Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2006
* * *
Новый русский Чичиков подруливает на “Ягуаре” к вилле Коробочки. В подворотне залаяла свора бультерьеров и ротвейлеров.
* * *
О деревьях, что стоят в воронках из снега, словно черные перья в мраморных чернильных приборах.
* * *
Пианист расшатывает зубы обожравшемуся черносливом роялю.
* * *
Бюджет для небольшого рассказа.
* * *
Жара. Невероятная интенсивность запахов, чему способствует влажность. Баня и кухня сразу. Ты делаешь прогулку, а тебя “готовят”. Но потом никто не хочет есть эту стряпню. Разве что какие-нибудь бесы нюхают испарения и балдеют. Отчаявшийся повар застреливается. Эхо выстрела — гром, слезы посудомоек — дождь.
* * *
Сон. Раскрывает газету, видит заголовок-призыв: “Учителя-словесники! Еще последовательнее обособляйте деепричастные обороты!” В более светлых слоях сна истолковал этот лозунг так: гениталии, которым предписывается абсолютное воздержание.
* * *
Иногда лень настолько феноменальна, что способна рождать что-то вроде таланта.
* * *
Б.И.П. рассказывал о Брюсове: морфинист, бабник. Будущей супруге (чешка, знала французский язык, служила гувернанткой в доме Брюсова) сказал: “Тебя ждет судьбы жены Верлена”. После свадьбы собирались в Париж, поэт стыдился румянолицей (кровь с молоком, так мало была похожа на модный в декадентских кругах тип женщины) жены, говорил ей: “Ты бы хоть лимон, что ли, ела, с тобой на люди показаться страшно!”
* * *
Фидель Кастро очень любил свою родину и называл ее ласково “кубышкой”. Его лучшим другом был Теофило Стивенсон, с которым они не раз смотрели любимый фильм Фиделя “Кубанские казаки”. “Старик, — говорил ему иногда после просмотра Фидель, — когда же ты, сахарный тростник тебе в горло, экранизируешь “Остров сокровищ-2”? “Хватит с тебя и острова Свободы”, — отвечал ему с трехкратным олимпийским спокойствием Стивенсон. “Ну ты и Теофило”, — хохотал комманданте.
* * *
Нашлись какие-то родственники Эдипа, которые теперь требуют от последователей школы Фрейда (или эпигонов фрейдовской фразеологии) компенсации за причиненный моральный ущерб.
* * *
Скульптор получил заказ на конную статую. “Как продвигается работа?” — спрашивают его. “Конь не ваялся”, — лукаво отвечает художник.
* * *
Он стоит у окна во двор, где одновременно происходят не менее ста футбольных матчей детских команд. В качестве мячей выступают самые разнообразные предметы. Рядом стоит женщина и смотрит на него. Что она видит? Его невероятно красивые руки, сгиб локтя — такой нежный и мужественный (ей наверняка хотелось бы уткнуться носом в эту ложбинку), его профиль. У ее собственного мужа ни таких рук, ни такого профиля нет. Потом она хочет что-то купить в буфете, какие-то пирожные по имени “бордо”. Спрашивает, знает ли он эти пирожные. Он элегантно пожимает плечами. Они идут пить кофе. Она расплачивается, не хочет давать официанту чаевые. Затем, застыдившись, оставляет на столе свою авторучку — в качестве компенсации. Они идут через двор, к скамеечке, где лежат пирожные “бордо”. Со всех сторон катятся мячи причудливой формы.
* * *
Йенский романтик — человек, который предпочитает японскую валюту американскому доллару или евро.
* * *
В городок Г., терроризируемый воронами, приходит молодой человек с панковской прической и гитарой в руках. Обывателям он рассказывает, что узнал об их несчастье из телевизора. И предлагает помощь: он-де может в одночасье избавить их от пернатой чумы. За 10 000 евро. Горожане совещаются и наконец дают “добро”. Парень выкуривает сигарету с марихуаной, берет в руки гитару и, довольно фальшиво наигрывая битловскую “Come together”, медленно покидает город. За ним, как пыль за грузовиком, едущим по проселочной после двухмесячной засухи дороге, — стаи ворон. Процессия достигает реки, следует последнее — почти цирковое — тремоло на шестиструнной, и горластая нечисть суицидально пикирует в воду. Горожане рады наступившей тишине, чистоте и покою, но природное жлобство… Короче говоря, чужестранец не получает ни цента… После чего он, матерясь как кладбищенский сторож, начинает отбивать на корпусе инструмента “лезгинку”, и все местные пенсионеры, семеня как-то по-кавказски на цырлах, — что трудно было ожидать от почтенных, обремененных годами бюргеров, — прыг-скок в черный зев гитары… И тогда общественность городка — по настоятельному предложению бургомистра и его заместителя по финансовой части — делают следующее: парню не только выплачивается гонорар за ворон, но еще и премия за пенсионеров. Злые языки, правда, утверждают, что потом этих пенсионеров видели не то в Албании, не то в Чечне — танцующими на ярмарке, а может быть, и на свадьбе.
* * *
Читаю австрийского поэта Андреаса Окопенко (ему бы с такой фамилией окопную прозу писать). В одном стихотворении строчка: “И сын Артмана ковыряет в носу…” А если бы это был не сын знаменитого лирика, а какой-нибудь другой — без роду, без племени — ковыряльщик? Стоило бы огород городить? Глубже надо копать, ребята.
* * *
История, которую мне рассказал один мой приятель в конце 80-х. Он идет утром в туалет, раскрывает “Советский спорт” и видит там стихотворение Константина Липскерова. “Ну перестройка, — думает он, — ну гласность, ну демократия! Липскерова публикуют уже в спортивных изданиях”. Следует отметить, что у этого поэта был лирический текст, живописующий курение марихуаны. Мой приятель, сам большой поклонник сего занятия, размножил данное стихотворение и раздал знакомым. И вот теперь Липскеров в “Советском спорте”! Только вот строчки какие-то странные… Продравши глаза, обнаруживает следующее: “календарь лидеров” (как заголовок), а далее — расписание матчей ведущих команд первенства страны по футболу и турнирная таблица чемпионата…
* * *
“Нимфота поганая, — ругнулся сатир, потирая ушибленное колено. — Завести, что ли, пару борзых?”
* * *
Тогдашняя пионерская песня: “Близится эра светлых годо…” Позже пьеса Беккета. Гадания на бобах: кто этот Годо да что этот Годо? Мне эти дискуссии всегда были смешны, ведь я, уже в пионерские годы, был готов к его появлению. Не зря же одного из персонажей зовут Владимир.
* * *
“Заартачиться” — заняться нонконформистским искусством.
* * *
То, что я не хозяин положения, было мне ясно давно, но что я даже не слуга ему…
* * *
Звали его Лазков. Тихий такой парень, домосед прирожденный, семьянин отменный. Однажды прочитал свою фамилию наоборот… Сел на поезд и уехал.
* * *
Выдавать Желаемую за Действительных.
* * *
Эти дюны, появляющиеся на мужском лице после сорока, эти подушки и валики. Физиономия приобретает нечто диванообразное. Справа и слева от ротовой прорези намечаются некие жабры (отсюда вполне уместно сказать иному пятидесятилетнему мужскому лицу “рыбка моя”), укрытые жировыми щитками. Лицо как симбиоз обломовского дивана и аквариума. И только глаза, два задорных мопса, несут еще в себе что-то жизнеутверждающее. Жизнеутрамбовывающее.
* * *
Как возник музыкальный стиль “рэп”? Некто из Бронкса случайно увидел репродукцию картины Репина “Бурлаки на Волге”.
* * *
Из песни слов не выкинешь, но поэта-песенника выставить за дверь можно.
* * *
Выпустила сборник афоризмов “Записки на бюстгальтере”. Критика реагировала единодушно: это тот случай, когда закладки затмевают сам текст.
* * *
Увы, так и прожил жизнь, ни разу не пригодившись иностранной разведке.
* * *
Печень метафоры, почка рифмы… Неудавшееся стихотворение как донор органов для последующих виршей. И нет ни малейшей гарантии, что и они не попадут в катастрофу!
* * *
“Западный диван”, “Восточный диван”… Почему бы ни попробовать написать лирический цикл “Северная раскладушка”? Кроме того: если “диван” может также означать сборник панегирической или любовной лирики, то отчего бы собрание неряшливо написанной героической поэзии не назвать, к примеру, “комод”?
* * *
Застыть в позе “лотос” в мире, который подмяли под себя негодяи. Еще к теме “атланты и кариатиды”.
* * *
Задумался, но голова пригрозила позвать мигрень… Так грозят обидчику старшим братом.
* * *
В мочале было слово.
* * *
Не надо, сидя в бараке на нарах, воображать себя внутри троянского коня.
* * *
Он был поэтом. Лишенный гражданства в системе, построенной по принципу “запредельных скрипок”, эмигрировал в некий край, где главенствовал закон “целований молчаливых”. Так как выносить последние было выше его сил, добровольно отправился в исправительное учреждение для хронических тунеядцев и развратников “Обитель дальняя трудов и чистых нег”. И здесь, поскольку голос отчизны не затихал, разлился в “море зорь бесцельных”.
* * *
Он расчувствовался, железы сентиментальности заблагоухали, но Муза на приманку не клюнула.
* * *
Когда б вы знали, из какого сора растут ISBN, не ведая стыда…
* * *
Его продвижение по служебной лестнице можно было бы сравнить с переходом от состояния пуговицы к состоянию запонки. Существование пуговицы — это некий “модус испуговиценди”; контакт же запонки, сей вольноотпущенницы застегивания, с манжетой — в определенном смысле, контакт равных. Немаловажен также эстетический аспект: запонка коррелирует с пуговицей, как прекрасный лебедь с гадким утенком.
У Ибсена Пуговичник говорит Пер Гюнту: ты должен был стать сияющей пуговицей на жилетке мира, но ушко сломалось, и теперь, дружок, тебе дорога в переплавку, чтобы вновь слиться с массой.
* * *
Сотрудник жизНИИсмерти.
* * *
Иногда прыжок выше собственной головы — удар ниже пояса кому-то другому.
* * *
Мои стихи — это те гребешки и бусы, которыми я пытаюсь задурить мозги дикарке по имени “Жизнь”.
* * *
“Эврика”, “Дайте мне точку опоры”… Какие еще хиты Архимеда вам известны?
* * *
Раньше сова Минервы вылетала в сумерки, теперь же просто напросто круглосуточно гадит.
* * *
Как говаривал известный ди-джей Заратустра: только хаос может породить дискотеку.
* * *
Эрекция — это улучшенное и переработанное издание пениса, рассчитанное на внимательную аудиторию и благосклонную критику.
* * *
Не надо, подхватив опоясывающий лишай, мыслить в категориях “Доктора Фаустуса”.
* * *
Все бесполезнее, все отдаленней нирвана правды, поэзии, примкнувшего к ним Эккермана…
* * *
“Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется”, — сказала поэтесса и переспала с директором издательства, влиятельным критиком, президентом Пен-клуба, парочкой спонсоров и т.д.
* * *
Уча в детстве пушкинское “Я памятник себе воздвиг нерукотворный”, я всегда представлял себе наш сельский парк. Парк — это ведь тоже что-то вроде кладбища, только деревья и памятники здесь выше, но в остальном все то же: фатальные дыры в заборе, тропинки, ведущие к этим дырам. Дыры и тропинки, как правило, к памятникам никакого отношения не имели, но ведь и поэт говорил о “нерукотворном” продукте. Бесспорным было также то, что эти тропы “не зарастали”. Дыры и тропы были вечными и вели в некое четвертое или, я не знаю, седьмое измерение — к “нерукотворности” и славе. Вот это и есть наше, русское. “Лира”, пробуждавшая “добрые чувства” в народе, и слово “дыра” перекликались друг с другом, как возглас и эхо, а в висящей на одном гвозде штакетине, право, было что-то от музыкального инструмента или же, на худой конец, камертона.
* * *
Историй, которые мы, якобы, обречены вечно рассказывать, не четыре (возвращение домой, поиск чего-то заветного, взятие крепости, самоубийство бога), но пять. Пятая — история о Борхесе, сказавшем, что есть только четыре истории.