Немецкой Слободе не давал покоя. А уж совсем маленькие хозяйства просто измучились от него, от агрессии. Хотя вот что интересно, этот хозяин обладал способностью очаровывать своих противников. И сила и обаяние в нем, несомненно, были. И Александр Павлович с ним то мирился, то ссорился. Хозяин Наполеоновки не хотел, чтобы Александр Павлович продавал свой лес англичанам. Но Александр Павлович был большой сладкоежка, а из Англии он получал и кофе, и шоколад, и чай. Но, скорее всего, ссорились друг с другом они не потому, что Александр Павлович так уж любил сладкое, просто не хотел, чтобы хозяин Наполеоновки ставил свои условия. Но еще и вот почему — люди, проживающие в лесном царстве Александра Павловича, не смирились бы, если бы хозяин Наполеоновки одержал верх над ними. А Александр Павлович боялся своих людей не меньше, чем хозяина Наполеоновки. Он хорошо понимал, что если люди будут им не довольны, то могут с ним сделать то же самое, что с Павлом Петровичем. И Александр Павлович по-дружески говорил хозяину Наполеоновки: “Не надо, не ходи в мой лес”.
Но он все-таки не послушался и пошел. Это уже зимой лес горел. Деревья трещали, как дрова. И Александр Павлович решил его поймать в лесу и наказать за то, что он нанес такой урон его хозяйству. И люди из Немецкой Слободы тоже были на стороне Александра Павловича. Но поймать его было так же трудно, как голыми руками зайца.
А помощники его промышляли и на севере и на юге. Так докладывали Александру Павловичу. Сам же Александр Павлович хоть и делал регулярный обход в своем царстве, все же предполагал ухоженные дороги. Ему специально их проложили для обхода. Вдоль дорожек красовались цветы, пушистые кусты. “Какой ласковый и приветливый стал лес, — нашептывал себе Александр Павлович. — Все-таки у Павла Петровича лес был недружелюбным”. Как-то раз он свернул с дороги, его увлекла вьющаяся тропинка. Он шел по ней, и трава ласкалась к нему. Как ветки на дереве, от нее отходили другие тропинки — такие же извилистые. Прогулка казалась ему увлекательной и радостной. Но дерево из тропинок разрасталось все шире и шире, оно так необъятно раскинулось, что Александр Павлович решил — пора возвращаться домой. Он пошел обратно, наткнулся на болотце, увидел цветущую поляну, направился к ней. От этой поляны уходила тропинка. Он, кажется, узнал ее. Ускорил шаг — становилось жарко. Тропинка вывела его в прохладный еловый лес. Но потом лес стал гуще, а тропинка прямо таяла на глазах. И вдруг исчезла в траве, как будто ушла под землю. Александр Павлович даже встал на колени и припал к земле, как будто хотел заглянуть вглубь земли. Но никакой тропинки и вообще ничего он там не увидел. Он решил вернуться по этой тропинке назад. И тут вышел на дорогу, хорошо утоптанную. “Она-то не может вот так растаять на глазах, — решил он про себя, — куда-то должна привести”. Она-то и привела его в совершено дремучий лес. Александр Павлович растерялся. Он думал, что такие места уже перевелись после смерти Павла Петровича. Что весь лес чистый и ухоженный — без ям и трясин. От усталости и растерянности он заплакал, как в ранней юности — “что за царство такое! только чуть в сторону — тьма дремучая и бездорожье”. Он вдруг вспомнил обезображенное лицо своего отца. Все это время он не вспоминал его. Он даже постарался совсем обо всем забыть. И стал охотно верить словам своих приближенных, что отец его умер от солнечного удара, а не оттого, что Александр Павлович видел собственными глазами в окошке.
Мало ли что может привидеться в окошке. Его плач перешел в рыдания. Он проклинал себя за то, что согласился принять управление над этим лесным царством. Что царство это страшное, нелюдимое, непроходимое, чуть в сторону и там болота — с чертями.
Он рыдал в полный голос, пока его не окликнул грузный пожилой человек с черной повязкой на одном глазу. “Да это же Кутузов!” — обрадовался Александр Павлович. Кутузов как раз и вывел его из леса. И за это Александр Павлович его наградил медалью за отвагу.
Но с тех пор Александр Павлович не удалялся далеко в лес. Он предпочитал ухоженные знакомые дорожки. А потом вручили ему еще одну медаль как ветерану труда, это было после того, как Кутузов заманил хозяина Наполеоновки в лес, а поток выгнал его из леса. Единственное, Александр Павлович был не доволен тем, что Кутузов не поймал хозяина Наполеоновки, а просто его выгнал. Но, может, Кутузов и не хотел его ловить, может, это только Александр Павлович хотел поймать его и наказать. А Кутузов, может, хотел просто выгнать.
— Это какой Кутузов? — спросил Серафим.
— А про какого вы говорите?
— Ну, про нашего с вами.
— У нас с вами разные Кутузовы, — сказал тов. Т, — у вас — свой, у нас — свой.
— Нет, я имею в виду исторического персонажа.
— Какая тут может быть история! Вы ее видели собственными глазами?
— Я, нет.
— Вон, за окном тоже история, вы на нее смотрите?
— Я, нет.
— Продолжим работу, — сказал тов. Т.
Долгое время Александр Павлович не удалялся далеко от дома. Он полюбил одну дорогу, шедшую по лиственному лесу, потом был небольшой луг, потом такой еловый островок, а потом уже смешанный лес. И за ним неглубокая речка, тихая и прозрачная. Обычно он доходил до речки и возвращался обратно. Он столько раз ходил этим маршрутом, что знал почти каждое дерево.
Приятно было идти и в сторону речки, и приятно было возвращаться обратно. И путь туда и обратно не казался таким уж утомительным, занимал всего часа три.
Как-то утром, приведя в порядок необходимые бумаги, где цифры, черточки, а также одному ему понятные знаки обозначали, сколько Александр Павлович должен англичанам лесу, а сколько они ему должны шоколаду. Бумаги были приятные. Подсчитал, и оказалось, что лесу он им должен меньше, чем они ему шоколада. Александр Павлович даже облизнулся от удовольствия и решил пройтись по своей любимой дороге. В этот день все особенно радовало глаз. И солнце было не таким ярким, под легкой дымкой облаков. Как обычно, он шел неторопливо, отмечая взглядом любимые деревья. Вот он уже миновал луг, прошел через еловый островок. Вошел в смешанный лес. Вот уже сквозь прозрачную листву должна заблестеть речка. Он всегда так радовался этой минуте, когда выходил к речке. Что же он увидел, выйдя из леса? Он увидел свой собственный дом, который час назад оставил, а речки никакой не было. Он глазам своим не поверил. Он вошел в дом, ну да, это его дом: вот шоколадные и лесные бумаги, вот расчеты, которые он сделал час назад. Он, можно сказать, вылетел из этого дома и побежал обратно. Он решил, что это какой-то обман зрения, он вдруг вспомнил, как увидел в окошке истерзанного Павла Петровича. Он бежал, что есть сил, не глядя ни на листочки, ни на цветочки, только жадно смотря на дорогу, так хорошо знакомую. Все-все было на месте: вот смешанный лес, вот уже еловый островок, вот уже луг, а вот и лиственный лес, за которым должен быть его дом. Что же он увидел! — речку. Она была такая же прозрачная и спокойная, как всегда. Александр Павлович подошел к речке, умылся и призадумался. Почему-то он вспомнил, что хорошо танцует и что давно не танцевал. И он стал кружиться в вальсе. Вальс еще больше его разгорячил. Он разделся и искупался. Он был совершенно спокоен. Обсушился, оделся и пошел обратно. Часть маршрута он проделал быстрым шагом. Вот он уже прошел через лиственный лес, вот пересек луг, вот остался позади еловый островок, вот он ступил в смешанный лес и стал красться по нему, он шел так бесшумно, как будто даже паря над дорогой. Он искал глазами свой дом. Он даже нашел этому какое-то объяснение, что если он только что оставил сзади себя речку, то перед ним должен быть — дом. И так подкрадываясь, он увидел сквозь прозрачную листву — речку. Александр Павлович вышел к реке. И тут его охватил истерический смех. Вдоволь насмеявшись, он умылся. И только сейчас ощутил, что смеялся смехом Павла Петровича, истерическим смехом своего отца.
Обратно он шел в полном равнодушии. Даже напевал вслух: а вот смешанный лес, вот еловый лес, а вот луг, а вот лиственный лес, а вот дом. В самом деле — перед ним был его дом. Перед домом его встретил Грызун. Но Александр Павлович продолжал петь: а вот лиственный лес, а вот смешанный лес, а вот луг, а вот луг, а вот луг, вот еловый лес, а вот смешанный лес, вот река, вот река, вот река.
— Я никогда не слышал, чтобы вы пели, — сказал Грызун.
— Я и пою, и танцую, — сказал Александр Павлович.
— Я по делу, — оказал Грызун.
— Завтра, завтра, — оказал Александр Павлович, — отложим до завтра.
— Что ж, — сказал тов. Т, — может быть, на сегодня хватит, — я вас провожу.
И тов. Т с Серафимом вышли. Машина заводилась, но не завелась. Может быть, из-за мороза. Тов. Т еще раз попробовал. Ничего не получилось.
— Я вас провожу, — оказал он Серафиму. Они пошли вместе по дороге.
— Теперь вот так идите, прямо, никуда не сворачивайте.
— Хорошо, — сказал Серафим.
Серафим пошел один по дороге уже в полной темнотище. Ничего перед ним такого не было, даже напоминающего дорогу. Он шел на освещение, ему казалось, что там, где горят огни, Там и есть город. Короче, он уперся прямо в сугроб. Никакой дороги дальше не было. Он сел и вспомнил, что ведь, чтобы не умереть, надо себя закопать, копать было неохота, он так посидел, посидел, раздался какой-то шум. По этой дороге катил автомобиль.
— Подвезти? — спросил шофер.
Серафим сел в машину, это был какой-то здоровый самосвал.
— А ты чего там сидел?
— Заблудился, — сказал Серафим.
— Вот метро, — сказал шофер.
— Спасибо, — сказал Серафим. Он влез в метро. Было мало народу. Сел. Потом вышел на своей станции. Взял машину. Позвонил в дверь. Было час ночи. Гульгуль увидела его и не узнала.
— Где ты был?
Он скинул куртку, добрался до постели и заснул.
4
Утром раздался звонок в дверь. Они еще были в постели. Через минуту звонок повторился более настойчиво.
— Это за мной, — сказал Серафим.
Приоткрыл дверь, — так точно, — это был тов. Т.
— Я жду вас внизу, — сказал тов. Т.
Гульгуль еще валялась в постели.
— Я ухожу на работу, — сказал Серафим. Зачем-то он присел на дорожку.
— Нет, нет, нет, — сказала Гульгуль и улыбнулась.
— Мне надо идти.
Он так любил эту ее улыбку, улыбку, как бы во сне. Пока они так беседовали, опять прошло минут двадцать.
— Мне пора, — сказал Серафим.
Серафим был уже одет, а Гульгуль все еще в постели.
Тов. Т остановился — в дверях.
— Я тоже с тобой, — оказала Гульгуль.
Она быстро собралась.
И Серафим сел на переднее сидение рядом с тов. Т, а Гульгуль — на заднее сидение.
Только они отъехали, Серафим сказал:
— Остановите машину.
Тов. Т не прореагировал,
— Остановите.
Тов. Т выключил мотор.
— Выходи, — оказал Серафим Гульгуль, — выходи.
— Что это с ним? — оказала Гульгуль.
— Выпустите ее.
Тов. Т молчал.
— Что с тобой? я не понимаю, — сказала Гульгуль Серафиму.
— Быстрее уходи, — сказал Серафим Гульгуль, — пока не поздно
— Но мы же уже едем, — оказала Гульгуль.
Тов. Т завел машину, и они поехали дальше.
На заднем сидении Гульгуль задремала. От тепла внутри машины и холода снаружи — стекла запотели. И даже когда Гульгуль открывала глаза, ничего не было видно за окном. Было только понятно, что автомобиль несется среди автомобилей. Но потом автомобильный гул стих, и машина стала двигаться в полной тишине и даже не так быстро. Гульгуль протерла рукой стекло и увидела, что они едут по мостику, а внизу полузамерзшая речка, над которой идет пар.
— Где это мы? — спросила она.
— На юге, — сказал Серафим.
— Нет, серьезно?
— Ваш муж шутит, — сказал тов. Т.
— А долго еще ехать? — спросила Гульгуль.
— Еще столько же, — ответил тов. Т.
— Он шутит, — сказал Серафим.
И правда, тов. Т шутил, потому что уже очень скоро машина остановилась.
— Отвезите ее обратно к метро, — попросил Серафим тов. Т.
Тов. Т молчал.
— Но я не хочу к метро, — сказала Гульгуль.
— Отвезите — попросил Серафим почти умоляюще.
— Да нет же, — Гульгуль засмеялась и сама открыла свою дверь.
Тов. Т выключил мотор.
— Выходите, — сказал он Серафиму.
Все было как обычно. Тов. Т провел Серафима и Гульгуль в первую комнату и там оставил их. Гульгуль осмотрелась. От природы она была наделена умом и красотой. Серафим как-то больше обращал внимание на ее красоту. Ум просто подразумевался. Но иногда ее рассуждения казались ему не только не умными, но даже глупыми. Он объяснил себе это так — чисто женское мышление. Сейчас он был просто на нее зол. Ну, зачем она поехала с ним?
— Ты мне, кстати, ничего не говорил о Валерии Спартаковне, — сказала Гульгуль.
В комнату вошел тов. Т.
Он подошел к Серафиму и сказал:
— Мы можем начать работать.
А Гульгуль как-то некстати сказала:
— А я пока погуляю.
— Она никуда без меня не пойдет, — сказал Серафим.
— Вот ключ от ее комнаты, возьмите, — сказал тов. Т Серафиму, — вы можете ее проводить, а я пока подожду. Это прямо, потом вниз, потом такая горка, потом налево.
— Какая еще горка! — зачем-то рассердился Серафим.
— Сами увидите, — как-то устало сказал тов. Т и зевнул
— Пойдем, — сказал Серафим Гульгуль.
Они вышли из комнаты и пошли вперед.
— А он симпатичный, — сказала Гульгуль.
— Кто?
— Ну, этот твой товарищ Т.
— Какой он мне товарищ, шутишь, что ли?
— Нет, кроме шуток, симпатичный.
Действительно, коридор плавно шел вниз, а потом плавно поднимался наверх, получалась горка, все правильно. А вот и комната. Серафим открыл дверь. Это был небольшой уютный гостиничный номер. Душ, туалет, мини-бар.
— А телефон, — спохватился Серафим.
Телефона не было.
— Нет телефона, — сказал Серафим вслух.
Серафим открыл мини-бар, там был нормальный набор напитков, из бутылочки он выплеснул в стакан коньяк и выпил одним глотком.
— Я пойду работать, — сказал он Гульгуль. — Никуда отсюда не уходи. Закройся изнутри и оставь ключ в замке.
— Ты что, сердишься? — спросила Гульгуль.
Он хотел поцеловать ее в губы, но попал в щеку.
— Нет, — сказал он.
Не без труда Серафим нашел кабинет. Ориентиром ему служил бак с питьевой водой. Но то ли этот бак убрали, то ли он вышел с другой стороны. Он потыкался в несколько дверей, они были закрыты. Одна, наконец, открылась, это и был кабинет.
Тов. Т расхаживал по комнате. На рабочем столе Серафима стоял чайник с чаем.
— Все в порядке?
— Не знаю. Что такое порядок?
— Это, надо полагать, — противоположность беспорядку.
— А беспорядок?
— А беспорядок — это хуйня. А дальше уже пиздец.
Они приступили к работе.
После истории с двумя речками Александр Павлович как-то притих. Его взгляд, всегда такой ясный, потускнел. Когда от Грызуна он узнал последнюю новость, она даже не поразила его. А новость была вот какая: куда-то стал пропадать и лес, и шоколад. До этого Александр Павлович мирился с тем, что лес пропадал. Но шоколад все-таки оставался. Бывало и так, что пропадал шоколад. Но лес был в полной сохранности. И вот эта новость — что одновременно и леса нет, и шоколада нет — не встревожила Александра Павловича, он принял эту новость равнодушно. Зато его равнодушие встревожило Грызуна. И только вспомнив о солнечном ударе, Александр Павлович спохватился. Он понял, что, увидев его равнодушие, его уберут, т.е. сделают ему солнечный удар. И он стал не в меру оживлен. Он сказал, что обойдет сам лесное царство, во всем сам убедится, что его не пугают непроходимые дороги. Но и тут Грызун насторожился. Тогда Александр Павлович сказал, что он все обдумает и о своем решении сообщит.
Серафим увлекся диктантом.
— А куда же делась его жена? — спросил Серафим, — та, из лесного царства.
— А ее отозвали. Видя такой непорядок в царстве Александра Павловича, ее отозвали в Немецкую Слободу, в родной дом.
— Что же это за порядки, чтобы жен отзывать! — возмутился Серафим, — она его любила?
— Это не имеет отношения к диктанту, — сказал тов. Т.
— А он ее? — все допытывался Серафим.
Тов. Т даже рассмеялся: “Что-то вы сегодня какой-то любопытный”.
Александр Павлович уложил необходимые вещи в дорожную сумку, взял мешочек с фамильными алмазными булавками — каждую из них он знал по имени. А иногда он к ним обращался просто по-домашнему — вот бабушка Катя и дедушка Петя, а это сестры, а это брат Константин, а это папа Павел. И на рассвете, когда самый крепкий сон у всех Грызунов, когда даже еще птицы не поют — он вышел из дома. Он был готов.
Что же он увидел, когда обходил свое лесное царство: прямо в лесу раскинулись поместья, к ним вели ухоженные дороги. Эти поместья были за непроходимыми заборами. Теперь он понял, куда пропадал и лес, и шоколад! И дерево, и шоколад — все скопилось за этими заборами, но заборы были каменными, а совсем не деревянными и не шоколадными. Так, все дальше и дальше углубляясь в свое царство, он видел дома и попроще. По дорогам проносились автомобили, останавливаясь у киосков, набитых шоколадками. Александр Павлович тоже купил себе шоколадку. Несомненно, она отличалась от его любимого английского шоколада, но он был голоден и съел. Отправляясь в путь, он не ожидал увидеть такие перемены.
Одну зиму он провел в берлоге у медведя и сосал его лапу. Лапа была такая вкусная, а медведь такой большой и теплый, почти горячий. И Александр Павлович сосал и спал, пока медведь, спал и сосал.
Ранней весной, стараясь не будить своего друга, он вылез из берлоги. У небольшого озера он привел себя в порядок: достал из своей дорожной сумки необходимые принадлежности — бритву, щетку, мыло. Увидя свое отражение в воде, он заметил, как он помолодел, проспав всю зиму. Из головы выветрились все прошлогодние заботы. Он решил, что и впредь будет зиму проводить в берлоге и сосать лапу.
Так прошло несколько лет. Зиму он проводил в берлоге у медведя, а лето — у озера. Озеро он знал уже как свое собственное отражение. И вот что он заметил, подолгу наблюдая за листьями, птицами, водой, солнцем — вот ветер срывает листья, и они летят в воду. С каждым листком в воду летит и его отражение. А на поверхности воды лист и отражение соприкасаются. Он подумал: что быстрее летит в воду, отражение или сам лист? Иногда у него получалось, что отражение — быстрее. Иногда, что лист — быстрее. В падении листа, конечно, участвовал ветер. А в отражении — участвовало солнце. В точке соприкосновения листа и его отражения уже не участвовал ветер, а участвовали солнце и вода. Получалось, что в воздухе скорость зависит от ветра, а в воде от солнца. Тогда что из них быстрее? Александр Павлович не делал математических расчетов, а формулировал свои наблюдения в стихах, которые иногда бывают точнее самых точных расчетов.
Но в среду он решил бежать еще дальше. Он был охвачен таким волнением — ему хотелось убежать с земли. Действительно, он бежал, не чувствуя под собой ног. И если бы земля не была круглой, он, конечно бы, убежал. Если бы хоть в каком-то одном месте земной шар соприкасался с плоскостью, он бы перепрыгнул на эту плоскость и взбежал по ней вверх. А так Александр Павлович бегал по кругу. Бегал он и севернее, и южнее экватора. Собственно, по экватору он не бегал, боясь жары, и этого — солнечного удара. Здоровье ему позволяло так бегать. Единственно, чего он опасался, что, сделав круг, он опять прибежит к своему дому в лесном царстве. Поэтому с утра пораньше он остановился в Москве на вокзале. Но пока он бегал, он не оставался без внимания — за ним следили. Кто из окна поезда, кто из автомобиля, а кто просто из собственного окна. А тот, кто был не за окном, просто смотрел на него как есть собственными глазами. Поэтому, когда Александр Павлович присел отдохнуть на скамейку, сразу несколько человек приблизились к нему с нескольких сторон, надо полагать, чтобы он не смог убежать. Но он и не собирался никуда бежать. Он уже набегался. Люди эти были хорошие. Их совсем не интересовала жизнь Александра Павловича. Их интересовали алмазные булавки в мешочке. Они, эти люди, приняли такое участие в нем. Давно никто так о нем не заботился. Последним был медведь, который давал сосать лапу. А эти хорошие люди пригласили Александра Павловича в ресторан, где они славно пообедали. А на десерт Александр Павлович заказал себе свой самый любимый шоколад. И эти хорошие люди договорились с Александром Павловичем по-хорошему — насчет алмазных булавок. В самом деле, зачем Александру Павловичу эта булавка “дедушка Петя”, что дедушка качал их в колыбели, носил на руках, Александр Павлович вспомнил, что дедушка его и не качал и не носил. А “сестры”, а “брат Константин”, ну зачем они ему, и даже буланка “папа-Павел”, лучше забыть о неприятном воспоминании в окошке. Они же, эти хорошие люди, позаботятся о хорошей жизни Александра Павловича. Он сможет жить в удобной хорошей квартире, покупать себе каждый день шоколад. “Это хорошо”, — сказал Александр Павлович. И по-хорошему согласился. В самом деле, он устал от беготни. Но когда речь зашла о Екатерине, о булавке “бабушки Кати”, Александр Павлович отказался ее отдать. Бабушку он любил, она ему даже снилась по ночам на портретах. “Лучше бы вам бабушку тоже отдать” — сказали хорошие люди. Но Александр Павлович прижал ее к груди. Тогда в ресторане появился какой-то нехороший человек. Он стал громко кричать: что “бабушка” — это его доля. И “бабушку” надо отобрать. Сначала на него никто не обращал внимание. Но когда он стал особенно шуметь, его усадили за стол и предложили ему выпить. Он одним разом выпил рюмку. И тут Александр Павлович увидел необыкновенное изменение на его лице: глаза закрылись, а рот, которым он кричал, открылся еще шире. И в глубине рта появились как будто снежные сугробы. А вокруг губ появились снежинки. Из ноздрей что-то закапало, похожее на кровь. После этого хорошие люди рассчитались с официантом, а нехорошего человека несколько человек унесли. Так обед и закончился.
После обеда Александра Павловича привезли в его новую квартиру. Она была, действительно, просторной и удобной. В этой квартире ему выдали документ, что он, Александр Павлович Сучкин. “Но я ношу другую фамилию”, — сказал Александр Павлович. “Так для вас будет лучше”, — сказали хорошие люди. Они ему выдали чековую книжку и наличные деньги. Они оставили ему булавку “бабушки Кати”, вежливо попрощались и удалились.
— Вы не хотите немножко перекусить? — сказал тов. Т Серафиму.
— Это было бы хорошо, — сказал Серафим.
— Я сейчас позабочусь.
И тов. Т вышел из кабинета.
Через какое-то время в кабинете появился невзрачный господин с подносом. Он поставил перед Серафимом поднос, с очень лакомыми блюдами. Серафим налил из графинчика и выпил немного вина, удивительно приятного на вкус. После первых глотков руки его удлинились, но он никак не мог дотянуться ими до яблока, которое плавало в воздухе, оно долетало до кончиков пальцев и опять отлетало. Яблоко было прозрачным, и было видно, как в середине него горит огонь. “Я так и думал, что у яблока внутри огонь”, — подумал Серафим. А потом яблоко улетело.
5
После бессонной ночи Гульгуль приняла душ. Гостиничный номер ей даже нравился. Она легла в постель и решила подремать, пока Серафим кончит работать. Через какое-то время в номер постучали. Она открыла. На пороге стоял довольно невзрачный человек с подносом, прикрытым белоснежной салфеткой. Он предложил ей завтрак. Поставил на столик и ушел. Тут она почувствовала, что страшно голодна. Она съела корочку хлеба с сыром, запила соком. Из графинчика налила в бокал белое вино, удивительно приятного вкуса, надкусила печенье, и тут заметила, что за окном разыгрался такой страшный ветер, что от его порывов сдуло с деревьев весь снег, и накинуло на них летнюю зелень. “Ну, да, — подумала Гульгуль, — так всегда бывает от ветра”. После горячего душа, бессонной ночи и завтрака к ней пришел такой сладкий сон, она еще раз подумала о зелени за окном, что почему-то листья имеют форму снежинок, что таких листьев она никогда не видела, “ну да, это же от ветра наступило лето, а не от солнца, так я и думала, но сколъко же можно работать”, — подумала Гульгуль о Серафиме.
А в это время Серафим пробудился от минутного, как ему казалось, сна. Поднос с завтраком был убран. На столе лежали его бумаги с диктантом. Тов. Т сидел у окна и пил чай.
— В общем, диктант закончен, — сказал тов. Т. — Вы сейчас получите свой гонорар. Вы мне никогда не говорили о Валерии Спартаковне, — сказал тов. Т.
Серафим почувствовал, что он не только не выспался, но что он еще больше хочет спать.
Тот же человек, что приносил завтрак, принес на подносе пачку купюр. Это были совершенно новенькие купюры. Только какие-то очень уж яркие. А тут Ленин, но почему-то с китайской косичкой.
— Они не настоящие? — сказал сквозь сон Серафим.
— А вы видели настоящие деньги?
Серафим взял пачку купюр, покрутил ее и увидел, что некоторые купюры раскрашены карандашом от руки.
— Они фальшивые? — спросил Серафим.
— Нет, это просто ручная работа, они самые ценные.
Из кабинета Серафима проводили в гостиничный номер. Он крутил в руках пачку купюр. В номере появился Султан. “Ищи ащипка”, — сказал он.
— Я их не делаю, — сказал Серафим.
— Ищи, — сказал Султан и вышел.
Во всем — во всем — во всем — ошибка, не надо зимой вылезать из берлоги, надо лежать и сосать лапу. Но я тебя найду, я тебя прикончу, ошибка, я тебя не делал, ты мной овладела сама, я твой, ты гонялась за мной, но как только я тебя увижу, я тебя убью, все будет безоблачно без ошибки, а пока мы с тобой будем бороться, ошибка, и не думай, что ты сильнее меня, что ты опытней, я способней тебя, я тебя съем, я тебя сначала загрызу, потом выплюну, а потом еще живую отдам на растерзание правилам, а потом сжалюсь над тобой, может, я даже отпущу тебя на волю, если ты себя будешь хорошо вести, если ты не будешь вползать в меня, может, я тебя даже поцелую на прощание, ошибка, но только мне сначала тебя надо найти, где ты? Покажись сама, или тебе будет хуже, если я сам тебя найду, лучше откройся, а нет, так я тебя разыщу все равно, где ты? Моя ошибка, я был честен перед тобой, моя ошибка, а ты привела своих сестер — целый ряд ошибок, они стали тебе подражать, но первую я должен найти тебя, а сестры твои пойдут друг за дружкой вслед за тобой. А когда я тебя найду и выброшу из головы, я даже испытаю к тебе страсть, не думай, что я тебя так быстро забуду, моя ошибка!
Были уже сумерки, когда Гульгуль проснулась. Листьев на деревьях не было. Ветки были облеплены серым снегом.
— Так, — сказала Гульгуль вслух, — вот так.
Она быстро оделась. Посмотрелась в зеркало и обнаружила, какие у нее уставшие глаза, как будто она всю ночь читала.
“Да, — подумала она, — да, уж”.
Довольно шумно она открыла свой номер, и, вспомнив дорогу, стала спускаться с горки. Потом поднялась в горку, и как ей казалось, нашла комнату, в которой они были сначала с Серафимом. Она постучала в дверь. Никто не откликнулся. Она подергала за ручку — дверь закрыта. Она пошла по коридору. Ни одного человека в этом огромном помещении не было видно. Тогда она стала стучать во все двери подряд. Она подняла шум. Никто не открывал. Никто не отвечал. Она проблуждала так довольно долго. Она наугад толкнула еще одну дверь, и дверь открылась. В обшарпанной комнате за столом сидел тов. Т. От радости, Гульгуль, что нашла хоть одного человека, просто бросилась к нему.
— Как я рада, я вас нашла, здесь никого. Уже вечность тут хожу — и пустота, а где мой муж?
— Успокойтесь, — оказал тов. Т, — это рабочий кабинет вашего мужа, видите, его здесь нет.
— А где же он? где мой муж?
— Вы же видите — его здесь нет.
От волнения Гульгуль даже заглянула под стол.
— Там его нет, — оказала она как-то растерянно.
— Я вам могу помочь, — сказал тов. Т, — я вас подвезу к метро.
Он взял Гульгуль под руку. Она двигалась совершенно безучастно. Он помог ей надеть пальто.
— Застегнитесь, — оказал он, — там ветер.
Она запахнула пальто. Тов. Т завел машину, и они поехали. Она сидела рядом с ним на переднем сидении и попросила включить печку.
— Вам холодно? — спросил он.
— Да, — сказала Гульгуль.
Они ехали довольно долго по темной местности — через лес. Потом уже ехали по освещенным дорогам. И Гульгуль довольно равнодушно смотрела на знакомые московские места. В конце концов, тов. Т остановил машину, но мотор не выключал.
— Здесь долго нельзя стоять, выходите.
— Но это же метро Лубянка, — сказала Гульгуль.
— Вам это удобно, как раз по прямой.
Потом тов. Т наклонился к самому уху Гульгуль и как будто даже не своим голосом прошептал: “Маша, не ходите больше в тот дом”.
Гульгуль посмотрела ему в глаза.
— Что все это?
Тов. Т своим обычным чуть насмешливым, спокойным, как всегда, голосом, ответил:
— Это метро Лубянка, — и он открыл дверь Гульгуль.
Она все еще сидела.
— Выходите же, здесь нельзя так долго стоять, запрещено правилами, за нарушение…
Она не дослушала и просто выскочила из машины. Он рванул с этого места. Она быстрым шагом шла к метро и повторяла: “Запрещено правилами” — правило, “нарушение”, она несколько раз повторила: “нарушение”, “нарушение”, “нарушение”, что это “нарушение”? “Это ошибка”, — догадалась она. Он же не делал ошибок. Она была уже у самого входа в метро. Но она быстро развернулась и побежала к дороге. Там она поймала частника, сказала — куда ехать. “Только, пожалуйста, быстрее, — сказала она, — пожалуйста, как можно быстрее”.
— К мужу торопитесь? — пошутил водитель.
Гульгуль кивнула. Больше они ни о чем не говорили, частник, оказался хорошим водителем, он ловко миновал пробки, и они скоро приехали.
Она вбежала в свой подъезд. Лифт был на месте. Она просто взлетала на свой этаж. Открыла дверь. Никого. Серафима не было. Гульгуль упала на кровать и разрыдалась. Сквозь рыдания она повторяла только одно — “ошибка”, “он сделал ошибку”, “ошибка”, “ошибка”. Уже под утро она заснула прямо в пальто.
Утром она проснулась, сняла пальто, умылась. Надела пальто и вышла из дома. Она вспомнила, что тот дом где-то на юге. Потому что когда они ехали в машине, когда Серафим просил ее выйти, он сказал “мы на юге”. Она доехала до конечной, самой южной станции метро, но ничего похожего здесь не было. У некоторых прохожих она спрашивала: “где здесь поблизости лес, и через речку маленький мостик?” Удивленно пожимали плечами. Подошел автобус. У водителя она спросила: “Он идет в южном направлении?” Водитель, видимо, не расслышал и ответил: “Да, в нужном, в нужном”. “В южном?” — переспросила. — “Да, в южном, в южном”. Автобус остановился у самой кромки леса, ничего похожего не было. Жилые дома, школа, магазин — по одну сторону дороги. А по другую сторону — лес.
Гульгуль натянула на уши шапку и пошла в лес. Она долго блуждала по лесу. По каким-то сугробам. Не было ни одного человека. Ноги промокли и замерзли. Она села в сугроб на небольшой холмик. Так она сидела. Холмик стал таять. Она почувствовала, что холмик дышит. Она стала разгребать его руками. Руки окоченели. Она разгребла — в берлога спал медведь. Она прижалась к нему. Она стала его будить. Медведь сладко спал, и посапывал во сне. “Вставай же, миша, вставай же, мишка, мишка, вставай же”. Она его расталкивала, а он посапывал во сне. Потом он перевернулся на другой бок. Она его стала дергать за уши, она ему вытащила лапу из пасти. “Хватит сосать, — говорила она, — мишка, вставай, вставай, ты”. Он почмокал, почувствовав, что лапы нет, приоткрыл глаза. “Наконец-то!” — сказала Гульгуль. Медведь взял ее ручку в пасть и стал обсасывать. Рука согрелась. Она засунула ему вторую. Согрелась. Она сняла сапоги и стала греть ноги у него в пасти, устроившись у него на животе. Наконец он окончательно проснулся: “А это ты, Машенька!” — “Это я”. — “Что тебе, Машенька?” — “Отвези меня к тому дому, Миша”.
Медведь встал на четыре лапы, она села ему на спину, уцепившись за воротник, и медведь побежал. Выбежав из леса, он побежал к мостику, там он стал озираться по сторонам.
Около двухэтажного здания он скинул Машу. “Вот, Машенька”.
Мария Федоровна подошла к двери и постучала. Дверь тут же открылась, как будто ее только и ждали. На пороге стоял тов. Т.
— Ну, что ж, раз вы сами пришли, заходите.
Она узнала эту пустую белую комнату.
— Раздевайтесь, — сказал он.
Гульгуль села на пол. Тов. Т, поддерживая Гульгуль под руку, повел ее по длинному коридору. Это был узкий, плохо освещенный коридор. По ту и другую сторону располагались двери. Были закрыты. Тов. Т открыл одну и пропустил Гульгуль вперед. Комната типа гостиничного номера, какие бывают в российской глубинке: три обшарпанные кровати, дряхлые занавески, торшер, с прожженным в одном месте абажуром, черно-белый телевизор и ржавая раковина. На стене репродукция — лес в лучах заходящего солнца, и размазанный по стеклу этой картинки, комар, чтобы он на самом деле не кусался на закате. И как только Гульгуль вошла, к ней направился восточного вида господин. Он был в темном костюме, а поверх — накинут восточный халат. Сладко улыбаясь, он представился: “Султан”, — и потянулся маленькой холеной ручкой к ее лицу. И от растерянности она прикоснулась к ней губами, и тут же правой рукой отерла рот, отступив шаг назад. Так же сладко улыбаясь, Султан покачал головой, и Гульгуль, сделав к нему шаг навстречу, представилась: “Мария Федоровна”, — и подала ему руку, которую Султан приложил к своей щеке. А другой рукой он похлопал Гульгуль по щеке, после чего она опустила глаза. Вдруг улыбка совсем сошла с лица Султана. Лицо его сделалось диким. Сказал: “Ты ищешь мужа? Он занимается делом — ищет ащипка. Но и тебе найдется дело”. И он кивнул тов. Т, который все это время находился за спиной Гульгуль. Тов. Т расстегнул на ней пальто и освободил ее руки из рукавов. И сказал: “Поднимите руки”. Он стянул с нее свитер, и Гульгуль осталась в рубашке Серафима. Он снял с нее рубашку, и какое-то время она оставалась голая по пояс. Когда он приступил к брюкам, она машинально положила руку на пуговицу.
— Уберите руку, — сказал тов. Т.
Она убрала. В кучу с ее одеждой, валяющейся на полу, он кинул ее сапоги и трусы.
— Пусть умоется, — сказал Султан.
Открыв кран с водой, Гульгуль посмотрелась в зеркало и зачем-то подмигнула сама себе. Никто из них этого не заметил. Умывшись, она встала на то же место.
— Приступай к делу, — сказал Султан тов. Т.
Тов. Т взял Гульгуль за руку и повел к Султану, пока Султан не остановил его знаком руки, посчитав это расстояние достаточным. На это место тов. Т кинул матрас. Раздеваться от него не требовалось. Знаками Султан давал понять тов. Т, что требуется от него, а тов. Т своими движениями уже давал понять Гульгуль, что требуется от нее. Тов. Т находился с Гульгуль на матрасе ровно столько, сколько требовало дело — ни больше, ни меньше.
Когда с делом было покончено. Султан встал и сказал: “Теперь отдых”. После этого он вышел из комнаты. Кажется, он был доволен тем, как они справились со своим делом.
— Я вас провожу в ваш номер, — оказал тов. Т, — ваша одежда останется здесь.
Он шел впереди, а Гульгуль за ним. В коридоре было холодно, а пол давно не мыли. Гульгуль старалась не наступать на окурки и какую-то разлитую гадость. Она старалась обойти лужи на полу, хотя кое-где через них были перекинуты доски. Но доски были черные и мокрые. Все-таки через одну лужу она решила перейти по доске, но в середине лужи доска провалилась, и Гульгуль, наступив прямо в воду, вскрикнула.
Тов. Т оглянулся и сказал:
— Не отставайте.
После поворота тов. Т открыл вторую по счету дверь и пропустил ее вперед.
Показал номер, состоявший из двух удобных комнат и ванной комнаты. Он сказал:
— Деловой день начинается в восемь утра. В половине восьмого вам принесут завтрак. Делом вы будете заниматься в том же номере, в котором занимались сегодня. Ровно в восемь я за вами зайду. Световой день кончается в шесть часов. Электричества не будет до семи утра. Вы можете одеться.
Тов. Т подошел к шкафу и открыл его. Там был набор самой разнообразной одежды.
— Вот ключ от вашего номера, — сказал тов. Т.
После этого он ушел. Некоторое время Гульгуль оставалась на месте, а потом как-то стремительно забегала. Она побежала во вторую комнату. Это была уютная спальня. Зачем-то она откинула одеяло на кровати. Никого. А кто там мог быть? Свежее белье, да и только.
Живые цветы в вазочке, “живые”, — подумала Гульгуль. Из спальни она заглянула в ванную. Она распечатала мыло, запах был приятным. Распечатала зубную щетку. Попробовала на вкус зубную пасту и почувствовала, что ее знобит. Встала под горячий душ. Стала растираться. После душа тщательно вытерлась, и, замотавшись в простыню, подошла к шкафу с одеждой. За окном начинало темнеть. Вспомнив про лужи в коридоре, она надела носки, резиновые сапоги, простое платье и сверху плащ. Одевшись, подошла к окну. На маленьком столике у окна были оставлены для нее напитки. Она выпила несколько глотков коньяка и перекрестилась. Взяла ключи и, стараясь не шуметь, вышла из номера. В коридоре была темнотища. Прошла несколько шагов вперед, и ей тут же захотелось вернуться обратно. “Как в гробу”, — подумала она. И тут же подумала: “А в гробу-то я никогда не была, тогда почему как в гробу? Как в страшном сне”. И подумала, что во сне ей было иногда страшнее, чем сейчас, и эта мысль ее подбодрила. Она продолжала идти вперед, держась рукой за стенку. Знала, что где-то здесь должны быть доски, что надо не споткнуться.
Была мертвая тишина. Гульгуль наступила на лужу. Но все равно пошла дальше, держась одной рукой за стену. Лужа оказалась глубокой, она набрала в сапоги воды, но все равно продолжала идти вперед. Уже ноги были по колено в воде, потом стало по пояс. Платье и плащ намокли, стало по грудь. Вода была противно теплой. С трудом она скинула плащ и сапоги — и поплыла обратно, придерживаясь стены. Так она проплыла несколько метров. Потом шла, нащупав пол. Потом пошла по колено в воде, стянула с себя размокшее платье, вышла на сухой пол. Стояла духота. Она отсчитала вторую по счету дверь, которая была сухая и невредимая. “Ключи! — вспомнила она, — остались в кармане плаща”. Гульгуль от отчаяния стала стучать в дверь ногой. Она уже обсохла. Подняла такой яростный шум. Дверь не поддавалась, и никто на шум не шел. Она села около двери. А потом, чтобы встать, оперлась рукой на дверную ручку, и дверь — открылась.
Гульгуль была просто счастлива, что опять оказалась в своем номере. Душ. Постель. Стояла полная тишина. Штиль. Комната освещалась снегом за окном.
“Это война или пытка? или это дело? а мишка хороший, который меня привез, не съел и не укусил, где он сейчас? Лежит себе в берлоге и сосет лапу. А птицы улетели на юг. И дворники спят. И дети, и их родители. Кто же тогда не спит? Сторож. Охранник. И тот и другой с ружьем. Но у сторожа и ружье сонное, и сам он сонный. А у охранника ружье злое и сам он злой. Сторож ходит, как ручной медведь с палкой. А охранник грызет кость, как злая собака”.
Утром Гульгуль разбудил стук в дверь. На пороге стоял тот же невзрачный человек с завтраком на подносе. Не говоря ни слова, он поставил поднос на стол и ушел. Йогурт и яйцо, чай и молоко, джем и булочка. Все аппетитное и съедобное, но есть не хочется. Рабочие перед тяжелой работой плотно завтракают. Убийцы, авантюристы, игроки выходят натощак.
Гульгуль выпила чай с молоком, и, подумав о деле, почувствовала прилив тошноты. И плащ с ключом утопила, и резиновые сапоги, и платье. Рассмотрела одежду в шкафу и обувь. Выбрала костюм деловой женщины. И туфли на невысоком каблуке. Умылась, оделась и ровно в восемь была готова. Тов. Т вошел в ее номер, не постучав.
— Пойдемте, — сказал он.
Коридор был тщательно вымыт. Не было никаких следов от вчерашнего наводнения.
Войдя в номер, Гульгуль просто поразилась, как же тут противно. Все, все противно! начиная от пола и кончая потолком. И все, что между полом и потолком — тоже противно.
Султан сидел на стуле у окна. Матрас уже лежал на полу. В комнате было жарко, даже душно.
— Подойди ко мне, — сказал Султан.
Она подошла.
— Сладко спала? — спросил Султан.
— Да, — ответила Гульгуль.
— Не мерзла?
— Нет.
— Не боялась?
— Нет.
— Подойди ближе, я не кусаюсь.
Гульгуль подошла вплотную к нему.
— Сядь сюда, — и он похлопал себя по коленям.
Гульгуль села. Султан обнял ее и стал покачивать, как покачивают маленьких детей. Потом отпустил ее и сказал тов. Т:
— Приступай к делу.
Тов. Т подвел Гульгуль к матрасу и стал ее раздевать. Султан наблюдал, то широко открывая глаза, то прикрывая их, как будто дремал. Как и в прошлый раз, тов. Т не разделся сам. В этот раз дело продолжалось намного дольше по сравнению с первым. Султан знаками высказывал пожелания, а тов. Т, не заставляя себя ждать, исполнял их. Гульгуль подчинялась его движениям — и только.
От духоты в комнате и постоянного движения Гульгуль покрылась капельками пота. Пряди волос слиплись и упали на глаза. Тов. Т был просто взмылен. Султан дал ему понять, что он может раздеться. Тов. Т отлепил от себя почти мокрую рубашку. Стащил брюки. После этого дело стало продвигаться быстрее. И через какое-то время Гульгуль поняла, что с делом покончено. Султан ушел.
Гульгуль продолжала лежать на матрасе. Тов. Т оделся.
— Я провожу вас, — сказал он Гульгуль и помог ей встать.
Как и в прошлый раз, ее одежда осталась в номере, но Гульгуль о ней даже не вспомнила.
По душному коридору она шла голая, босиком и плохо соображала. Тов. Т поддерживал ее под руку. Открыл номер и пропустил ее вперед. Она села на пол и почувствовала сильный прилив тошноты, как во время качки. Перед глазами появилось множество мелких желтых цветочков. Они мелькали. Потом они обернулись черными крошечными жучками и быстро забегали.
Потом уже, когда Гульгуль по-настоящему открыла глаза, она обнаружила себя в постели. В комнате было светло. Рядом с постелью на стуле сидел тов. Т.
— Вам лучше? — спросил он.
— Да.
— Выпейте вот это, — тов. Т дал ей воды.
Она выпила.
— Вам стало плохо. Я вас перенес в постель. Вам надо позавтракать. Завтра предстоит дело, — сказал тов. Т и ушел.
ИЗЛОЖЕНИЕ
Там, рядом с домом есть один киоск, куда Александр Павлович зачастил. Один раз он чуть не упал — из-за зимы. Это зима из слякотной превратилась в муторную. А потом по-настоящему — пришла противная: лед с солью, песок с солью, снег с солью. Даже чистых снежинок нет. Ну хоть была бы одна снежинка почище, прилипла к стеклу! Ни одной. Хоть к щеке! Нет.
Особенно ее нет. Он не то, что подул-то, подышал. А почему Александр Павлович зачастил в тот киоск — было вот почему: его туда влекли грешные мысли. То есть мысль о собственной смерти была теперь наоборот благородной. А грешные мысли вертелись вокруг одной особы. Этой особе он даже дал имя, он называл ее Катя, а иногда мысленно даже добавлял “бабушка”. Получалось — Бабушка Катя. Эта особа была так похожа на царицу настоящую Екатерину, особенно на медальоне, с которым он не расставался, что Александр Павлович просто терялся в догадках, откуда эта живая особа здесь взялась, в этом киоске. Потому что раньше здесь была совсем другая.
Он стал появляться у киоска по несколько раз в день. Он ходил туда и даже пританцовывал, когда шел. Однажды с ней познакомился. В том числе и шоколадки, которые он у нее покупал. Она подавала ему маленькой ручкой. И вот в один день, когда ручка чуть больше высунулась из окна киоска — он ее поцеловал. А дальше все пошло так стремительно, что, когда он пригласил ее в гости, она согласилась прийти на следующий день, после работы, когда придет сменщица.
Получалось, что в восемь часов вечера. Он пришел к киоску. В восемь часов, она вышла, и они пошли. Он представился:
— Александр Павлович.
Почему-то она сказала:
— Тогда — Екатерина. Можно просто — Катя
Тут Александр Павлович остановился и поцеловал ее в губы. А Катя только рассмеялась, и ему уже было не страшно. Пока они шли к его дому, он ей успел рассказать всю свою жизнь: как он счастливо жил в лесном царстве, пока не увидел через окно, как убивают его отца, Павла Петровича, царя, как потом в берлоге он сосал лапу у медведя, и про то, как он хочет быть убитым тоже рассказал.
Катя послушала и засмеялась.
В постели они оказались даже перед чаем, которым Александр Павлович хотел ее угостить. Она оказалась живой и совсем не стеснительной любовницей. Они заснули под утро и проснулись уже днем.
После этой ночи, Александр Павлович уже не бегал в киоск, а Катя сама приходила к нему. Она оказалась не только хорошей любовницей, но и хорошей слушательницей. Особенно ей понравился рассказ про медальон, где она так похожа на его бабушку — царицу Екатерину. Но когда Катя попросила показать медальон, и Александр Павлович показал, Катя особого сходства не нашла. Он сказал: “Давай, я тебя по-другому одену и причешу, сама увидишь”. А Катя только рассмеялась. Второй же рассказ Александра Павловича — о том, что он ищет смерти — вначале напугал Катю, но потом и этот рассказ рассмешил ее. Она была веселого нрава. Таких хохотушек Александр Павлович в жизни еще не видел.
В один день, когда погода была веселая, Катя пригласила Александра Павловича на прогулку. Она сказала, что знает одно красивое место на юге Москвы.
На метро они приехали на юг. А потом сели в автобус и приехали на самую окраину.
Ничего красивого пока Александр Павлович не видел. Обычная новостройка с типовыми домами. Стекляшки с продуктами, школа с первым и последним звонком, все так буднично. Только вдалеке где-то маячил лесок. И Катя показала рукой на лес и сказала: “Вон туда нам”. И они пошли.
Дорога оказалась не такой уж длинной, и скоро лес обступил их со всех сторон. Снег был рыхлым. Они долго блуждали по лесу, по протопанным дорогам. Кое-где даже были видны следы от костров.
И Александру Павловичу тоже захотелось развести костер. Но ветки были сырые и не хотели гореть. Он пристроился, стал разгребать руками снег, руки скоро окоченели, а до земли было еще далеко. А Катя сделала вот как: она притоптала снег, а потом принесла веток. Но костер горел недолго, в общем, согреться было трудно, то есть, получается, что он горел просто сам для себя. Так, попрыгав немножко, они пошли вглубь леса.
— А что же теперь с этим твоим домом в Лесном царстве? — Катя так тихо спросила, что Александр Павлович даже не знал, как ему ответить — также тихо или погромче. Все-таки он ответил погромче.
— А вот что теперь с моим домом.
Катя шла впереди, а ветер относил слова назад, и Катя, наверное, не расслышала.
Потом появилась опушка, потом дорога, по которой можно даже было ехать на машине, и они пересекли эту дорогу. За ней было такое строение, типа блочного двухэтажного дома. Александра Павловича почему-то потянуло к этому дому. И когда он пошел к нему, Катя ничего не сказала, а просто пошла вслед за ним.
Ворота были открыты. И никого не было, кто бы этот дом охранял. Сторожа не было. И тогда Александр Павлович зашел на ступеньки и постучал в дверь. Никто не открывал. “Никого там нет, — сказал Александр Павлович, — а, может, еще постучать?” А, собственно, зачем он туда стучал? Это был такой порыв, необъяснимый. Нужно было бы вернуться к метро и поехать домой. Но его повлекло к этому дому. Вот так они стояли и стучали. Наконец, дверь как-то открылась — вот как: раздался звонок, и дверь открылась, а человека никакого не было на пороге.
— Контора, наверное, какая-то, — сказал Александр Павлович.
Они вошли в белую квадратную комнату.
— Может, здесь есть буфет? — сказал Александр Павлович Кате, — хочется выпить чего-нибудь горячего. В таких местах бывают буфеты.
Хотя в таких местах Александр Павлович никогда раньше не был.
Они подождали. И скоро в комнату через неприметную дверь в стене, потому что и стены были белые и дверь белая, вошел человек.
И Александр Павлович вежливо спросил:
— Вы не знаете, здесь есть буфет?
— Пойдемте, — сказал человек.
Это был тов. Т.
Они поднялись за ним на второй этаж. Кафе было небольшое и пустое. Ни одного человека.
— Обслужи их, — сказал тов. Т официанту.
Официант был невзрачного вида человек. Александр Павлович с Катей сели за столик, а тов. Т ушел.
— Я — коньяк и кофе, — сказал Александр Павлович.
— Я тоже, — сказала Катя.
— Коньяк или дорогой или плохой, — сказал официант.
— Тогда водку и кофе, — оказал Александр Павлович.
— И я тоже.
— Водка хорошая, — сказал официант.
Они согрелись. Незаметно наступил вечер.
— А если холодно, то есть плохо топят батареи, то можно принять дома телевидение, раскаленные прожекторы обеспечивают тепло.
Александр Павлович подозвал официанта, чтобы рассчитаться. И тут появился тов. Т.
— Вы наши гости, — сказал тов. Т.
— Мы в гостях? — спросил Александр Павлович.
Тов. Т сказал:
— Здесь у нас есть небольшой музей, если хотите, могу вам показать некоторые экспонаты.
— Я не большой любитель музеев, хотя иногда… Впрочем, с удовольствием, — сказал Александр Павлович.
— А это, познакомьтесь, Екатерина.
Они вышли из кафе и пошли прямо по коридору и остановились перед дверью, окованной железом. У тов. Т была связка ключей.
— А вас, простите, как зовут? — спросил Александр Павлович.
Ища нужный ключ, он ответил:
— Тов. Т.
— А по имени отчеству?
Тов. Т ничего не ответил, а, может, не расслышал из-за лязга ключей.
— А мое имя Александр Павлович, — и он хотел протянуть тов. Т руку, но в это время руки у тов. Т были заняты, потому что замок что-то не поддавался. А тут они уже и вошли.
Это была комната, потом еще одна, потом еще, потом несколько дверей, ведущих, видимо, в другие комнаты, чувствуется, музей был немаленький.
Хотя на музей все это было не очень похоже.
— А какой профиль музея? — спросил Александр Павлович.
— Сейчас сами увидите.
Катя как-то робко ходила и оглядывалась по сторонам.
— Вот все это, что вы видите, — орудия насилия, — сказал тов. Т.
На стенах висели рыболовные снасти, крючки для ловли рыбы, сачки для ловли бабочек, капканы для мышей вперемежку были пистолеты, ножи, был и топор, потом силки для ловли птиц и кирпич…
— А, это что, тоже орудие насилия? — спросил Александр Павлович, — я-то думал для строительства.
— И так, и так, — ответил тов. Т.
Висели полотенца, разнообразные шарфы, стаканы, битые бутылки. Подушка.
— И подушка, она тоже? — изумился Александр Павлович.
— А как же, — сказал тов. Т, — обязательно: положил сверху на голову, подержал так, и человек готов.
Дальше шли спички, цветок в горшке книги в массивных переплетах, вязальные спицы.
— Вот это да, — Александр Павлович уже разговаривал сам с собой, — собственно все является орудием насилия.
И как бы продолжая его мысль, тов. Т сказал:
— Наш музей пока небольшой, но он расширяется…
Александр Павлович рассмеялся:
— А вы что, профессионал?
— Как вам сказать, любителей среди нас нет.
— То есть вы не любите этим заниматься?
— Да не то что не люблю, а это просто моя работа, я занимаюсь делом, а вы?
— А я?
— Да, а вы?
— Я, собственно, тоже…
— Ну, так о чем нам тогда говорить, посмотрите музей… Я вас ненадолго оставлю…
Вот какую Катя про себя рассказала вещь, историю одну. В нее был влюблен один, в общем, такой хулиган. Потом у них оказалась целая шайка. И все-таки она должна была выйти за него замуж за этого вот хулигана. Она вышла за него замуж. Но он, в общем, интересовался совсем другими делами, а ей он совсем не занимался. А потом ей сказали, что он уже всем надоел, мешает, и что его надо убрать с этого места, но при ее согласии, то есть она должна была согласиться, что его кокнут, этого ее мужа. Но само убийство возьмут на себя другие, она не должна будет этим заниматься, беспокоиться. Вот. Сказала тогда:
— Да.
— То есть, что ты его совсем не любила?
— Нисколько.
— А он?
— Нет.
— А зачем тогда, замуж за него выходила?
— А так вышло, так нужно было для дела.
— Господи, да что за дела такие! что все нужно для какого-то дела, а что так просто нельзя для счастья, вот, чтобы просто счастье.
— Не знаю, там видно будет.
— Ну и короче, значит, мужа кокнули.
— То есть, как кокнули?
— Вот эти дружки его, так они его и кокнули, раз и — все. Зато у меня была власть над ними, над этими дружками, они же кокнули, понимаешь? Говорю, что хочу, что не хочу, понимаешь? они же виноваты, ну, все вместе, понимаешь? Вот.
— Слушай, так это же история моей бабушки. Царицы — Екатерины, моей царицы, ты что! не знаешь что ли?
— А я историю вообще не читаю.
— Как не читаешь?
— Да так просто… а зачем? Все тут на глазах происходит. Вон она в каждом углу, история сидит, чего ее читать.
— Нет, но просто так полезно, некоторые сведения…
— А вот ты мне рассказал, я уже знаю. У нас тут устное творчество так все и передается с уст — на уста, с уст — на уста, посидим, поговорим, а я уже все и знаю. Дело, понимаешь, даже не в том, что этот хулиган был влюблен. Влюблен он совсем и не был. Это так родители решили. А родители такие, как бы главные. Ну, это даже и не то, что родители, он-то, в общем, воспитывался у тети. А я воспитывалась совсем в другом городе, то с мамой, со своей, то ни с мамой. И вот эти родители решили между собой, что их нужно поженить. А ему это совсем не было интересно. У него была совсем другая девушка. А меня здесь привлекало только дело, место… такое роскошное, где я буду жить…
— Ну да, я понял, ну, на ее месте могла и оказаться какая-нибудь дура, на месте моей царицы Екатерины, — сказал Александр Павлович, — которая так просто профинтила бы все, что заработали, а Она — нет, Она была умница. Она хорошая была. Труженица, в общем, ну и любовники, конечно. Письма, телефон.
— А при чем тут телефон?..
— Никто его тогда не изобрел…
— При чем тут?
— А все всегда было, всегда. При чем тут изобретение?
— Это до того, как изобрели?
— А раньше можно было поговорить просто так…
И не хотела она этим людям объяснять, что такое хорошо и что такое плохо, нет, это абсолютно нет, не интересно, попробовать, что вот такое прекрасно, вот что, что такое прекрасно.
— А что есть такое?
— Что такое хорошо и что такое плохо — это мораль?
Да нет, она не занималась моралью, в общем, она была аморальным существом, да. Да! А вот что такое прекрасно, это было ей известно. У нас здесь и есть рай.
Тов. Т вернулся и сказал: “Уже очень поздно. Вас поселить можно в одну комнату, можно в отдельные номера, есть смежные”.
— Пусть смежные, так будет, скорее всего, лучше, — сказал Александр Павлович, — а вот эта дверь, которая не открывается, она выходит в музей?
— Да это не совсем так, она сама по себе, эта дверь, в общем, пользоваться ей не стоит, да вы, в общем, ее и не откроете, скорее всего.
Ближе к вечеру, когда Гульгуль встала из постели, ей показалось, что какие-то люди, какой-то шум, раньше никакие голоса не были слышны, никто не ходил, почувствовала, что кто-то есть…
Хотя эта мысль занимала ее недолго.
Завтра, в общем, она не могла заниматься этим делом. Вечером принесли ужин. От ужина она отказалась и попросила позвать тов. Т для одного разговора. Этот невзрачный человек, официант, сказал, что, может, он попробует его найти, хотя это не входит в его обязанности, что он сам должен заходить и только по утрам. Так вечером никто больше и не пришел.
Мария Федоровна была в постели и думала как-то странно вот о чем: о мишке.
— А теперь здесь нарисуй мне медведя. Просто медведя.
— А как я тебе его нарисую, ты его все равно потом испортишь.
— Нет, просто настоящего медведя, как умеешь, нарисуй.
— Ну, сейчас нарисую. Вот так вот. Вот тут уши, вот спина, вот так, смотри, он смотрит, он как тебе нужен, чтоб он бежал, или что? чтоб лежал?
— Лежал.
— Вот лежит он так.
— А теперь смотри, чтоб он встал.
— Так погоди, как рисовать?
— Сначала вот так, что лежит, а потом встает, а потом, значит, бежит, и у него на спине сидит человек, один на спине, а держится за воротник, и он с этим человеком бежит.
— А, вот так. А кто сидит, на спине?
— В общем, он хочет спасти девушку, она сидит у него на спине.
— А ну я понял, тогда вот так вот.
— Да хорошо, вот так, так…
— Это будет вот так вот, вот, а потом так…
А утром, когда вошел тов. Т, она сказала, что ей трудно сегодня заниматься делом, что она бы могла заниматься, но это от нее не зависит, так распорядилась природа, что у нее другие дела. Тов. Т понял. Он сказал:
— Все равно дело отменить нельзя.
Тогда Мария Федоровна опустила голову.
И тов. Т сказал, что, единственное, что ей может быть позволено, не снимать с себя нижнюю часть одежды.
Так все и получилось.
В номере она отняла от себя маленький кусочек ватки и зажала в руке:
— А теперь давайте, давайте, пойдите к нему, после этого я вас сейчас прошу, пойдите к моему мужу, это даже не я найду его по запаху, он меня найдет, только знаете что, вот так у двери положите, нет, просуньте куда-нибудь, в замочную скважину, если можете, нет, дверь немножко приоткройте, только приоткройте, и ему вот так — в руку, из руки — в руку дайте, и все, и сразу уходите, он меня сразу найдет, вы поняли! вы поняли! вы поняли!
— Я понял вас, только вы очень перевозбуждены, дайте мне это, что у вас в руках. Он вас узнает по этому, — и тов. Т открыл ее руку, которую она сжимала.
— Он, да, он может меня узнать, меня по запаху, вот, вот это вот, возьмите, и передайте, только передайте, передайте, когда сможете, скажите ему только вот так вот: “Ты помнишь, у будки, только одно-два слова, ты помнишь у будки, только скажите, ты помнишь у будки, он поймет, вы поняли, вы поняли, только ты помнишь у будки, когда дождь! когда дождь, там, где прятались, так и скажите, у будки, когда дожди, где прятались, так и скажите, когда от дождя, вы поняли, поняли, вы поняли, от дождя, тогда, он поймет, он поймет, у будки, когда дождь”.
— Ну, хорошо, — сказал тов. Т, — вы очень устали. Теперь отдых.
Время пролетело незаметно.
Гульгуль полежала чуть-чуть. Потом подошла к шкафу и посмотрела, что там такое еще осталось. Остался там какой-то такой халат, платье, довольно прозрачное, потом пиджак, потом еще такое пальто, и еще несколько платьев простых. Тогда она взяла такое простое платье и приоткрыла окно. Было довольно холодно. Но прыгнуть из окна было, в общем, невысоко. Это был, ну, метр, примерно, полтора, вот так. Она закрыла окно. Было довольно холодно. Потом привела себя в порядок. Чтобы не простудиться, сделала все, что нужно. Потом обмотала ноги вот этим вот платьем и обвязала веревкой. Из окна спрыгнула, чуть так придерживаясь рукой, чтобы не упасть. Это было уже в сумерках.
И направилась в этом платье, оставляя какой-то след непонятный — к заборчику. И вот так вот раскатала дорожку, этим платьем. То есть, чтобы никаких следов не было видно. Идет какая-то такая дорожка к окну. И вот она ее раскатывала на платье. А потом опять забралась в окно, закрыла его, платье прополоскала, повесила его, чтобы оно высушилось к утру.
Легла в постель.
И вот по этой дорожке, которую Гульгуль протоптала с помощью вот этого платья туда к забору, она по этой дорожке выбралась в лес. Так как и была, в чем была, к мишке.
А он как раз спал. И она, когда нашла его спящим, она его растолкала, говорит, миша, миш, вот я пришла, а он говорит, то есть, он ничего не говорит, только му-му, му-му, му-му-му, му-му-му, и все. Тогда стала объяснять, что вот там эти люди, они ни-и-и-и-чего не понимают, они же очень жестокие. А он опять му-му-му, му-му-му. Тогда она к нему прижалась и говорит, знаешь что, а тут у тебя хорошо, тут тепло у тебя, берлога такая, а он говорит, да вот тут я сплю, ложись, Маша, погреемся вместе, вот так вот. И она прилегла. Они обнялись… Обнялись.
А потом он говорит, знаешь, Маша, иди, иди туда, в тот дом, так нужно, давай я даже тебе помогу.
— Что ты говоришь, миша!..
— Давай, вот так подсажу тебя. Она говорит:
— Ты что, боишься, миша?
— Да, конечно, не то что, а так конечно. Конечно, боюсь. В общем, они с меня, конечно, шкуру сдерут. В этом сомнения нет. В этом. А с тобой все будет хорошо. Только ты, главное, беги отсюда. Вот как протоптала, так и беги, давай-ка, ну! Беги к этому дому. Откуда пришла.
Утром пришел тов. Т. Он так прохаживался немножко.
— Вам здесь удобно, хорошо?
— Да.
— А вы тут даже рисуете?
— Да…
— А что это? чем вы рисуете?
— А так, чем попадется, что есть, тем и рисую, что вот тут у меня есть из красок…
— Так какие же это краски! кофе, чай, напитки…
— А почему можно вот так пф-ф-ф-фп-фпф-фпф-фп, брызги, понимаете, просто изо рта, и нарисовать.
— То есть что, поплевать и нарисовать?
— Конечно, прямо изо рта.
— Значит, не требуется ничего?
— Абсолютно.
— Да?
— Ну, может быть иногда. А так, в общем, нет. Хотя иногда какая-то помощь нужна, но такая, в виде помощи, а так, в общем, нет, так раз поплевал, растер, а вот уже это и есть.
— Послушайте, скажите, вот только, вот так вот, честно скажите, я могу с ним встретиться?.. — сказала Гульгуль.
На эти вопросы тов. Т даже не ответил, бессмысленно отвечать на такие вопросы, вопросы…
— Ну, вам тут удобно?
— Да.
— Да, ну, хорошо… хорошо… а себя вы как чувствуете? Неплохо?
— Да…
— Значит, вы готовы? Вы должны быть готовы. Понимаете?
— Я понимаю… Ну, послушайте, скажите только одну такую вещь, может быть, только знак какой-нибудь, только знак, можно дать? хоть что-нибудь передать? вот так вот из руки в руку, чтобы понял он?
— Значит, готовы?
— Конечно.
— Хорошо.
— Хорошо.
— А что, вы этим чувством живете? — сказал тов. Т.
— Я жива одним этим чувством, только этим чувством я жива.
— Странная вещь…
— Да ничего тут странного нет.
— Вы тогда, как сможете, так и сделайте, просто как получится…
— Вы вот так вот живете чувством?
— Одним чувством, да…
— Разденьтесь, — сказал тов. Т, — оставьте только туфли и накройтесь простыней.
Они вышли из номера, и пошли по коридору. И тут навстречу идет человек. Это был Александр Павлович. Когда он увидел Гульгуль, он бросился к ней и сказал:
— Вы же моя мама!
Тов. Т оттолкнул его. И они с Гульгуль прошли дальше. Они вошли в номер. Султан дремал в кресле. Был безразличный. Увидя Гульгуль, сказал: “Подойди”. Снял с нее простыню и расстелил на матрасе.
— Иди садись туда.
Она села.
На простыне появилось несколько капель крови, они вытекли.
Султан сказал тов. Т:
— Позови его.
Тов. Т вышел из номера и привел этого невзрачного официанта.
Он, этот официант, был совершенно безразличный, он крепко взял Гульгуль и держал ее, пока Султан делал дело, наслаждаясь всласть.
На простыне, на теле, кругом была кровь. Он тоже был перепачкан в крови.
Гульгуль не помнила тот момент, когда с делом было покончено.
Султан сказал, чтобы завернули ее в простыню. Простыня вся пропиталась кровью. Простыню развернули, и Султан приступил к новому делу. Временами официант держал ее за руки, а тов. Т стоял в дверях. Когда она теряла сознание, Султан говорил: “Это она от счастья”, он давал ей воды и слегка хлопал по щекам, после этого начиналось все сначала.
Когда Султан покончил со своим делом, он велел завернуть ее в простыню и отнести в номер.
— Вымой там ее как следует, — сказал он тов. Т.
Тов. Т завернул ее и отнес. Он положил ее в ванную. Вода в ванной сделалась розовой. Потом он помог ей выйти.
— Теперь никуда не уходите из номера, — сказал он Гульгуль.
Она кивнула. Но, замотавшись в другую простыню, тут же выскочила из номера и тут же увидела этого человека.
— Я — Александр Павлович, — вы, что, меня не узнаете, я только хотел вам ручку поцеловать…
Тов. Т, увидя это, бросился к Александру Павловичу. Он схватил его за шиворот.
— Я тебя счас так отпиздю!
— Я только ручку поцелую, — взмолился Александр Павлович.
Тов. Т отшвырнул его и протолкнул Гульгуль в номер. Он вошел следом за ней и сказал ей:
— Я же вам сказал, не выходите, никуда не выходите!
Гульгуль села на постель.
Тов. Т вышел в коридор и сказал Александру Павловичу:
— Пойдемте со мной.
Он привел его в кабинет.
— Ваша подруга, что, еще спит? — поинтересовался тов. Т.
— Да, она утомилась… после любовной ночи, — он это сказал с явным смущением.
— Хорошо, — сказал тов. Т.
— Меня заинтересовал ваш музей, — оживился Александр Павлович, — очень интересные экспонаты…
— Я рад, — и тут тов. Т сказал: — А теперь встань туда к стенке, я тебя счас отпизжу!
“Вот и смерть моя пришла за мной, — мелькнуло у Александра Павловича, — умру, не мучаясь…”
И тут раздался глухой звук — тов. Т выстрелил.
Тов. Т выстрелил. Раздался глухой звук.
Сучкин покачался-покачался и упал.
— Спасибо, тов. Т, — с усилием выговорил он.
— Да пожалуйста, — ответил тов. Т.
Сучкин лежал неподвижно. Но через пару минут неожиданно слабо задрыгался. И вот, чуть приоткрыв глаза, нащупал правой рукой сердце — трепыхалось. И уже совсем открыв глаза, посмотрел на руку — крови нет. Он провел по вискам, ощупал голову — крови нет. Присел. Сидел, как кукла, расставив ноги, и, похлопывая себя руками, ища такое место, где вошла пуля. Но никак не мог найти.
Тов. Т стоял рядом и наблюдал за ним.
— Я что, живой? — выговорил Сучкин.
— Да как вам сказать, промахнуться я не мог, всегда точно попадаю в цель.
— Но вот же я живой, — и Сучкин вскочил на ноги, как бы точно желая удостовериться, что он точно живой. — Я живой, — и он ткнул себя пальцем в грудь.
— Вам виднее, — спокойно сказал тов. Т.
— Значит, вы меня не убили? — в его голосе послышалась злость.
— Я стрелял, — тов. Т все еще сохранял спокойствие.
— Значит, вы промахнулись! — Сучкин просто обрадовался своей догадке.
— Я же сказал, всегда точно попадаю в цель.
— Но вот я — ваша цель, — и он ткнул себя пальцем в грудь. Сучкин стоял чуть живой. Растерянно ощупал голову и пригладил волосы.
— Но вот я и попал в цель. Мне надо заниматься делом, — сказал тов. Т. — все, что я мог, я сделал для вас.
— Я вас отблагодарю, — сказал Сучкин.
— Не стоит благодарности, — и тов. Т вышел из кабинета.
СОЧИНЕНИЕ
…Тов. Т принес Гульгуль в номер. Она очнулась и посмотрела ему в глаза. Он провел рукой по ее лицу.
— Пожалуйста, никуда не выходите, — сказал он Гульгуль.
После этого он зашел к Серафиму.
— Ну, как движется ваша работа?
— Кажется, я нашел ошибку, — сказал Серафим, — “вайнот” — пишется вместе.
— Ну, вот и хорошо, возьмите с собой одежду и пойдемте со мной.
Он привел его в ту же самую белую комнату, в которой они с Гульгуль были в самом начале, где в первый день оставили следы, никаких следов на светлом настиле не было.
— Подождите здесь, — сказал тов. Т Серафиму.
Он пришел в номер к Гульгуль.
— Вы одеты?
На Гульгуль было платье и сапоги.
— Это все, что осталось, — сказала она.
Тов. Т достал пальто из шкафа и набросил ей на плечи.
— Выходите, — сказал он, — идите за мной.
Он привел ее в эту белую комнату, и там она увидела Серафима.
— Теперь оба идите за мной, — сказал им тов. Т.
Серафима с Гульгуль он вывел на дорогу, и там они поцеловались за последнее время первый раз.
— Бегите же, — сказал тов. Т, — бегите.
Они пошли, а потом ускорили шаг. Они ушли довольно далеко, а потом остановились и стали целоваться. Как вдруг Гульгуль просто прилетела к тов. Т обратно и поцеловала его так сильно. Такой страсти не было никогда. Даже когда они занимались делом.
— Прощай, — сказал тов. Т.
— Прощай, — сказала Гульгуль.
И тов. Т подождал, пока они скроются на горизонте вместе с дорогой, по которой они уже бежали.
По дому разнесся протяжный гудок. Но тов. Т успел перескочить через забор.
— Стреляй, стреляй, уйдет.
Охранник с вышки выстрелил. Попал.
Ни леса, ни кустика, негде спрятаться, чистое поле. А над чистым полем — вышка.
Тов. Т еще продолжал бежать, хотя все в груди горело.
— Стреляй, стреляй.
Охранник пустил очередь и тов. Т упал.
Охранники бросились к нему. Подбежали.
Это был волк.
Две раны, которые нанес ему охранник, мучили его. Он оскалил пасть.
Один из охранников перекрестился. Другой попятился. Потом голова волка отяжелела, из пасти пошла кровь. Попал.
КОНЕЦ
И вот там, вот в том переходе стоял конец.
— Что значит конец? — ну вот так вот в конце перехода стоял конец.
— Что реклама, что ль какая-то? написано было?
— Да нет, там вот просто конец стоял, вот конец сам по себе, так и стоит конец, что не понимаешь? конец стоит конец.
— Не очень понимаю.
— И там значит стоял конец.
— А там, где мы были в этом доме, где ты жила?
— Ну, там такие две комнаты смежные, ванная, потом такой шкафчик с одеждой, потом мне завтрак приносили по утрам, вот, потом можно было рисовать, в общем, знаешь, все было хорошо! Все было хорошо!
— Ты мне говоришь, все было хорошо?
— Да, да, все было хорошо.
А ты, Маша, приходи ко мне в берлогу, только я теперь — на Севере.
Шкуру с меня тогда конечно содрали. Но я живучий.
Теперь на мне белая шкура — тут снега, холод, но я тебя согрею.
Как и тогда было раннее утро, только летнее. Серафим с Гульгуль вышли на улицу, а потом свернули в переулок. Там была маленькая гостиница, где остановилась Валерия.
— Подожди меня здесь, — сказал Серафим Гульгуль. — Один момент, только посмотрю на Валерию.
Он вошел в гостиницу, назвал номер. Консьерж сказал, что номер не отвечает. Он вышел из гостиницы, вычислил номер. Второй этаж. Как раз и дерево было под окном. По дереву он ловко вскарабкался. Окно открыто. Он очутился в номере. Что же он увидел? Под простыней, чуть-чуть только показывая затылки, спят. Они спали так, как им было удобно. Серафим склонился над ними. Ему хотелось шуметь, но он бесшумно открыл дверь и вышел из номера. Прошел мимо консьержа. Было шесть часов утра… Он был готов!..
Чем же занималась Валерия, что так крепко спала? А просто вчера со своим возлюбленным пошла погулять, и они разгулялись — то есть она нашла на тропинке какую-то маленькую железяку, а он нашел пластмасску и палочку. И они так обрадовались этим находкам, что прямо на улице поцеловались. Вернулись в гостиницу, прикрепили эти штучки к картону, разложили все это на полу, и стали ползать и чертить каракули, при этом так веселились.
И особенно когда она послюнявила палочку, а он картонку прижег сигаретой три раза. Потом они валялись на полу и целовались… И она была с ног до головы в его поцелуях, а он — в ее. Потом они переместились в постель и погасили свет. И там было такое движение…
А кто в этом сомневается, то обращайтесь в издательство, по адресу…