Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2006
Путешествие мичмана Чарльза Дарвиня
на корабле “Бигль” вокруг Финского залива
(повесть)
ПРОЛОГ
В ночь перед отправлением в путешествие я спал неважно. На улице дул суровый норд-вест, мокрый снег облеплял окна, за которыми видно было мутное пятно качающегося фонаря и темная фигура старого гренадера под ним. Я лежал на кровати, вспоминал свою милую, благословенную Шотландию и проклинал тот момент, когда согласился принять предложение инсургентов российского императора Петра Великого и поступил к нему на службу. Два дня назад я получил назначение на экспедиционный корабль “Бигль”, заведующим по научным наблюдениям. Нам на “Бигле” предстояло совершить путешествие по Финскому заливу, неизведанному и коварному углу Балтийского моря. По берегам залива жили таинственные племена чухонцев, чудинов, финнов, гипербореев, и там нашли свою гибель тысячи храбрых моряков, выброшенных могучим Гольфстримом на острые прибрежные скалы и обретших могилу в вечноголодных желудках дикарей.
Заснув тревожным сном только под утро, я был вскоре разбужен моим верным денщиком Архипом.
— Вставайте, барин! — услышал я слова сибирского бородача, сказанные громким басом. — Я, поди как, и самовар вздул! Да, индыть, чуть не забыл — вас на калидоре какая-то барыня уж как час дожидается.
— Ах ты, дурень! — крикнул я, мгновенно вскочив с постели и нанося этому недоумку ряд коротких ударов в его жирное брюхо. — Что же ты, скотина, не разбудил меня раньше?!
— Не посмел-с, — мычал подлый Архип.
— Мужик не виноват, — раздался от дверей женский голос, и я увидел ее сиятельство княгиню Дашкову, президента Российской Академии Наук. — Я сама не велела вас будить.
Пока я в ужасе натягивал на себя одежду, бормоча несвязные извинения, княгиня с легким презрением смотрела на меня, и наконец произнесла со значением, как бы объясняя предыдущее:
— Я считаю, что будущему герою необходимо выспаться перед столь серьезным путешествием.
Наконец, я кое-как оделся и смог выдавить из себя: “Я к вашим услугам”. Меня мучил сильный стыд. Украдкой взглянув в зеркало, я увидел, что лицо мое совершенно пунцово.
— Мистер Дарвинь! — сказала ее сиятельство, — у меня для вас конфиденциальное сообщение.
Тут только я сообразил, что Архип стоит у дверей и с глупой ухмылкой таращится на меня.
— Архипка! — заорал я, — а ну пошел прочь отсудова!
— Мистер Дарвинь, — заговорила Дашкова, — Академия Наук, как вам известно, возлагает на вас руководство научной частью экспедиции по Финскому заливу. Вам предстоит собирать данные географического, геологического, этнографического, биологического, навигационного характера, а так же вести метеорологические наблюдения и проверить кое-какие астрономические теории наших ученых. Учитывая огромный объем работы, Академия выделяет вам двух помощников: профессора минералогии Федора Ивановича Зегера и ученого-ориенталиста, доктора Илью Исааковича Либермана, специалиста по примитивным народам. Вы с ними скоро познакомитесь. Это первое. Далее, — продолжала говорить княгиня, — подлинная, вернее, главная цель экспедиции “Бигля” — проверить возможность выхода через Финский залив в Сарацинское море.
— А… дык это… в Сарацинское море?! — я не мог сдержать изумления.
— Да, в Сарацинское море, в тыл к нашим заклятым врагам, к Турции! — холодным и жестким голосом проговорила княгиня. Затем голос ее потеплел:
— Чарльз Джонович! Дорогой Чарльз! (Да, она именно так и сказала: “Дорогой Чарльз!”) То, что я вам сейчас сообщу, будет известно еще только полудюжине людей на корабле и не более, чем дюжине людей во всем государстве. Так вот, наш молодой государь-император, благослови его Господь! — и княгиня перекрестилась, — настолько заинтересован в положительном результате экспедиции, что сам примет в ней участие. Конечно же, инкогнито.
ПОДГОТОВКА К ОТПЛЫТИЮ
Я шел по набережной Невы к Академии Наук, сзади пыхтел Архипка, таща сундук с оружием, инструментами и припасами. Настроение мое решительно изменилось по сравнению с ночным, как изменилась и погода. Дул несильный зюйд-ост, солнце временами проглядывало сквозь облака, по Неве плыли опавшие листья, но не это было причиной моей бодрости. Я был под впечатлением разговора с кн. Дашковой. “Дорогой Чарльз!”, — все время вертелись в голове ее слова. Еще вспоминалось, как среди многократных наставлений беречь царя Петра и всемерно ему помогать она один раз сказала: “Берегите также и себя”, и, прощаясь, очень тепло произнесла: “И да хранит вас Бог!”. От этого я чувствовал небывалое воодушевление и, шагая по набережной, дал себе клятву верно служить, не щадя жизни, своему новому отечеству и государю Петру Великому.
Вот, наконец, и здание Академии, напротив которого был пришвартован “Бигль”. Экий красавец-корабль! Я загляделся, и было отчего — недаром экспедиция стала возможна только благодаря его постройке. “Бигль” был вершиной науки и техники. Строили его архангельские корабелы, братья Черепановы, имевшие немалый опыт плавания в Северо-Архангельских морях. Они были знамениты созданием нового способа вязать шканцы, благодаря которому “Бигль” готов был на равных поспорить со шквалами Финского залива. Изящный плоскодонный корпус корабля с полосой ледовой защиты придавал “Биглю” сходство с турецкой боевой фелюгой, и это впечатление усиливали ряды внушительных пушек по бортам (хотя это был не военный корабль). Но “Бигль”, впервые в Европе, превосходил фелюгу в маневренности и скорости, а это было уже кое-что!
Горе было кораблям, заблудившимся в туманах около Петербурга или сорванным с якорей осенними наводнениями и унесенным в Финский залив. Ни один самый отчаянный пират с самой безумной командой ни за какие сокровища, даже спасаясь от погони не рискнул бы углубиться в него. Неистовые течения, айсберги и ледяные поля, острые скалы и бесчисленные рифы, и острова, усеянные обломками кораблей и костями моряков — вот что это было за место.
Ходили, впрочем, мутные и туманные слухи, что, будто бы, знаменитый бунтовщик Разин на одной ладье, с горсткой сподвижников рискнул бежать в Финский залив после поражения своих отрядов в бою при Шлегельбурге. Это было так называемое “Ледовое Побоище”, решающее сражение всей Крестьянской войны невдалеке от Петербурга, на берегу Невы, в котором крестьянскую армию полностью разбили войска и флот Алексея Михайловича, отца нынешнего российского императора. После битвы сам Разин исчез, и официально считался пропавшим без вести, но его, якобы, видели через два дня выплывающим из-за Васильевского острова на стрежень. Однако, согласно более популярной версии, Разин переменил имя и внешность, из знаменитого флибустьера превратился в знаменитого филистера, и еще по сию пору, как будто, проживает где-то в провинции в сытости и спокойствии.
И вот теперь корабль с исконно русским название “Бигль” готовился бросить заливу вызов.
В толпе перед Академией я с трудом разыскал капитана “Бигля”, Сергея Макаровича Шеболдуева.
— Давайте, давайте, скорей грузите свой скарб! — закричал он, увидев меня. — И вот еще что: вас тут всюду ищут двое ваших ученых.
Отправив Архипа с вещами на корабль, я тоже направился на поиски Зегера и Либермана. Найти их оказалось нетрудно: оба выделялись среди провожающих и нашей академической публики своими весьма оригинальными нарядами. Зегер носил подчеркнуто русопятский кафтан и треух, а Либерман, верный своим ориенталистским предпочтениям, был в ватном стеганом халате. Кроме того, у каждого на плечах висела казенная двуствольная тулка, а у ног стояли огромные рюкзаки со снаряжением.
Заметив меня, Зегер и Либерман вытянулись по стойке смирно, и молодецки гаркнули:
— Здравия желаем, господин мичман!
— Здравствуйте, господа! — ответил я им, внутренне усмехаясь, и поочередно троекратно облобызался с обоими. Дело в том, что накануне, решением Коллегии военно-морских дел, мне, как начальнику научной части экспедиции, было присвоено звание “мичман”, а профессорам Зегеру и Либерману — звание “подпрапорщик”, что соответствует, по морской табели, подбоцману. Это, конечно, ничуть не повлияло на наши добрые отношения в дальнейшем.
Поднявшись с моими учеными на корабль и проведя их в научную каюту, я поручил их обустройство многофункциональному Архипу, а сам вышел на палубу.
Подготовка к отплытию, в основном, завершалась. Все нижние чины заняли места согласно штатному расписанию. Офицеры прощались на берегу со своими семьями — для гражданских лиц вход на борт был закрыт.
Публики, пришедшей проводить нас в плавание, было не много — не более десяти тысяч человек. Отчасти это можно было объяснить тем, что мосты, связывающие Остров с остальными частями города, были в этот день перекрыты полицией. Правда, многие горожане пришли поглазеть на другой берег Невы, и в районе парка им. Декабрьского Вооруженного Восстания было очень многолюдно. Я достал трубу и стал разглядывать дальний берег в надежде увидеть кое-каких знакомых. В это время ко мне подошел офицер:
— Здравствуйте, господин Дарвинь!
— Мы знакомы? — удивился я.
— Нет, — приятным тоном ответил тот, — у нас еще не было повода познакомиться лично. Но моя должность обязывает меня знать всех, кто находится сейчас на борту. Позвольте представиться: Евгений Ольденбургский, начальник службы внутренний безопасности нашей экспедиции.
Мы обменялись рукопожатиями, и он продолжал:
— Я приглашаю вас пройти сейчас в салон. Адмирал Черенц объявил о сборе всего руководящего состава. Я провожу вас.
Пока мы шли, я спросил, велика ли его служба?
— Увы, я не могу сказать вам точно, не потому, конечно, что не знаю, а потому, ну, что это ни к чему знать вам. Но только не обижайтесь! — поспешно добавил он, — и не подумайте, что я вам не доверяю. Напротив! Более того, я скажу вам приблизительно, что моя служба немногим более чем ваша научная часть. Она состоит из, всего лишь, Отдела внутреннего аудита, Отдела по работе с персоналом, Отдела внешних сношений, ну, и еще парочки мелких отделов. Но все эти отделы-подотделы не должны вас волновать. Если что, уважаемый Чарльз Джонович, обращайтесь лично ко мне в любое время. Я работаю круглосуточно.
“Ничего себе — “немногим больше моей”!” — подумал я. В моем подчинении всего-то и было два человека.
Зайдя в салон, мы застали всех уже в сборе, не было пока только начальника экспедиции Черенца. Присутствовали, кроме меня, Ольденбургского и капитана “Бигля” Шеболдуева, командир Отдельной роты Преображенского полка полковник Преображенский, знаменитый храбрец — полк, которым он командовал, при жизни Преображенского получил его имя, а Отдельный усиленный батальон, собранная из лучших солдат полка, составлял военные силы экспедиции, и, из знакомых мне, Главный интендант экспедиции, Василий Андреевич Жуковский — первейший российский поэт того времени, автор таинственных и темных элегий. Было в салоне и двое неизвестных мне господ. Ольденбургский любезно представил нас друг другу. Одним из них был Глава миссионерского отряда, и, по совместительству, Старший священник экспедиции, о. Афанасий Александропулос, другим — Зав. медсанчасти, штабс-доктор Лефорт мл., сын того Лефорта, именем которого назван район Москвы.
Тут в салон вошел Черенц.
— Здравия желаю, господа! — поздоровался он. — Надеюсь, вы успели познакомиться?
О Черенце, я думаю, мне стоит немного рассказать отдельно: барон Черенц был одним из трех “Великих армянских гномов”. Черенц, Норенц и Бакунц, возглавлявшие одно время Армянскую республику, являвшуюся федеративной частью Турции, объявили сначала о выходе Армении из войны с Россией и подписании сепаратного мирного договора, а затем и о разоружении дислоцированных на территории Армении турецких гарнизонов и военных частей. Это вызвало отправку в Армению турецких экспедиционных сил, которые, несмотря на упорное сопротивление армянской национальной армии и российских добровольцев, захватили столицу Армении, после чего Стамбул объявил о преобразовании Армении в одну из своих провинций и лишил ее, таким образом, национальной автономии. Черенц, Норенц и Бакунц со своими сторонниками скрывались в пещерах горы Арарат, откуда они производили партизанские вылазки против турецких экспедиционных частей. Тогда-то они и получили прозвище “армянские гномы” за свои широкополые войлочные колпаки и длинные бороды, которыми они обросли в пещерах. Но, в конце концов, турецкие войска выследили их, и Норенц с Бакунцем были убиты в бою, а Черенцу с несколькими десятками бойцов удалось бежать во Владикавказ. Впоследствии он принял российское подданство и был направлен на руководящую работу. И вот теперь, получив звание “адмирала”, возглавил экспедицию “Бигля”, что, учитывая его отношение к туркам, было понятно.
Адмирал подошел к каждому из нас. Мы называли свои фамилии, и, после рукопожатия, символически обнимались. Типичный обычай русских тех времен.
— Я собрал вас, господа, чтобы ознакомить с Приказом №1 за моей подписью: “О торжественном построении и старте экспедиции”. Суть его в следующем: на 16 00 назначаю построение, в 17 00 — отправляемся. Будут ли какие вопросы, господа? Ну, если нет — все свободны.
— Отплытие через пять склянок! — добавил адмирал, щеголяя морской терминологией.
ОТПЛЫТИЕ
Построение происходило прямо на “Бигле”. По одному борту стоял экипаж корабля, по другому — приданные экспедиции воинские силы, а также вспомогательные службы, в том числе, естественно, и я со своими сотрудниками. Ожидали появления премьер-министра Меньшикова, который должен был произнести речь.
Не знаю, как другие посвященные, а я во все глаза глядел на левофлангового корабельной бомбардирной команды, некоего бомбардира Петра Алексеева. Ну кто бы узнал в этом молодцеватом унтер-офицере, перебрасывающимся шутками со своим соседом, всем известного по многочисленным портретам, лысоватого и сановитого императора Петра Первого? Никто и не узнавал.
Наконец, прозвучала команда “Вняйсь!” На борт поднимался Александр Васильевич Меньшиков. Одетый в гражданский европейский костюм, на сей раз, он был простоволос. Неизменная его кепка торчала из кармана пиджака. Оставаясь, в сущности, главой российского государства на период отсутствия монарха, Меньшиков, очевидно, хотел этим жестом лишний раз указать на свою преданность императору.
Барон Черенц, вышедший навстречу, отдал честь премьер-министру и доложил о полной готовности к старту экспедиции. Меньшиков, как штатское лицо, обнял Черенца и троекратно поцеловал (русские обычаи). Затем он произнес речь:
— Граждане участники экспедиции! Ваша экспедиция, организованная под эгидой ЮНЕСКО (невинная хитрость российской дипломатии) отправляется в Финский залив. Вернутся не все! Но те, кто вернется, вернутся героями. Итак, будьте же достойными подданными нашего государя-императора — к сожалению, он не смог приехать сюда, чтобы лично проводить вас, но неявно он всегда будет с вами.
Тут Меньшиков выхватил из кармана кепку, подкинул ее в воздух и крикнул:
— Оле, оле! Вперед, Россия! Ура!
Участники в две тысячи голосов троекратно прокричали ответное “Ура!” Меньшиков, надев кепку, сошел на берег и махал рукой. Заиграл духовой оркестр, зазвонили колокола Синода.
— К походу готовсь! — скомандовал Черенц. — Трогай!
— Свистать всех наверх! — закричал капитан Шеболдуев. — Отдать носовые, кормовые, бортовые и все прочие! Курс — на Финский залив! Шканцы вязать! Полный вперед!
На борту началась суматоха и беготня. “Бигль” отвалил от набережной и описывал полукруг, разворачиваясь носом к устью. Когда мы проходили мимо парка им. Декабрьского Вооруженного Восстания, там началась такая толкотня и давка, что многие попадали с берега в воду.
Преображенцы, сохраняя достоинство, промаршировали по палубе в свою казарму, зато интенданты, миссионеры и прочие, непривычные к дисциплине и субординации господа бегали повсюду, как стадо. Я никак не мог отыскать взглядом своих подчиненных. “Уж не дезертировали ли они, воспользовавшись неразберихой отплытия?” — подумалось мне. Наконец я увидел, что Либерман и Зегер стоят на корме, обнявшись, плачут и машут платками родному Государственному Университету. “Молодцы! — успокоился я. — Настоящие ученые!”
Проплыли мимо Двенадцати Коллегий. На балконе Коммерц-коллегии, выходящем на Неву, видно было довольное количество людей — по-видимому, членов правительства. Здесь “Бигль” дал символический прощальный залп всеми своими орудиями. Белый пороховой дым, поднимавшийся вверх, подхватило легким попутным ветром, и он летел вдоль мачт, вдоль флагов российской монархии и Организации Объединенных Наций, вывешенных на мачтах “Бигля”. Это было красиво.
Прошли вдоль Академии художеств. Суета на борту постепенно утихала. Ко мне подошел Архип и спросил, не желаю ли я борща? Я отослал его, предпочтя борщу возможность еще раз взглянуть на этот прекрасный город с Невы.
Уже в темноте миновали огни Кронштадта — последнего оплота цивилизации и последней надежды терпящих бедствие. Создание этой спасательной станции в устье Невы было гуманным решением нашего царя.
Впереди лежал дикий и неизведанный Финский залив.
Итак, 29 сентября 1… года корабль “Бигль” впервые в истории вошел в эти воды с научно-практическими целями. Великая экспедиция началась. К сожалению, как недавно сказал Меньшиков, да как это всегда и бывает в подобных книжках, не все из тех, кто сейчас плывет на его борту, вернутся к своим родным и близким. Но, раз уж вы читаете сейчас эти строки — я-то вернусь! А коли так, то за мной, смелее, мои друзья!
НАЧАЛО ПУТИ
Первые несколько суток “Бигль”, по распоряжению Шеболдуева, полагавшегося на плоское дно и удивительно высокую осадку корабля, шел на север и днем и ночью. Погода была вполне спокойная, налетавшие порой шквалы и небольшие штормы “Бигль” пережидал либо на якоре, либо дрейфуя без парусов на глубокой воде.
Осадка “Бигля”, действительно, была столь высока, что мы спокойно проплывали над мелями и рифами, иногда наблюдая на дне остатки разбившихся кораблей и черепа их моряков, которые, казалось, удивленно глядели на нас — такие места были бы роковыми для любого другого судна.
Однажды на рассвете все были разбужены криками и высыпали на палубу.
— Чухонцы! Чухонцы! — кричал вахтенный.
Действительно, невдалеке за кораблем было видно с дюжину каяков этого свирепого людоедского народца. Непонятно откуда — наверное, с окрестных островов — к ним присоединялись все новые и новые. Видимо, заметив корабль в этих водах, туземцы ожидали, что он вот-вот разобьется о скалы, и они насытятся. Вскоре их набралось не менее чем две сотни лодок, и самые нетерпеливые были от нас в ¼ морской версты. Видя такое положение дел, адмирал Черенц отдал приказ произвести по ним залп кормовыми орудиями. Это слегка отогнало чухонцев, но они продолжали преследовать нас, удивляясь, по-видимому, как это мы так долго не тонем. Двое суток чухонцы гнались за нами, пока, наконец, не ослабли и не исчезли за горизонтом. К сожалению, тогда нам не удалось разглядеть их хорошенько, однако в трубу можно было увидеть, что одежда их состоит из шкур, а лица покрыты сплошными татуировками.
По мере того, как мы продвигались на север, темнело все раньше и раньше. Температура воздуха, которую я регулярно замерял, не превышала 0° С, нередко опускаясь по ночам и до –10. Появились плавучие льды, или айсберги, слава Всевышнему, пока еще небольшие. Тем не менее, Шеболдуев распорядился, чтобы по ночам, если они были безлунны или облачны, “Бигль” ложился в дрейф. Скорость нашего продвижения сильно уменьшилась. В целом мы двигались на север вдоль западного берега залива, стараясь, чтобы он всегда был виден на горизонте, но и опасаясь подходить к нему слишком близко. Впрочем, возможно, что это был не материковый берег, а прибрежные рифы или острова. Лоцманы “Бигля” непрерывно производили промеры глубины, а так же скорости подводных течений. И хотя все это давало лишь косвенные результаты, они указывали на понижение уровня дна, так что можно было предположить, что плаванье наше продлится еще долго.
Условия нашего плаванья становились все более и более суровыми. В лазарете появились первые обмороженные. Почти весь экипаж падал с ног от простуды, усугубленной морской болезнью, недосыпанием и полярной лихорадкой. Однако уже за первые десять дней плавания мы продвинулись на 800 морских верст к северу. Однажды, во время высадки на остров за питьевой водой, матросам удалось подстрелить одного чухонца и доставить его тело на корабль. Почти все, бывшие на борту, собрались посмотреть на него. Я быстрее распорядился доставить тело в нашу научную каюту, где мы с доктором Либерманом препарировали его и заключили в спирт, после чего я собственноручно написал сигнатуру: “Чухонец Западного берега Финского залива. Собрание экспедиции “Бигля”. Экз. инв. №1”, и расписался. Так было положено начало научному коллекционированию нашей экспедиции. Следующие несколько десятков экспонатов коллекции составили бакланы. Я вдруг заинтересовался этими птицами. Было в них что-то неуловимо странное.
Все свое незанятое наукой время я думал о нашем доблестном императоре, превратившемся на время плавания в бомбардира. Но вот, как-то раз, когда я был поглощен забором проб забортной воды и не обращал на окружающих внимания, меня вдруг окликнули:
— Здорово, наука! Как делишки?
Я с досадой обернулся, и — о, представьте мое замешательство, — увидел подле себя Его Величество государя-императора.
— Здравия желаю, Ваше Вели… — начал я, но Петр предостерегающе поднял палец и произнес “Э-э!”.
— Здравия желаю, господин бомбардир! — немедленно поправился я.
— Ну, то-то же! Запомни наперед, — улыбнулся Петр и продолжал:
— А что, доплывем мы вот ентим курсом до ихней Турции, али нет? Ты как думаешь?
— Не могу сказать наверное, Петр Алексеевич. Сие одному Богу на небесах ведомо. Но надо попытаться!
— А решимость-то есть?! — строго спросил Петр.
— Так точно, есть решимость, господин бомбардир! — ответил я, и ощутил в себе такую решимость, что если бы вдруг из-за ближайшего острова появилась Турция с пальмами и негусами, я бы не удивился, а только обрадовался.
— Ну ладно, бывай пока что! — засмеялся Петр и широким шагом пошел прочь.
Тем не менее, несмотря на всю нашу решимость, погодные условия ухудшались. Начались шторма, сопровождаемые мокрым снегом. При отрицательной температуре воздуха это вело к очень сильному обледенению, с которым команда едва справлялась. Мы могли поставить не более 1/10 нашего парусного вооружения. При таких условиях мы, за шесть суток, продвинулись вперед всего лишь на 150 морских верст.
К тому же стремительно начали прирастать береговые льды, которые, из-за штормов, были подвержены сильному торошению. А торосы, надо сказать, были очень опасны для плоскодонного “Бигля”.
Учитывая все это, Шеболдуев отдал приказ поворотить вправо и двигаться курсом на северо-восток, в открытое море.
УТОЧНЕНИЕ ЗВЕЗДНЫХ ПАРАЛЛАКСОВ
Когда мы уже шли открытым морем, нам неожиданно повезло с погодой: ночью было безоблачно и безлунно.
Я сразу же отправил профессора Зегера уточнять звездный параллакс. Дело в том, что это было одно из весьма важных заданий нашей экспедиции — ведь мы были первыми цивилизованными людьми, забравшимися так далеко на север. Уточнение параллакса было делом длительным: мы пользовались для этого одной из шлюпок, висевшей на талях. Это был наш наблюдательный пункт. Федор Иванович собрал инструменты и, ворча, отправился на палубу. Другой мой подчиненный, доктор Либерман, захворал полярной лихорадкой и лежал в лазарете — получилось, что вся научная работа свалилась на нас двоих. Я же всю ночь препарировал бакланов. Определенно, эти птицы меня все более интриговали.
Под утро, трясясь от холода, в научную каюту вернулся Зегер, и принялся приводить в порядок результаты своих наблюдений. Первое время, переписывая результаты в журнал, Федор Иванович только лязгал зубами, но потом отогрелся и принялся болтать, все время поглядывая на бутыль со спиртом для препаратов. Зегер, как обычно, ворчал и жаловался, что наблюдения мешали полярные сияния и метеорные дожди, а потом поднялся туман и прочая… Я слушал его речи в пол-уха, так как хотел побыстрее закончить с бакланами и пойти отдохнуть. Но вдруг то, что рассказывал Зегер, заинтересовало меня. Я стал слушать более внимательно:
— Ладно там, полярные сияния, — бормотал он, — так последнее время ходят по ночам какие-то сумасшедшие, прости господи. Вот сегодня, в лодке, представляете, Чарльз Джонович, просыпаюсь оттого… то есть, я хотел сказать: “отвлекаюсь от наблюдений”, да, именно, и от чего? — От того, что под лодкой встали два типа, и один говорит, мол, завтра, в десять часов, а другой ему отвечает: да, дежурит наш человек, и потом — что-то по латыни, про какую-то свободу, или работу — я не разобрал, дня им мало…
— И во сколько же это было, Федор Иванович? — спросил я непринужденным тоном.
— В самую, как ни наесть, глухую пору, — уклончиво ответил Зегер, и продолжал: — Да потом прилетели ваши бакланы… Подъедаются ведь на камбузе — повара, скоты, плохо моют бочки из-под солонины! Подняли крик. Ну как в таких условиях можно заниматься астрономическими наблюдениями? — жаловался он.
— Ладно, Федор Иванович, вот, не расстраиваетесь, — сказал я, налив Зегеру 50 грамм спирта, чему тот был очень доволен. — Отправляйтесь-ка спать.
Выпроводив повеселевшего Зегера, я задумался. Скорее всего, думалось мне, Зегеру все это просто приснилось. Ну, а если не приснилось? Мне вспомнилось наставление Дашковой: беречь царя. И я решил зайти к Ольденбургскому. Позднее время моего визита не очень смущало меня — тот как-то говорил мне, будто бы он работает круглосуточно, а следовательно, не спит. Постучав в дверь его каюты, я услышал:
— Да, войдите!
Ольденбургский, действительно, не спал: он сидел за столом в форме и с красными глазами. Впрочем, не могу сказать, работал ли он.
— Здравствуйте, Чарльз Джонович, — приветствовал он меня. — Что-нибудь случилось?
Я пересказал все, что слышал от Зегера, и ответил на несколько вопросов Ольденбургского.
— А что, Евгений, — спросил, в свою очередь, и я его, — нет ли во всем этом какой либо опасности для одной личности, которую я бы предпочел не называть по имени?
Ольденбургский заверил меня, что понимает, о ком идет речь, и что он не видит здесь того, что можно было бы считать за опасность для этой личности. Тут Евгений поднялся, и, надевая фуражку, сообщил, что ему срочно нужно отлучиться по делам. Меня же он благодарит за бдительность, а так же просит и впредь; а засим желает мне спокойной ночи и прочая. Мы вместе вышли из каюты в коридор.
— Увы, но вас я не могу пригласить с собой, — сказал Ольденбургский. Тут я вдруг увидел, как сильно он встревожен. Ольденбургский без церемоний пожал мне руку и быстро пошел куда-то вглубь корабля. Я уже не знал, что еще можно предпринять, а кроме того, чувствовал такую усталость, что, вернувшись к себе в каюту, выпил три рюмки спирта, лег и заснул.
ВОССТАНИЕ МАСОНОВ
Сквозь сон мне все время слышался какой-то странный треск. “Что бы это могло быть?” — задавался я вопросом.
И вдруг я проснулся, подпрыгнул и сел в койке. Я понял, что это был за треск — это была ружейная пальба. Взглянул на хронометр — начало одиннадцатого. Кое-как накинув на себя одежду, я выбежал на палубу. “Поздравляю, Чарльз — нашел время спать!” — зло думал я, и еще одна мысль была у меня в голове: “Что с царем?” Пальба доносилась с юта. Я поспешил туда.
Навстречу мне попался раненый преображенец.
— Что там такое, братец? — спросил я у него.
— Бунт, ваше благородие.
— А кто бунтует?
— А кто ж их знает? Говорят, какие-то “фармазоны”. Поаккуратней там, барин — могут ведь и подстрелить. Вишь как меня? — добавил солдат и заковылял дальше к лазарету.
“Фармазоны?” — удивился я. Вдруг сердце мое сжалось: “Франкмасоны!! Это — восстание масонов!” Будучи шотландцем, разве мог я не быть хоть немного масоном? Я остановился, сел, обхватил голову руками и задумался: “Что мне теперь делать? Как масон, я должен сейчас быть со своими восставшими братьями. Но ведь я же сам вчера, пусть и невольно, выдал их Ольденбургскому!” Это был самый мучительный выбор в моей жизни. Но тут я вспомнил о Петре, как он спрашивал меня о моей решимости. Колебания мои прекратились, и я холоднокровно двинулся дальше, к юту. Скоро дорогу мне преградили вооруженные преображенцы, дежурившие у лестницы.
— Стойте! Не видите — патруль?! — сказал мне унтер-офицер. — Вы ведь ученый? Вам дальше нельзя!
— Мне нужно видеть Преображенского!
— А что у вас к нему?
— Дело.
— Ладно, проходите, только не высовывайтесь из-за укрытия и не забывайте пригибаться.
Я поднялся, пригибаясь, по лестнице, и огляделся. За укрытием находилось множество преображенцев. Все они были мрачны и сосредоточены. Из кубрика в нашу сторону велась беспорядочная стрельба. За крышкой грузового люка стояли, пригнувшись, Черенц, Шеболдуев и Ольденбургский. Я подбежал к ним. Черенц, не обращая на меня внимания, продолжал распекать начальника контрразведки:
— И вам было известно, что мать Жуковского — пленная турчанка?
— Да, но…
— Так как же он оказался на “Бигле”, да еще возглавил интендантскую службу?!
— Мы его проверяли…
— Он и вы дольше всех других работали над экспедицией, по характеру своих обязанностей. И вот результат! Вообще-то, Евгений, вас следовало бы расстрелять…
Тут к нам откуда-то подошли Преображенский, и с ним — о, радость! — царь Петр, живой и невредимый. Все вытянулись.
— Итак, Владимир Павлович, пора с бунтовщиками кончать, — обращаясь к Преображенскому, проговорил царь.
— Петр Алексеевич, они в кубрике крепко засели! Их так просто не выкуришь, — подал голос Шеболдуев.
— Молчать! Не твое дело! — оборвал его Петр. Тут он заметил Ольденбургского, и его передернуло:
— А-а! Ольденбургского — пока в трюм, к крысам! Если что — пристрелю, как собаку.
— Кому прикажете передать дела? — дрожащим голосом спросил Евгений.
— Преображенский, примешь?
— Мне сейчас в атаку идти, государь-батюшка. Да и не умею я всей этой особистской дрянью заниматься, — брезгливо добавил Преображенский.
— Ну, пусть, тогда…— оглядываясь, тянул Петр. Тут он увидел меня и закончил: — Пусть вот Дарвинь займется.
— Да как же это — я-то? — я был поражен. — Я ведь никого из контрразведки не знаю!
— Агентурные списки — у Архипа. Если будут какие вопросы — тоже спрашивай у него, он в курсе, он знает, — кивнул куда-то в сторону Ольденбургский. Я вдруг увидел невдалеке Архипа. “Ого! Архипка-то не так и прост!”, — подумал я.
— Иди, иди! С глаз моих долой! — прикрикнул на Ольденбургского царь. Евгения увели.
— Ну, Володя, пора! — совсем другим, теплым голосом обратился Петр к Преображенскому. — Давай, порви собак-бунтовщиков!
Преображенский, пригнувшись, пробрался к своим солдатам. Те, увидев командира, радостно оживились и взяли ружья наизготовку. Преображенский что-то тихо говорил им. Затем он вдруг поднялся, и с криком: “Орлы, за мной! В атаку! Ура!”, перепрыгнул через укрытие. И за ним, как один, поднимались все преображенцы. Из кубрика раздалась густая, частая стрельба. Преображенцы, крича “Ура!”, подбегали к нему, внутрь полетели гранаты. Затем солдаты один за другим стали проскакивать в выбитую дверь и скрываться внутри. На палубе перед кубриком осталось только десятка два тел убитых и раненых. Внутри минут пять еще раздавалась стрельба, затем затихла, и из двери выскочил Преображенский в порванном мундире. Петр пошел ему навстречу.
— Царь-батюшка, все! — тяжело дыша, доложил Петру Преображенский. — Победили супостатов!
— И слава Богу! — обнимая героя, ответил царь.
ЦАРЬ В ГНЕВЕ
Оцепление было снято, и на ют набилась толпа матросов и штатских. К Петру, спеша поздравить, подошли о. Афанасий и Лефорт.
Из кубрика преображенцы выводили пленных бунтовщиков и строили их на палубе.
— Так… Интенданты, попы, лекаришки… — говорил Петр, брезгливо поглядывая на пленных, — интеллигенция, интеллигенция ведь, Владимир Павлович? — обращался Петр к Преображенскому.
— Так точно!
— А что, батюшка, как рыба-то гниет? — издевательски спрашивал он о. Афанасия.
— Не могу-с знать! — подхалимским тоном отвечал тот, — спросите у господина Дарвиня.
— “У Дарвиня”, — передразнил Петр, — эх, устрою я еще беспристрастное расследование!
В этот момент из кубрика вывели раненого в голову Жуковского. Как я понял, именно он был главой восстания.
— А! Иди-ко сюда, голубчик! — ласково проговорил царь, но я заметил, что глаза у Петра побелели и пальщы слегка тряслись. Жуковский, шатаясь, подошел.
— Что?!! Бунтовать вздумали?! У, крамола! Стрельцы?! Стрельцы!!! — очень страшно и неожиданно закричал император, так, что многие зажмурились или присели. Вдруг он взмахнул палашом и сшиб Жуковскому голову. Обезглавленное тело он толкнул ногой в море.
— Остальных пытать, а опосля — вздернуть! Пытать буду я… и Черенц. Ольденбургского пока под арест, — приказывал он Черенцу. — Главой экспедиции повелеваю назначить себя! Ты, барон, теперь мой заместитель.
“Петр, Петр! Да это же Петр!” — раздавались голоса среди солдат и матросов. Они узнавали своего любимого императора.
— Виват императору Петру Великому! — хором грохнули преображенцы, подхватили и моряки:
— Виват! Виват! Виват!
— То-то же! — ухмыльнулся, оглядываясь, Петр. Затем он увидел голову изменника Жуковского.
— Это — в спирт, в банку, ко мне в кабинет! — приказал он мне. — Пущай на столе постоит.
Содрогаясь от отвращения, я поднял окровавленную голову за волосы и унес.
Два дня по всему кораблю разносились стоны, вопли и крики пытаемых. От этого остальная команда, не участвовавшая в заговоре, тоже чувствовала себя неважно: почти никто не мог заснуть. Наконец Петр собрал нас, начальников, вместе, в кают-компании. Докладывать о результатах “беспристрастного расследования” Петр поручил Черенцу.
— Испытуемые подозреваемые… — встав, начал барон.
— Преступники! — поправил Петр.
— Испытуемые преступники говорили со следствием охотно, откровенно, весьма многословно и красноречиво. Дали признательные показания. Согласно протоколам допросов, — Черенц взял в руки толстую папку и потряс ей в воздухе, — главарем бунтовщиков был покойный Василий Андреевич Жуковский…
— Васька Жук! — сказал Петр. — Вечная анафема!
— Под видом интендантов, миссионеров и лекарей на “Бигль”, господа, проникло восемьдесят два его сподвижника! По преступному плану Жуковского, который чуть не был исполнен, они хотели, господа, захватить помещение крюйт-камеры, а затем взорвать “Бигль”! — Черенц поднял очки на лоб и оглядел всех нас. — Они хотели погубить нас всех, господа, но, в первую очередь — нашего императора, Великого Петра!
После тягостного молчания, вызванного этими словами, Черенц продолжил доклад:
— Заговорщикам удалось совратить одного преображенца…
При этих словах бледный Преображенский произнес:
— Увы, это так, господа. Это недостаток идеологического воспитания, это — на моей совести! Я готов нести заслуженное наказание! Но как им удалось охмурить бедного Ивана — я не понимаю…
— Сиди уж, какое там наказание, — мрачно ответил Петр. — Ты, Владимир Павлович, почитай, царя спас. После сочтемся.
— Бунтовщики стали выжидать момент, чтобы одним ударом погубить всю экспедицию, чтобы — бац! — и ни одного человека не осталось. У берегов они этого делать не хотели — там, все-таки, был минимальный шанс спастись. Но вот “Бигль” повернул в открытое море. Они воспряли… И как раз в это время злосчастному преображенцу выпало дежурить в крюйт-камере! Взрыв и гибель стали бы неизбежны, если бы не достойная всяческих похвал бдительность одного из здесь присутствующих!
— Срочно был создан Оперативный штаб по спасению Царя и Отечества, под руководством, естественно, царя. Что мы могли сделать, чтобы исключить возможность взрыва “Бигля” и не спугнуть бунтовщиков? Решение штаба было таково: выкинуть большую часть пороха из крюйт-камеры за борт, а оставшийся спрятать в надежных местах; в помещении крюйт-камеры устроить засаду.
— В десять часов двадцатого октября, при смене караула в крюйт-камере началась стрельба. Атака заговорщиков была отбита, они были вытеснены из средней части корабля и забаррикадировались в кубрике, на юте. Там они пытались поджечь “Бигль” при помощи просмоленной пакли, но быстрый и решительный приступ преображенцев не дал им совершить это. Бунтовщики были частью перебиты, частью схвачены. Высочайшим повелением императора Петра все они были приговорены к смерти, которая постигла их в результате чрезвычайных следственных мероприятий. Доктор Лефорт констатировал смерть всех 84 заговорщиков.
— Ja, ja! — подтвердил доктор.
— Хотел ведь просто, как я это люблю, простым чтоб солдатом, — закричал вдруг Петр. — Так нет же, везде же ведь измена, ну что же это такое? Везде стрелетчина! Делаете из меня какого-то Малюту, какого-то, прости господи, Берия!
— Разрешите закончить доклад, ваше величество? — спросил Черенц.
— Валяй, заканчивай, — махнул рукой император.
— Есть потери и с нашей стороны: 18 преображенцев погибли, 27 ранены. С Ольденбургского, по результатам расследования, обвинение в государственной измене снято. Но, так как, он проявил преступную халатность в обеспечении внутренней безопасности экспедиции, то от начальства над Особым Отделом он отстранен и разжалован в простые матросы. Обязанности Ольденбургского возложены на Дарвиня.
— Животом тебе бью, царь-государь, не вели казнить, вели слово молвить! — закричал я, падая в ноги Петра (русские обычаи).
— Челом, — усмехаясь, поправил царь. — Чего еще?
— Освободите вы меня от этого, не мое это дело — тайный сыск!
— Ишь, какие вы все! — нахмурился царь, — никто, значит, о царе позаботиться не хочет? Что же, мне самому о себе заботиться? Самому ОСО возглавлять? Ну, что ты, “спаситель царя и отечества”, предлагаешь?
— Пусть Архип возглавит! — дерзко сказал я.
— Архип? Ну, Архип — человек надежный. Жалко, конечно, такого агента рассекретить, ученых без присмотра оставить, ну да чего уж там… Пущай возглавляет. Заслужил. И вот еще что! — вспомнил вдруг Петр, — Батюшка! О. Афанасий! Бунтовщиков чтобы без отпевания покидать в море, как собак. Да предать их церковному проклятию! И родственникам пенсию не платить!
— А для чего же бунтовщики все это измыслили? — спросил Шеболдуев.
— Длинна рука Анкары, Сергей Макарович, — назидательно сказал Петр. — Не смогла в Петербурге меня достать — хочет в неведомом дотянуться!
Такова официальная версия восстания на “Бигле”.
ФАКУЛЬТАТИВ
В этой главе я намерен отступить на время от повествования о “Бигле”, и те из пылких юношей, которым не терпится узнать, что же было дальше, смело могут ее пропустить. Поэтому-то она и названа “факультатив”. Но те юноши, кому интересна история нашего отечества, и кому гимназический курс кажется слишком скудным, быть может, найдут здесь кое-что интересное.
Когда я слушал доклад Черенца в кают-компании “Бигля”, то нисколько не сомневался в том, что Жуковский — злодей и турецкий агент, как не сомневался, я думаю, никто из там присутствующих. Это казалось так очевидно: сын пленной турчанки, Жуковский был завербован, чтобы погубить молодого Петра, при котором Россия смогла уйти от неминуемого, казалось бы, военного поражения, и теперь быстро набирала силы. То, что у Жуковского имелось восемьдесят с лишним приспешников, готовых погибнуть, тоже можно было объяснить, например, любовью турок к фанатизму. Но ведь Жуковский, по общему мнению, был величайшим поэтом России того времени. Тут уже есть некоторое противоречие…
Я хочу рассказать об общественно-политической ситуации, сложившейся в России ко времени организации экспедиции, и хочу попытаться представить, о чем думал, и понять, на что надеялся Жуковский, поднимаясь на “Бигль” в последних числах сентября 1… года с мыслью взорвать крюйт-камеру.
Итак, царствование Алексея Михайловича Смирного, отца императора Петра, начиналось вполне спокойно: на Кавказе было затишье, поставки сырья в Европу непрерывно возрастали, мануфактуры и акционерные компании, незадолго перед тем появившиеся на Урале и в Центральной России, набирали силу. Неприятности начались с того времени, как Алексей приблизил к себе, а потом и назначил своими советниками братьев Брюсс, эмигрантов из Англии, и, как говорили, эмиссаров какого-то могущественного тайного ордена. По их наущению были построены в Санкт-Петербурге, молодой столице, Петропавловская крепость, переданная вскоре ордену храмовников, Замок Тайных Инженерий им. арх. Михаила (про который в народе сразу же пошли самые мрачные толки), и Исаакиевский собор, ставший вскоре центром церковной реформы.
Реформа эта спровоцировала тяжелую и продолжительную Религиозную войну. Противостоящие царю и реформе силы возглавил некто Пугачев, личность, известная своими крайними проявлениями. После нескольких лет усобицы Пугачев, наконец, был схвачен и казнен.
Но царь Алексей, победив кое-как в Религиозной войне, вместо демобилизации отправил множество своих войск в Европу, втянувшись, по наущению тех же братьев Брюссов, в Большую Европейскую войну. Этим сразу же воспользовались турки — прорвав линию обороны русских на Кавказе, они вышли в степи и даже захватили часть Ставрополья. Тогда же в Европе, разоренной войной, начался тяжелейший экономический кризис: закупки сырья в России практически прекратились. Из-за этого внутренний долг достиг гигантских размеров… Чтобы как-то поправить финансовые дела, царь вынужден был организовать продажу крестьян, до этого находившихся поголовно в гос. собственности, в частные руки, то есть — в рабство. На сей раз крестьяне не выдержали и восстали. Крестьянская армия воевала с регулярными войсками весьма успешно, тем более, что ей командовал лихой человек Разин, знаменитый разбойник и флибустьер. Крестьяне сражались отчаянно и покорили множество городов, не исключая и Москвы, но в решающем сражении под стенами Петербурга были, все таки, разбиты правительственными войсками.
К этому времени старший из братьев Брюсс, Яков, уже был убит при удавшемся покушении. Младший Брюсс, Карл, занимался воспитанием юного наследника престола — Петра. Когда будущему императору исполнилось четырнадцать лет, он с Брюссом отправился в Англию, чтобы там получить университетское образование и светский лоск. Но, уже в пути, до них дошли известия о тяжелой болезни царя Алексея. Петр с Брюссом поспешил назад, к умирающему отцу. Едва-едва успел юный Петр получить родительское благословение на царство; царь Алексей скончался.
Как только о смерти Алексея Михайловича стало известно, разразилось Декабрьское Вооруженное Стрелецкое Восстание. Вспыхнув в столице, Восстание в считанные дни охватило всю страну. Восставшие схватили и казнили всю верхушку прежней царской администрации. Карл Брюсс был разорван на куски прямо на глазах Петра. Восставшие стрельцы палили из пушек в Исаакиевский собор, сожгли Замок Тайных Инженерий и взяли в осаду Петропавловскую крепость. Петр, в ужасе, ждал смерти. Но восставшие обратились к нему со следующими требованиями: немедленно даровать стране Конституцию, ввести сословие “Граждан”, учредить Священный Сенат и произвести выборы в Государственную Думу. На этих условиях они соглашались на коронацию Петра и даже обещали присягнуть ему на верность. Петр, оказавшийся к тому времени безо всякой поддержки, в полной растерянности и страхе, естественно, согласился.
Таким образом, структура общества после Декабрьского Вооруженного Восстания сложилась следующая: верховная власть по-прежнему принадлежала царю — Петру Первому (тогда он еще не был императором), но до достижения Петром двадцатиоднолетия власть эту контролировал Верховный Опекунский совет. Церковь, со всеми ее расколами и склоками, в результате Восстания была отделена от государства и управлялась Высшим и Тайным Синодом. Имущие классы — баре и дворяне — имели свой законодательный орган — Священный Сенат. Сенаторство среди дворян передавалось по наследству, среди бар покупалось за большие деньги. Хотя в стране действовала Конституция, но правами гражданства, а следовательно, и всеми конституционными правами обладало не более десятой части населения. У них, граждан, был свой представительный орган: Гражданская Государственная Дума, депутаты ее избирались прямым тайным голосованием. Основную массу населения составляли крепостные крестьяне, а в некоторых районах страны сохранилось даже и рабство. Раз в году, на Юрьев день, крепостные собирались на Народные Топталища (волостные, уездные и губернские), где имели право высказать свои пожелания к барам.
Исполнительная власть состояла из Двенадцати Коллегий; главою Исполнительной власти, по Конституции, являлся Премьер-министр. Первым Премьер-министром был некто Годунов, затем на этой должности прочно засел Александр Васильевич Меньшиков.
Российскую конституцию готовили военные, это чувствовалось в каждой ее статье. Например, крепостные крестьяне могли получать права гражданства, отслужив определенное число лет в армии. Граждане, впрочем, могли попасть в высшее сословие двояким путем: либо заслужить себе дворянство в армии в офицерском или унтер-офицерском чине, либо, обзаведясь большими деньгами, купить себе барство.
Но, как ни странно, все это оказалось очень действенным: крестьяне, стремясь стать гражданами, со страшной силой шли в армию, в солдаты. Так же поступали те из граждан, кто имел вкус к войне и хотел стать дворянами — они пополняли ряды офицеров и унтер-офицеров. Те же граждане, кто предпочитал войне коммерцию, платили превеликие деньги за право стать барами — казна пополнялась. Петр, как Верховный Главнокомандующий, все время проводил в войсках, солдаты его любили. Над турками были одержаны крупные победы, из степей они были изгнаны за Терек, а в некоторых местах — и куда подальше. Проведя свою юность среди солдат, Петр, увы, не получил почти никакого образования, зато стал отменным стратегом и тактиком.
Когда Петру исполнился двадцать один год, и опекунский совет прекратил свою опеку, Петр, наконец, получил реальную власть над государством. Более того: Священный Сенат, в знак признания военных заслуг Петра, объявил его императором!
Сложилась странная ситуация: с одной стороны, Петр был обязан соблюдать Конституцию, которую сам даровал своим подданным, и уважать все государственные институции, прописанные в этой Конституции. С другой стороны, Петр, государь-император всея Руси, ненавидел лидеров Декабрьского Восстания, бывших стрельцов, ставших видными государственными деятелями; ненавидел само Восстание, из-за которого он лишился своего учителя Брюсса и многих преданных своих слуг, убиенных восставшими, сам едва не погиб и натерпелся страха. А между тем день Декабрьского Восстания был национальным праздником, и в этот день Петр выступал с ежегодным обращением к нации, в котором каждый раз обещал беречь завоевания Декабря и крепко стоять на их страже.
Стрельцы, бывшие прежде молодыми и энергичными бунтовщиками, стали старыми, опустившимися и разжиревшими чиновниками, и Петр чувствовал в себе силы не только побороться с ними, но и победить их. Незадолго до экспедиции царь отправил многих видных стрельцов на пенсию, а несколько, даже, по обвинению в злоупотреблении своим положением, оказались в Шлегельбургской крепости.
Во время путешествия на “Бигле” мне посчастливилось быть с царем Петром в хороших, можно даже сказать — приятельских отношениях. Петр, не церемонясь, высказывался в моем присутствии по внутриполитическим вопросам, и, не скрывая раздражения, говорил про экс-стрельцов, что их следовало бы отправить не на пенсию, а на плаху. Вообще, после восстания на “Бигле” Петр часто заводил разговор на эту тему и излагал, подчас, вполне разумные и здравые идеи, многие из которых он, как известно, потом осуществил. Барон Черенц называл их “принципами государственной идеологии”. Главный принцип был такой: “Нет наказания — нет воспитания”.
— Чтобы воспитать хороших детей, — говорил Петр, — надо пугать их вещественно и зримо, например, большим, острым ножом и, не задумываясь, пускать его в ход, когда дело доходит до наказания. Так же и подданные — они должны знать, что всегда поблизости есть большой и острый топор — в руках палача! Ведь чтобы воспитать новую, гармоничную личность будущего, современных личностей нужно наказывать. Наказание — основа воспитания! Если государственный деятель мало наказывает своих подданных — то он их не воспитывает, а развращает. Гораздо лучше наказать тысячу невиновных, чем, оставив вину без наказания, развратить одного виновного, а через это — развратить миллионы колеблющихся. Разврат в умах, господа, означает развал в государстве!
Дальнейшая политика государя-императора всегда соответствовала этому принципу. Неудивительно поэтому, что всего за несколько лет День Декабрьского Вооруженного Восстания (День “Д”, как его прежде часто называли в народе), превратился сначала из национального праздника в просто знаменательную дату, а затем и в самый обычный будний день, где Восстание едва удостаивалось упоминания на последней странице газеты “Вьдомости”, в рубрике “Разное”. Народ, в целом, равнодушно отнесся к этой тихой контрреволюции. Те немногие, кто публично выступили с протестами, отправились прямым ходом в Шлегельбургскую крепость. Большинство же, причем неважно, каких сословий — от крепостных и до дворян и бар — смотрело на происходившее снисходительно и благодушно, а Петра — так просто любило. Показательно, например, что Черенц, старый и опытный царедворец, за рюмкой коньяка в кают-компании высказывался о царе (за глаза, конечно), таким образом: “Петр — хороший царь: строгий, но ласковый”. Точно так же считали многие. Но не Жуковский! И пусть в современных учебниках его изображают не иначе, как в феске, с носом, как груша и с подписью под рисунком: “Васька-Жук”, я считаю, что Василий Андреевич, равно, как и его приспешники, был турецким агентом не более чем любой другой на “Бигле”. Нет! Просто он видел, что Петр ведет государство к авторитаризму или диктатуре, и решил бороться с этим, физически устранив императора. Честность, решительность и принципиальность, а так же, с другой стороны, романтизм, эстетическое чувство и некоторая чудаковатость подсказали Жуковскому решение: самоубийственный террористический акт на “Бигле”, в диких и безлюдных северных краях. Огонь и вода, соединившись, должны погубить тиранию в России, — так, возможно, мыслил бедный поэт. И хотя Жуковский, конечно, преступник, потомки, быть может, простят ему это неудавшееся преступление, и его забавные элегии, я надеюсь, тогда снова появятся в наших книжных лавках.
ВСТАЕМ НА ЗИМОВКУ
Слава Богу, повествование мое возвращается на “Бигль”. Ау, кто здесь еще не погиб? Да почти никто еще не погиб!
Итак, в день восстания и два дня после него на судне не ставили парусов — не до этого было. Да еще два дня Петр объявил выходными: команде надо было отоспаться и отдохнуть от пережитых волнений. Только 25 октября Шеболдуев взялся за определение нашего местоположения. По его приблизительным подсчетам оказалось, что нас за эти пять дней снесло течением примерно на сотню морских верст назад, к юго-западу.
— Сто тысяч морских стрельцов! — выругался Петр. — Поворачиваем строго на восток. Скоро станет лед, пора думать о зимовке.
“Бигль” поворотил к востоку.
Погода установилась дико холодная, особенно холодно было по ночам, и лед не встал потому только, что все время дул штормовой ветер; мы плыли в каше из воды, снега и обломков льда. Матросы роптали, отказывались вязать шканцы и все время бегали греться к печкам. Петра это злило страшно; он приказал преображенцам кидать саботажников в воду. Шеболдуев бросился доказывать Петру, что если покидать матросов за борт, то “Бигль” вообще никуда не поплывет; они поссорились. У всех на корабле играли нервы, неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы “Бигль” через неделю такого плавания не уперся в поле сплошного толстого льда.
— Материковый лед! — закричал с мачты впередсмотрящий.
Все выбежали на палубу. Было утро, ветер, к счастью, слегка поутих.
— Швартуемся ко льду пока что! — распорядился Шеболдуев.
— Что дальше-то делать будем, Сергей Макарович? — спросил у капитана Петр.
— Не знаю, Петр Алексеевич, но так “Бигль” оставлять нельзя. Поменяется ветер, надует с моря льды — затрут они корабль, потопят. Надобно, государь, “Бигль” на лед вытаскивать — такое мое мнение.
— На зимовку, значит, вставать? Ну… Добре, Сергей Макарович! Командуй!
Сгрузили на лед катки, ремни с лямками, топоры и багры. Матросы принялись подрубать лед, делая наклонный пандус для “Бигля”. К полудню приготовления были закончены, большая часть экипажа, преображенцы и все прочие, как то: лекаря, миссионеры и немногие оставшиеся интенданты, разобрали лямки и багры и приготовились тянуть.
Шеболдуев на самом малом ходу подавал “Бигль” кормой на пандус. Когда корабль стукнулся о лед и остановился, на лед полетели канаты с петлями на концах. Матросы бросились цеплять к ним ремни, и все впряглись в лямки. Шеболдуев, стоя на мостике, закричал в рупор:
— Тяните!
Все налегли. Корма “Бигля” с треском и скрипом стала подниматься надо льдом.
— Тяните же, винторылые козлы! — ругался Шеболдуев, хотя все и так старались, что было сил.
— Стойте, стойте, стоп! — вдруг заорал он. — Трави помалу!
Корма “Бигля” нависала надо льдом, нос же корабля опасно погрузился в воду. Еще немного — и вода бы хлынула через клюверсы на палубу, а оттуда — в трюмы корабля, и “Бигль” неминуемо ушел бы под воду, никто не смог бы его удержать на поверхности. Капитан Шеболдуев распорядился перетащить пушки с носа на корму, а все ненужное покидать за борт. Часа в два управились с этим.
— Ну, еще раз! Тяните, с богом! — призвал капитан.
Команда навалилась, но стало значительно тяжелее: перегруженная пушками корма вдавливала катки в лед, и корабль не катился, а тащился по ним. Хоть команда и старалась, “Бигль” двигался вперед очень медленно. Шеболдуев, страшно ругающийся на мостике, вдруг затянул старинную русскую бурлацкую песню:
Много песен слыхал я в родимом краю,
Когда гнул под ярмом свою спину,
Но одну только помню, люблю и пою —
Про большую и злую дубину!
Вся команда подхватила припев:
Вставай, поднимайся, дубина моя,
На доблестный бой за свободу!
Пройдись-прогуляйся по шее царя,
На пользу простому народу!
— Ох, озорники! — нахмурился Петр. — Ох, крамола…
Петр, Черенц и прочие начальники экспедиции, в том числе, конечно, и я, все мы стояли неподалеку от “Бигля” и наблюдали за попытками втащить его на лед.
— А что, ребята, покажем этим сиволапым чернолапотникам, как надо работать?! — крикнул царь Петр и бегом бросился к кораблю. Вытряхнув с ходу какого-то моряка из лямки, Петр ловко впрягся в нее и с криком: “Эх, навались! Дружней, дружней!” — дернул канат со страшной силой. “Бигль” заметно просунулся вперед.
Мы, во главе с Черенцем, бросились за Петром, а с “Бигля” на лед по канатам спускались немногие еще остававшиеся на нем матросы. Все бросились к канатам; те, кому не хватило лямок, хватали багры, втыкали их в доски обшивки и тоже тянули, что было сил. “Э-ге-гей! Поддернем! Еще разик!” — раздавался могучий крик Петра.
Через час такой работы перегруженная пушками корма “Бигля”, нависавшая надо льдом, вдруг пошла вниз и с грохотом опустилась на катки. Мачты завыли, зашатались, но выдержали: еще бы, они могли выдержать и не такое.
— Всем спасибо! Перекур! — распорядился Петр, и первым принялся набивать свою трубку.
— Вытащили ведь, надо же! Такую махинищу… Эх, государь — молодец! — шли разговоры среди солдат и матросов, стоявших кучками; в воздух поднимались облачка табачного дыма.
К темноте пушки расставили по своим местам, корпус корабля поддомкратили, поломанные и вдавленные в лед катки вытащили и заменили новыми — “Бигль” можно было двигать. На оперативном совещании решено было оттащить корабль на ½ версты от края льда, на случай, если пойдет торошение, или кромка по каким либо причинам отломится. Причем проделать это решили, не откладывая: пока погода хорошая, да и мало ли что.
— Ну, с богом, братцы! Трогай! — скомандовал с мостика Шеболдуев.
Часть команды впряглась в лямки, другие светили факелами, третьи ровняли лед на пути корабля, четвертые перетаскивали освободившиеся катки и вновь подкладывали их под днище… Окруженный огнями факелов, “Бигль” начал медленно двигаться по льду.
Хотя катить “Бигль” по ровному льду было значительно легче, чем вытащить его из воды, дело продвигалось небыстро: люди, впряженные в лямки, уставали, необходимо было менять их с другими, в темноте начиналась путаница и неразбериха. Мы, руководящий состав экспедиции, в перетаскивании “Бигля” не участвовали: нам хватило нашего “личного примера” в вытаскивании его на лед, а кроме того, у нас было, чем заняться: мы обсуждали планы будущей зимовки. Когда мы собрались в кают-компании, я доложил присутствующим ситуацию, в которой мы оказались. Опираясь на результаты наблюдений капитана Шеболдуева и моих ученых, а также учитывая многовековой научный опыт по этому вопросу, я предположил, что край берегового, сиречь — материкового, льда находится сейчас на расстоянии порядка двадцати-тридцати морских верст от, собственно, берега. Таким образом, продолжал я, Финский залив оказывается, по всей видимости, довольно узким, вытянутом, большей частью, с юго-юго-запада на северо-северо — как бы вы думали, что? — восток. Итак, подытожил я, мы попали в места совершенно невиданные, и поэтому невозможно предположить, что нас здесь ожидает.
— Ну, а какие народы тут живут? Чухонцы? — спросил Петр.
— Нет, не чухонцы. У Геродота сказано, что, вроде бы, гипербореи, а никаких других источников нет.
— “Геродота-Гетеродота”, прости, господи! — передразнил Петр. — Эх, надо пойти и проверить. Высадку надобно производить. Вот, о. Афанасий, отправим вас, с вашими миссионерами, на разведку. То есть — насаждать здесь веру в нашего Господа-бога-душу-мать!
— Помилуйте, царь-государь Петр Алексеевич! Ведь это же очень опасно!
— Ну и что? Зато вас потом причислят к преподобным святым великомученикам.
— Так ведь сожрут же гипербореи — канонизировать нечего будет! А кроме того, я на такое важное дело не могу отправиться без благословения Патриарха Всея Руси. Мы же ведь — Церковь. Мы же отделены от государства, не в обиду вам, Петр Алексеевич, будь сказано.
— А-а, вот вы какие? — недобро проговорил Петр. — Дурманите народ религиозным дурманом, болваните народ религиозным болваном, а как до дела — так что?!
Все, включая о. Афанасия, испуганно молчали, ожидая вспышки царского гнева и криков типа: “Повелеваю предать скорому суду и лютой казни!”, но Петр тоже замолчал. Через некоторое время он исподлобья взглянул на главного священника и произнес:
— Эх, давно пора воссоединить церковь с государством. На взаимовыгодных условиях. Построил бы я вас тогда в колонну по четыре и отправил бы шагом марш в тундру, язычников обращать. Ну да ладно, поглядим еще.
Тут, на счастье, в кают-компанию, постучавшись, вошел вестовой от капитана Шеболдуева (капитан с мостика руководил перетаскиванием “Бигля” от края льдов), и доложил, что “Бигль” передвинут на ½ версты.
Петр велел всем нам выйти на палубу. Уже светало, во все стороны белели пространства льда, и только на западе темнела полоска — не замерзшая еще пока вода Финского залива в той стороне, откуда уволокли корабль.
— Ну, все! — решил Петр. — Зимовку объявляю открытой!
ТАИНСТВЕННАЯ НАХОДКА
Когда, через пару дней, мы уже более-менее обустроились на месте нашей зимовки, стали ясны две главные проблемы: во-первых, необходимо было обеспечить снабжение корабля дровами, и, во-вторых, пищей, так как запасы корабельных дров и солонины уже подходили к концу. С пищей дело еще обстояло сносно — умельцы из матросов насверлили во льду дырок и через них ловили всякую съедобную рыбу, но отсутствие дров грозило катастрофой — пресную воду нам, очевидно, предстояло получать изо льда, а на это уходило огромное количество дерева. Необходимо было организовать разведку берега.
Это ответственное дело Петр поручил Преображенскому. Тот планировал взять с собой сотню своих солдат, да еще пару сотен матросов в качестве носильщиков — для доставки на корабль первой партии дров. Я, от лица научной общественности, попросил Владимира Павловича обращать внимание на растительный и животный мир неизвестного берега, а в случае встречи с туземцами — попытаться добыть парочку живьем, для доктора Либермана. Он мечтает попробовать расшифровать их язык. Для усиления отряда Преображенский снял с корабля две пушки и поставил их на колесные лафеты.
Проводить разведчиков собрались все участники экспедиции. Адмирал Черенц произнес короткое напутственное слово, а священники о. Афанасия отслужили молебен во здравие отправляющихся к неведомому берегу воинов. Миссионеры выглядели очень довольными тем, что первыми идут солдаты — на их месте легко могли оказаться они сами.
Солдаты и матросы были построены на льду, перед “Биглем”. Преображенский на борту корабля поочередно обнялся со всеми нами, затем подошел к Петру.
— Ну, Владимир Павлович, удачи тебе! — обнимая Преображенского, пожелал царь.
Командир разведчиков сошел на лед.
— За мной! Шагом! Марш! — раздалась его команда. Через пару минут небольшой отряд скрылся от нас за снежной метелью.
Все, естественно, с большим нетерпением ждали возвращения наших разведчиков; через неделю оно сменилось тревогой. Петр отдал приказ каждые два часа палить из пушек на случай, если отряд Преображенского собьется с пути в буране. Еще через неделю всех уже тошнило от копченой рыбы, которой, по приказу Черенца, питались на “Бигле” из-за экономии стремительно кончающихся дров.
Наконец, в середине третьей недели ожидания, со стороны берега прозвучал ответный пушечный выстрел. Разведчики возвращались!
Правда, вернулось лишь около половины солдат и матросов, но зато с дровами и трофеями. Отчет Преображенского об их приключениях был для меня просто ошеломляющим. Преображенский рассказал, что первые трудности и потери начались еще при подходе к берегу, до которого, как оказалось, было семьдесят пять верст. На плохо вооруженных и беспечных матросов, шедших в арьергарде колонны, напали, по их словам, “медведи, белые, как снег”. Они задрали и утащили с собой около десяти человек. Стрелки, бросившиеся по следам в погоню, так и не сумели никого подстрелить, и вернулись ни с чем. Сам Преображенский долго отказывался верить в рассказ матросов.
Когда отряд пробрался через прибрежные торосы, перед ним открылся сам берег, низкий и плоский, весь поросший согнутыми ветром и переплетенными между собой деревьями, высота которых — не выше человеческого роста. Вообще, все побережье покрыто лесом, наиболее высок он по берегам внутренних водоемов, но и там не превышает 1/100 версты, стоит же слегка, на полверсты, отойти от них — там лес уже гораздо ниже. В лесу отряд попал в засаду, устроенную охотниками какого-то местного племени. Солдаты и матросы с трудом продвигались по глубокому снегу — вдруг со всех сторон появились туземцы. Они носились вокруг отряда на лыжах и засыпали людей Преображенского стрелами. Потери были большие, но после нескольких залпов опомнившихся от неожиданности стрелков туземцы бежали, побросав убитых. Преображенцы поснимали с туземцев лыжи, и на лыжах, на плечах отступающего врага, ворвались в охотничье стойбище противника. Битва на стойбище была короткая, но кровопролитная: в плен, памятуя об особой просьбе Чарльза Джоновича, удалось захватить лишь одного охотника. Зато было взято множество трофеев в виде мороженого, копченого и сушеного мяса, а так же шкур различных животных, имеющих преимущественно белую окраску, плюс различные предметы быта. Оставив в стойбище сторожевой отряд, Преображенский с основными силами прошел еще некоторое расстояние от берега. Уровень суши там повышается, растительность стремительно уменьшается в высоту: деревья не выше, чем по колено. Очевидно, заключил Преображенский, это предгорья какой-то горной системы. Чтобы не выдавать свое присутствие вероятному противнику передвижениями на открытых местах, Преображенский велел возвращаться на захваченное стойбище. Моряки, тем временем, наготовили достаточное количество дров, и отряд вышел в обратный путь.
Переходя через торосы, но будучи, на этот раз, в полной боевой готовности, люди Преображенского подверглись повторному нападению этих странных медведей белого цвета. Медведей было очень много — очевидно, они надеялись на легкую добычу. Хотя потери были и в отряде, но на сей раз многих медведей удалось убить. Часть туш Преображенский взял с собой, с остальных были сняты шкуры. На второй день пути по льду они попали в буран и шли вслепую; все были очень обрадованы, когда услышали залп “Бигля”.
Таков был отчет Преображенского. Передав пленного гиперборея Либирману, который был в полном восторге, я с Зегером приступил к препарированию и описанию медведей, доставленных отрядом разведчиков. Мы торжественно окрестили новый вид Ursus Albus Antropophagus Vulgarus (Медведь Белый Человекоядный Обыкновенный).
Затем, поручив профессору Зегеру разбираться со шкурами животных, привезенных со стойбища гипербореев, я взялся за их предметы быта, как за тему, в данной ситуации более важную. Делая опись всех этих кремниевых топоров, бронзовых украшений и ножей из низкоуглеродистой стали, я вдруг наткнулся на одну вещь — и остолбенел! С этой вещью в руках я бросился к офицеру, который в разведотряде был ответственным за трофеи.
— Что это? — заорал я, ворвавшись к нему в каюту.
Тот с большим удивлением посмотрел на меня, но четко ответил:
— Предмет материальной культуры гипербореев. Какая-то культовая вещь. — Тут он присмотрелся. — Похоже на корабельную доску. Должно быть, с какого-то из наших разбившихся кораблей, — добавил он.
— А больше вы ничего не видите?
— Ну, тут какие-то следы, видимо, морские черви проточили… Постойте, да это же буквы?!
— Да, и притом — нерусские буквы!
Мы вдвоем бросились искать Петра. Петр оказался в корабельной мастерской — он что-то вытачивал на токарном станке. Недовольный тем, что его оторвали от работы, он сердито буркнул:
— Ну, Дарвинь, что там у тебя?
— Вот! — только и смог сказать я, передавая ему кусок доски. Петр взял доску в руки и повертел перед собой. Вдруг лицо его стало очень внимательным.
— Еби тебя Бог… — начал он, — тут какое-то слово! Знать бы только, какое? А? — посмотрел он на меня.
Знал ли я это слово? О! Ведь это было первое слово, которое я прочитал в своей жизни. Помню, как я, мальчонкой, ходил в церковно-приходскую школу в своей родной Шотландии, и старичок-пастор, показывая мне в Библии это слово, говорил: “Это — главное слово нашего языка! Читай, Чарльз!”. И я читал… Сколько раз я прочитал его с тех пор? И я ответил Петру:
— Это — главное слово английского языка, Петр Алексеевич. Это — определенный артикль THE!
ПОКОРЕНИЕ ГИПЕРБОРЕЕВ
— Английское! Английское! — как безумный, повторял Петр, носясь по кают-компании с доской в руках. — А ведь где Англия, там и Турция, а, Черенц? — воскликнул он, хлопнув бедного адмирала доской по спине так, что тот чуть не упал на колени. Петр побегал еще немного.
— Эх, вот вскроется лед — махнем в Англию, к Дарвиню в гости, да, Чарльз? — смеясь, сказал вдруг Петр.
Но царю ответил Черенц:
— Нет, Петр Алексеевич, нам в Англию нельзя. Пронюхают турки, что русский государь в Англии объявился, сообразят, что к чему. Вся наша затея пропадет.
— Да, это ты прав… — согласился царь. — Но хоть до Океана-то доплыть надо?
— До Океана доплывем! Непременно доплывем.
— Вот и хорошо. А пока, чтобы без дела не сидеть, надо нам покорить гипербореев местных. Я теперь в этих землях очень заинтересован, так что будем готовить против них поход. Тем более, — назидательно добавил император, — что они на Преображенского первые напали. За это их надобно прежестоко наказать! Кстати, Дарвинь, говорит что-нибудь этот пленный чухонец?
— Пленным занимается доктор Либерман, — доложил я.
— Ну так давай Либермана сюда.
Я бросился за доктором.
— Илья Исаакович, вас царь зовет! — задыхающимся голосом крикнул я ему, добежав до научной каюты. — Идемте скорее!
— Господи, а что такое? — перепугался он.
— Расскажете о работе с туземцем.
— Ой, ну я же иду, иду… Сейчас уже иду!
Когда я с доктором вернулся в кают-компанию, все руководители были в сборе и с нетерпением ждали доклада. Представив собравшимся Илью Исааковича, я спросил у него, удалось ли ему продвинуться в расшифровке туземного языка? Немного смущаясь в присутствии царя, Либерман ответил:
— Да, в этом не было ничего сложного. Видите ли, господа, язык этого народа, так называемых “гипербореев”, весьма похож на одну ветвь древнехеттского языка, который, в свою очередь…
— К черту подробности! — прервал его царь, — что удалось узнать конкретно?
— Ну, Юкки… Так зовут туземца, — пояснил Либерман, — Юкки — простой охотник, и знает мало. Кое-что он, тем не менее, мне рассказал. В основном гипербореи живут за горами, которые начинаются где-то у побережья и чьи предгорья, как я понимаю, видел господин Преображенский. Там они выпасают своих олений, а так же воюют с соседями. На побережье зимой приходят их охотники — до лесов, растущих здесь, в другое время года невозможно добраться из-за непроходимых болот. Там, за горами, у них имеется что-то вроде столицы, которая называется “Лоухи”. В этом месте, якобы, живет Черный Бог — существо, пришедшее из моря, которому поклоняются гипербореи, и которое, разумеется, видят только верховные жрецы. Воюют гипербореи весьма умело, побежденных врагов съедают на месте, пленных приносят в жертву Черному Богу и тоже съедают. Письменность у них есть, но Юкки ей не владеет, впрочем, он знает некоторые устные предания…
— Ладно, — перебил Петр, — неважно. Насчет “искусно воюют” — это мы посмотрим. Что, кстати, о нас думает?
— Думает — дикари. Говорит: “У вас пушки, а у нас — культура!”. Вот, — Либерман выставил вперед обмотанную бинтом руку, — палец мне прокусил.
— Ну так вздернуть его на рее!
— Э, нет! Я же с ним только начал заниматься, — запротестовал Илья Исаакович.
Когда Либерман ушел, Петр подвел итог:
— Хорошо, что у них есть столица. Захватим ее — и точка.
Подготовка к походу заключалась, в основном, в изготовлении лыж для всех его участников и в накапливании запасов копченой, соленой и свежемороженой рыбы. Тут еще Черенц, который, как-то так получилось, взял на себя функции печальной памяти суперинтенданта Жуковского, доложил, что запасы пороха удручающе малы после выкидывания большей их части за борт во время восстания.
— Да, это мы тогда промахнулись, — обескураженным тоном говорил Петр, скребя лысину. — Кто ж знал, что будем с туземцами воевать? Ну, да ничего, как-нибудь справимся…
— Шапками закидаем? — подсказал я.
Петр мрачно посмотрел на меня, но, ничего не ответив, развернулся и вышел на палубу.
— Молчи, дурак! — накинулся на меня Черенц. — Спорить с царем — все равно, что спорить с палачом!
К концу первой декады декабря подготовка была завершена, на тринадцатое число намечено было выступление. Отправлялись почти все; на корабле оставалось лишь небольшое число матросов, ответственных за снабжение “Бигля” дровами, больные и обмороженные в лазарете и Черенц, на которого Петр возложил обязанности следить за кораблем. Адмирал был уже стар, и навряд ли вынес бы жестокие условия горной войны при наступившей полярной ночи и температуре около — 40о. Хотел также остаться и о. Афанасий, но Петр сказал ему:
— Бог, как известно, хранит царя — сохранит заодно и вас. При мне, батюшка, вам будет безопасней.
Главному священнику пришлось покориться.
Зато капитан Шеболдуев имел полное право и даже обязан был остаться на корабле. Но, имея перед собой выбор: корабль или царь, Сергей Макарович без колебаний избрал государя-императора и мужественно отправился с нами в поход.
Из-за недостатка пороха орудий много не брали — взяли, только, десяток небольших пушек, стреляющих картечью.
Тринадцатого декабря, в час пополудни, при распущенных знаменах и под музыку военного оркестра, начался поход на Лоухи.
Впереди, под предводительством Петра и Преображенского, маршировали солдаты, за ними, под командой Шеболдуева, двигались матросы, следом — медчасть. В арьергарде тащились миссионеры и артиллерия. Я, со своими учеными, держался около матросов Шеболдуева. Солнце висело над горизонтом, музыка играла — настроение у всех было бодрое.
На третий день наш отряд подошел к берегу. Здесь мы перестроились в боевой порядок: солдаты Преображенского образовали каре, внутри которого поместились все остальные. Это было проделано на случай нападения белых медведей, этих полярных акул. Но медведи, после жестокого поражения в битве с разведчиками, не решались, видимо, больше на нас нападать. По крайней мере, мы их негде не видели.
На берег вышли без приключений, дальше нам предстоял путь по лесу. Светлое время суток длилось около трех часов, затем приходилось двигаться при свете факелов. Были высланы дозоры и выставлено боевое охранение, Юкки служил проводником. Юкки, к этому времени, успел пристраститься к лабораторному спирту и стал совсем ручным. В качестве цены предательства своего народа Юкки потребовал давать ему спирт каждый день; кроме того, царь Петр обещал сделать его царским наместником над гипербореями после успешного завершения компании.
За четыре следующих дня добрались до разрушенного разведчиками стойбища гиперборейских охотников — на поляне стояли деревянные остовы охотничьих хижин, сильно занесенные снегом. Все выглядело спокойно. Здесь сделали привал. Дальше нашей армии предстояло перевалить через горную гряду и выйти в самое сердце страны гипербореев.
ПОКОРЕНИЕ ГИПЕРБОРЕЕВ. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Третью неделю длилось наше восхождение на горы, за которыми скрывалась столица гипербореев. Противника мы пока не встречали, но и без того передвигаться по горам на ветру, при страшном морозе и в темноте — это было нелегко. Ко всем тем болезням и лишениям, от которых страдали люди в этих условиях, прибавилась новая напасть — цинга. Путь нашего отряда буквально усеян был выпавшими зубами. Единственное, что мог сделать Лефорт — заставить солдат в короткий световой день собирать на открытых местах, где ветер сдувал большую часть снега, мороженые ягоды брусники и клюквы, а так же брусничные листья и хвою стелящихся сосен. Это помогало, но не очень.
Наконец, мы миновали последний, самый высокий перевал и начали спускаться. Однажды мы вдруг с удивлением обнаружили, что Юкки ведет нас по дороге.
— А удивляться нечего, — философски заметил профессор Зегер, — дороги есть везде, где есть люди. Как говорит Энгельс, “где появляются люди, сразу и неизбежно появляются три вещи: преступления, проституция и дороги”.
С этого времени наши дозоры постоянно докладывали, что они, на большом расстоянии, наблюдают стада оленей, которых пастухи, видимо, перегоняют прочь с пути нашего следования. Несколько раз мы натыкались на брошенные недавно привалы скотоводов: каркас шалаша из жердей и закиданное снегом костровище, но сами гипербореи держались за пределами нашей досягаемости.
Так продолжалось до тех пор, пока наши дозорные не прибежали к нам с известием, что за следующим поворотом долины стоит большая армия гипербореев и, очевидно, поджидает нас. По-видимому, гипербореи, привычные к нашествиям соседей, с которыми они вели бесконечные войны, выжидали специально, чтобы завлечь нас поглубже на свою территорию, а затем, собрав армию, достаточную, по их мнению, для полного нашего уничтожения, дать генеральное сражение. Таковы, наверное, были местные правила ведения войны.
Преображенский тут же произвел перестроение наших сил. Всех людей он разделил на десять отрядов, каждый из которых имел в глубину три шеренги; отряды перекрывали всю ширину долины. В промежутках между отрядами Преображенский расставил пушки.
Затем он выслал вперед самых отчаянных солдат, чьей задачей было, ни в коем случае не открывая огонь, спровоцировать противника первому напасть на наши основные силы.
Часа полтора прошли в тревожном ожидании, а затем из-за поворота долины выбежали наши солдаты, преследуемые толпами гипербореев. Гипербореи, выскочившие с криками и улюлюканьем на ровный участок и увидевшие наши войска, замолкли и остановились. До них было около пол версты.
Я, о время битвы бывший на возвышении в середине долины, подле Петра и Преображенского, мог отлично наблюдать поле боя.
— Заряжай! — раздалась команда Преображенского. Тут туземцы опомнились от замешательства и плотной толпой бросились на наши ряды, потрясая над головой копьями. Надо сказать, что роста гипербореи, как правило, были высокого, цвет волос и кожи имели очень светлый, почти все были правильно сложены. Их можно было бы назвать красивым народом, если бы не обычай покрывать все тело и лицо татуировками и затачивать зубы напильником, чтобы разрывать тела врагов.
— Стрелять только по моей команде, линиями! Без команды не стрелять! Готовсь! — орал Преображенский.
Расстояние между нашими рядами и туземным войском стремительно сокращалось.
— Ну, Владимир Павлович, угости-ка их несколькими добрыми залпами, как ты это умеешь! — в азарте дергая Преображенского за рукав, просил Петр.
— Эй, вы! Падайте, мать вашу! Падайте! — орал Преображенский застрельщикам, не успевшим убраться с линии огня. Затем раздалась его команда:
— Артиллерия! Огонь!
Десять наших пушек выстрелили одновременно, заряды картечи выбили огромные дыры в плотной толпе наступающих туземцев. Гипербореи видимо смешались.
— Первая линия, залп! Вторая линия, залп! Третья линия, залп! — раздавались в это время команды Преображенского. Над рядами наших войск поднялись густые клубы дыма. Гипербореи, те, кто мог двигаться, обратились в бегство.
— Штыки примкнуть! — выхватив шпагу, прокричал Преображенский. — В контратаку! Вперед! — скомандовал он, и они с Петром поспешно стали спускаться с огромного камня, на котором стояли, чтобы возглавить преследование отступающего в беспорядке противника.
Солдаты и большая часть матросов, сломав строй, бросились, на ходу стреляя из ружей, вдогонку за бегущими туземцами, и скоро скрылись за поворотом.
Часа через два, когда уже стемнело, усталые и довольные солдаты возвратились на исходные позиции. Стали подводить итоги: победа, конечно, была достигнута впечатляющая. Туземцев было убито не меньше 1,5 тысяч человек, наших солдат — не более двух десятков. Царь был в полном восторге. Немедленно вызвали Юкки (Либерман теперь постоянно был при нем — толмачом; официально он, на время похода, был прикомандирован к штабу Преображенского “военным переводчиком”).
— Далеко еще до Лоухов? — через Либермана спросил Петр.
— Неделя пути, — перевел тот ответ Юкки.
— Отлично! Пока противник не опомнился, надо наступать. В этот раз нам повезло, но что будет дальше — неизвестно. Выступаем немедленно! — распорядился царь, — идти будем, покуда хватит сил. О месте следующего привала я распоряжусь дополнительно, исходя из обстоятельств. Вперед, мои храбрецы!
Солдаты и матросы, разгоряченные только что закончившимся делом, с воодушевлением восприняли приказ царя, но среди миссионеров прошел тихий ропот.
— А ну, нишкнуть там! — прикрикнул на них Петр, — не хотите идти — можете оставаться!
Вопреки нашим надеждам, туземцы уже на следующий день оправились от столь ужасного для них поражения. Самое плохое для нас было то, что они полностью поменяли тактику и стратегию войны. Теперь они избегали всякого открытого столкновения с нашими частями и старались не показываться нам на глаза при дневном свете. Действовать они начинали в темноте, когда наш отряд легко был заметен издалека по свету факелов, а сами туземцы, прячущиеся среди заснеженных камней по краям долин, да еще и одевшиеся в шкуры местных белых животных, были для нас абсолютно невидимы. Теперь, по ночам, неизвестно откуда прилетающие стрелы выбивали то здесь, то там людей из наших рядов. Не помогало ни охранение, ни дозоры, ни прочесывание местности разведчиками по пути следования отряда. Каждый раз, когда вдруг в середине отряда падал какой-нибудь солдат или матрос со стрелой в груди или в горле, соседи убитого по маршу, матросы особенно, несмотря на строгий запрет Преображенского и Шеболдуева, открывали беспорядочный огонь во все стороны, от которого туземцам не было ни малейшего урона, а доставалось только нашим частям охранения.
Еще туземные воины, по-видимому, постоянно крались за нашим отрядом по пятам, потому что стоило какому-либо солдату ночью, во время марша, отстать, задержаться или отойти в сторону — судьба его была решена. Даже если на крик или выстрел несчастного прибегали товарищи или солдаты охранения, они, в лучшем случае, находили за ближайшим валуном, на окровавленном снегу поломанное ружье, обрывки одежды жертвы и несколько обглоданных костей: туземцы пожирали свою добычу и скрывались с поразительной быстротой.
Потери наши росли, среди участников отряда поселился ужас. Преображенский настоятельно предлагал Петру потратить пару дней на то, чтобы, разделив отряд, попробовать заманить врагов в ловушку. Петр, стремясь как можно быстрее овладеть вражеской столицей, отказывался от планов Преображенского, может быть, и обоснованно.
На исходе девятого дня (считая со дня первой битвы), мы вышли на плоскогорье. Верстах в пятнадцати от нас, в сумеречном свете заходящего солнца, виднелось, среди нагромождения скал, какое-то громадное сооружение пирамидальной формы.
Юкки с благоговейным видом произнес что-то, показывая в ту сторону рукой.
— Это — Лоухи. Там жилище Черного Бога, — перевел Либерман.
ШТУРМ ЛОУХОВ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОКОРЕНИЯ ГИПЕРБОРЕЕВ
— Штурмуем Лоухи с ходу! — распорядился Петр.
— Государь! — ответил царю Преображенский, и я впервые увидел его растерянным. — Я не знаю, как это сделать!
Ведь нам придется идти на приступ абсолютно неизвестного города в темноте!
— Ничего, — спокойно сказал Петр. — Бог благоволит храбрым.
— И государь, я должен вам сказать, — отчаянно проговорил Преображенский, — у нас закончился порох!
— Я знаю об этом, и как раз поэтому-то я и настаиваю на немедленном, ночном штурме города. К следующему утру враг успеет перегруппироваться и занять удобную позицию для обороны. А не имея пороха, мы теряем все свое превосходство над врагом и рискуем потерпеть поражение при штурме, а следовательно — и погибнуть здесь, на черт знает каком расстоянии от “Бигля”! Наш, Владимир Павлович, единственный шанс — внезапность и неожиданность!
— Граничащая с идиотизмом, — шепнул мне Зегер.
— Ну что ж, будь по-вашему, батюшка Петр Алексеевич, — вынужден был согласиться Преображенский.
Сразу же расспросили с пристрастием Юкки на предмет, что представляет собой этот город. Тот рассказал, что был в Лоухах только однажды, когда возил Верховным шаманам Черного Бога очень ценные шкуры белых овцебыков или кого-то в этом роде, поэтому помнит топографию города не очень хорошо, но помнит, как он был потрясен величием и грандиозностью культовых сооружений. Лоухи, продолжал Юкки, делятся на Внешний город, в котором живут низшие служители культа — рядовые шаманы, а так же всевозможные прислужники, воины, охраняющие святилище и прочая обслуга, и на цитадель — Пирамиду.
Внешний город окружен по периметру стеной, в которой, как башни, стоят огромные скалы, провалы между ними заложены камнями. В центре города стоит Пирамида — жилище Верховных жрецов и, якобы, Черного Бога, которая сложена из огромных плит еще древними предками гипербореев. В Пирамиду ведут Ворота, Которые Всегда Закрыты (для простых смертных). Приоткрываются они только раз в день, через них Верховные Шаманы осуществляют свое сообщение с внешним миром. Как устроены ворота, Юкки не знал.
— На шарнирах, наверное, — сказал мне Зегер.
Итак, сразу стало ясно, с какими трудностями мы столкнемся при штурме. Во-первых, у нас не было штурмовых лестниц, чтобы преодолеть стену внешнего города, а изготовить их было не из чего — самые высокие деревья были не более чем по плечо взрослого человека. Затем, было неясно, что делать с Воротами Пирамиды.
— Сколько у нас осталось пороха? — спросил царь.
— Ну, пуда два осталось, — ответил Преображенский.
— Порох весь сложить в один ящик, приставить к нему самых надежных людей! — распорядился Петр. — Не тратить ни в коем случае. Будем взрывать Ворота!
— Но ведь это же очень мало! — закричал Преображенский. — И потом, как же мы будем сражаться?
— Штыками, — спокойно ответил император. — И вот еще что, Владимир Павлович: нужно собрать под каким-нибудь благовидным предлогом весь порох, что остался еще у солдат.
Преображенский пошел к солдатам. Никаких “благовидных предлогов” он выдумывать не стал. Я слышал, как он прокричал там: “Братки! Царю нужен наш порох!”, и затем гул солдатских голосов.
— Так. Что будем делать со стеной? — спросил тем временем у оставшихся на совете Петр.
Тут Шеболдуев сказал, что к штурму стены подготовятся его морячки.
— Ну, ладно, Сергей Макарович, — обрадовался Петр. — Ежели что — ответишь головой.
Через пару часов все было готово к штурму. Наши орудия, ставшие теперь ненужными, солдаты таскали на волокушах, состоящих из жердей, перевязанных морским канатом. Жерди пошли на лестницы, из каната моряки наделали штурмовых веревок, типа абордажных: к их концам они привязали какие-то самодельные кошки. Одно орудие, притом самое тяжелое, Преображенский почему-то приказал не разбирать и взять с собой, как он выразился, на всякий случай.
— На штурм! — прозвучала команда Преображенского.
Пятнадцать верст, отделяющих нас от города, Преображенский приказал преодолеть бегом, притом не зажигая факелов. И тут я поразился, как мудро все устроил Бог — не имея возможности светить нам солнцем, он ниспослал полярное сияние! Это было удивительное зрелище: русское воинство, бегущее на лыжах пятнадцать верст, чтобы внезапно штурмовать неведомый город, под мерцающим светом северного сияния.
Когда мы уже подбегали к стенам Лоухов, защитники города опомнились — в нашу сторону полетели стрелы со стены. В это время сзади раздался страшный вой — это равнинные силы гипербореев поняли, наконец, смысл нашего ночного маневра и бросились вдогонку.
— Ну, с Богом, ура! — раздался крик Преображенского.
— Ура!! — подхватили солдаты и моряки. Начался приступ.
На стену, высота которой оказалось около 1/120 версты, летели штурмовые веревки и приставлялись штурмовые лестницы (они, правда, оказались коротковаты). По ним, держа палаши в зубах, полезли самые отчаянные солдаты и матросы. Защитники стены рубили веревки и скидывали лезущих по лестницам вместе с лестницами вниз — множество наших жестоко переломалось. Но внезапность нашей атаки и энергия бывалых рубак сделали свое дело: наши сумели расчистить от противника кусок стены и бегали теперь по ней, ища возможности спуститься внутрь.
Полчища разъяренных гипербореев, тем временем, появились перед нами с наружной стороны. Вид они имели очень страшный и орали очень дико. Затрещали нестройные ружейные выстрелы — палили моряки и миссионеры, отказавшиеся сдать свой порох.
— В штыки, ребята! — командовал Преображенский; наши солдаты бросились навстречу туземным. Враги столкнулись и через несколько минут схватки гипербореи отхлынули назад. Первая атака была отбита.
Тем временем шум битвы и вопли сражающихся раздавались уже и за стеной — наши солдаты сумели-таки спуститься во внутренний город и теперь пробивались к воротам. Положение находящихся снаружи, перед стеной, становилось весьма тяжелым: туземцы издалека обстреливали нас из луков, готовясь ко второй атаке. И хотя стреляли они не прицельно, так как наши темные фигуры на фоне темной стены видно было плохо, многие наши бойцы уже валялись на земле, пробитые стрелами.
Тут вдруг створы наружных ворот стали открываться в нашу сторону, толкаемые изнутри парой израненных, утыканных стрелами преображенцев.
— От, молодцы! — с чувством сказал Петр. (Я, памятуя о слове, данном кн. Дашковой: “беречь царя”, во время битвы постоянно был при нем.)
— А ну, живее все в ворота! — закричал полковник Преображенский.
В первую очередь внутрь втащили порох и тяжелораненых, затем внутрь бросились и все остальные.
— Тащите лестницы вверх! — кричал полковник. — Веревки прочь со стены!
Туземцы, остающиеся снаружи, вдруг с ужасом сообразили, что противник, который, как они думали, оказался в ловушке, внезапно уходит от них. Они страшно завыли и бросились во вторую атаку. Отчаяние и злоба их были так сильны, что они смяли нашу оборону — в основном миссионеров и моряков — и обратили их в бегство. На плечах бегущих враги могли ворваться в ворота, если бы не Преображенский, который, вовремя заметив опасность, организовал вылазку и отбил, на какие-то минуты, туземцев от ворот. Ворота захлопнулись.
Положение наше теперь было такое: на всей площади между внешней стеной и цитаделью шел бой — наши солдаты добивали местных защитников, сражающихся за каждый дом и каждую улицу. Снаружи, за стеной, в ярости завывали враги. Не имея возможности штурмовать город, они засыпали нас стрелами, пуская их навесом через стену. Да еще и жрецы, сидя в Пирамиде, били по нам из луков сквозь бойницы. Зажатые с двух сторон врагами, мы должны были действовать быстро: дело вот-вот должно было решиться.
— Порох — к Воротам, живее! — распорядился Преображенский. Мы с Петром тоже бросились к Воротам, Которые Всегда Закрыты. Они, естественно, были закрыты.
Когда мы с Петром прибежали на площадь перед Воротами, мы застали Преображенского в нерешительности.
— Ну, чего стоишь? — накинулся на него царь. — Закладывай заряд!
— Куда закладывать? — в некоторой растерянности спросил полковник. Вопрос его был понятен: Ворота представляли собой каменный блок в 1/200 версты шириной и 1/300 высотой, слегка утопленный в гладкой поверхности Пирамиды.
— Закладывайте на 1/3 длины Ворот, — посоветовал оказавшийся тут же профессор Зегер.
Преображенский вопросительно посмотрел на Петра.
— Делай, как он говорит. Потом разберемся, — махнул рукой царь.
Преображенский отдал команду своим солдатам. Те, прикрываясь какими-то медными тазами от стрел, которыми осыпали их жрецы, явно чувствующие что-то неладное, потащили ящик к воротам. После того, как был подожжен короткий фитиль, они со всех ног бросились бежать. Прогрохотал взрыв, Ворота заволокло дымом. Когда он слегка рассеялся, мы увидели, что Ворота стоят, как и прежде.
— Все пропало! — взявшись руками за голову, произнес Петр. — Сожрут!
Все мы чувствовали то же самое. Туземцы, приумолкшие после взрыва, заорали за стеной с новой силой.
ALEXANDR. ОКОНЧАНИЕ ПОКОРЕНИЯ ГИПЕРБОРЕЕВ
— Да нет! — закричал вдруг Зегер. — Там трещина!
И действительно: приглядевшись, мы увидели на Воротах трещину, начинающуюся от места взрыва и идущую, под углом, до левого края ворот, где она заканчивалась на высоте, примерно, в пол человеческого роста. Таким образом, трещина отделила как бы небольшой треугольник в левом нижнем углу ворот.
— Пушку! Пушку тащите сюда скорей! — радостно крикнул Преображенский.
Я, признаюсь, слегка удивился — пороха-то ведь не было, да и ядер тоже: пушка стреляла картечью. Но, когда пушку приволокли, я понял, по командам полковника, что он собирается делать. Он хотел разбить Ворота пушкой, как тараном. Преображенцы, разломав какие-то постройки неподалеку, в которых были деревянные детали, колотили из них раму для тарана. Вообще, в Лоухах было очень мало древесины, которую можно было бы назвать деловой: гипербореям приходилось тащить ее зимой, через горы, с побережья.
Пока делали раму, стало рассветать. Наши солдаты закончили зачистку внутреннего города от противника, все больше и больше преображенцев и моряков собиралось на площади перед воротами. Жрецы, сидящие в Пирамиде, видимо, корректировали стрельбу туземных лучников, оставшихся снаружи, за стеной: все чаще и чаще их стрелы падали на площадь.
Преображенцы-плотники, делавшие раму, сколотили над ней какой-то навес от стрел, привесили внутри пушку и потащили всю эту конструкцию к воротам. Установив это свое сооружение в нужном месте, они раскачали пушку на канатах и стали долбить ей по трещине.
— Живее, живее, братцы! — увещевал их Преображенский. — А то ведь туземцы, неровен час, удумают что-нибудь.
Но пока гипербореи только засыпали площадь стрелами. Тут мне довелось увидеть, с какой философской рассудительностью принимают смерть российские солдаты. В одного преображенца попала стрела, пущенная, по-видимому, с Пирамиды. Рана была в грудь, очень тяжелая. Он бросил ружье, схватился за грудь руками и побежал по кругу, крича:
— Ох, убили! Ох, братцы, убили, убили!
Какой-то сердобольный матросик сказал ему:
— Сердешный, да что ж ты бегаешь, ты ляг, полежи.
Преображенец остановился, подумал и ответил:
— Чего лежать-то, раз все равно убили? Еще належусь! — и, снова закричав “Убили! Убили!”, побежал по кругу дальше и бегал, пока не упал мертвым.
Солдаты все стучали по Воротам тараном, мне долго казалось, что ничего от этого не изменилось, но, всмотревшись внимательно, я увидел, что трещина расширяется. Заметили это и преображенцы, ожидавшие поодаль, прячась за стенами от стрел; они взяли ружья наизготовку.
Звук ударов тарана, бывший прежде громким и звонким, вдруг стал каким-то глухим, угол Ворот с каждым ударом заметно уходил вглубь. Вдруг, после очередного удара угол с грохотом повалился вовнутрь, открыв черную, зияющую дыру в Пирамиду. Из дыры сразу же вылетела туча стрел, но это уже не могло остановить преображенцев. Один за другим, на четвереньках, лезли они в проем, убитых и раненных при залезании вытаскивали за ноги наружу, чтобы не загромождали лаз, и снова солдаты лезли и лезли внутрь.
— Ну, попробуй хоть кого-то взять в плен! — просил Петр Преображенского. — Нам же с кем-то надо будет договариваться!
Солдаты уже очистили нижний ярус Пирамиды от противника, и поднимались вверх, гоня жрецов перед собой. Петр, Преображенский, Шеболдуев и я полезли в дыру. Внутри стоял солдат и светил факелом. К Преображенскому сразу же с каким-то докладом подбежал офицер. Оба быстро ушли куда-то вглубь Пирамиды, прихватив с собой Шеболдуева. Мы с Петром стояли и осматривались. Прямой коридор, идущий от Ворот к центру, был весь завален телами наших солдат и жрецов, трупов солдат было гораздо больше.
— Да, тяжело нам дался этот штурм, — в мрачной раздумчивости произнес Петр.
Вдруг из бокового коридора (которых на всех уровнях Пирамиды оказалось множество) выскочил запыхавшийся преображенец, подбежал к нам и доложил Петру:
— Ваше величество, государь-император! Господин полковник Преображенский захватил в плен Черного Бога…
— Что?! — переспросил Петр.
— Захватил в плен Черного Бога, и просит вас подняться к нему. Следуйте, пожалуйста, за мной.
Мы побежали по прямому коридору, свернули в боковой, потом свернули еще раз, и еще, затем поднялись на несколько уровней… Во всех проходах лежали тела наших солдат и защитников цитадели. По моим ощущениям, мы были уже в районе центра Пирамиды, когда вдруг, пройдя по какому-то узкому и невзрачному коридору, мы вошли в огромный, богато украшенный шкурами, коврами и золотом, хорошо освещенный зал. В зале было довольно много наших солдат; часть из них наставила штыки на группу туземцев, которые стояли у стены в позах, выражающих покорность судьбе. Судя по их фигурам и одежде, это были Самые Верховные Шаманы гипербореев. Но не они привлекали всеобщее внимание — в центре зала сидел на возвышении еще один человек, одетый в роскошную туземную одежду. Перед ним стояли Преображенский и Шеболдуев и с недоумением его рассматривали. Оно и было понятно: хотя и наряд на нем был туземный, и лицо его очень плотно было покрыто татуировками, он не был гипербореем. Это был арап.
Сначала Петр разглядывал арапа просто с удивлением, но вдруг я заметил на лице Петра бешенство, руки его затряслись.
— У-у! — скрежеща зубами, с ненавистью протянул он, подходя к Черному Богу. — У-у!
— И здесь турка! — вдруг заорал он, выхватив палаш и занося его над головой несчастного арапа.
— O my God! I’m so tired of all of this. At last this nightmare will end, — тихо проговорил несчастный арап, с тоской глядя на Петра.
— Стойте!! — крикнул я. — Это не турок!
Но было поздно: Петр уже опускал свой палаш на голову арапу, тем же ударом, каким срубил он голову Жуковскому. Вдруг капитан Шеболдуев, стоявший рядом с арапом и Петром, сделал шаг вперед и поднял руку, прикрывая ей арапа от петровского палаша.
Через мгновение рука Шеболдуева, отсеченная по локоть, полетела на пол, но и палаш, от удара изменивший траекторию, прошел мимо лица арапа, даже не задев его. Петр, тряхнув головой, уставился на Шеболдуева, стоявшего с отрубленной рукой, затем посмотрел на живого арапа, плюнул, швырнул палаш оземь, развернулся и вышел из зала. Несколько солдат бросились к капитану и стали перевязывать его рану.
Я подбежал к арапу и спросил:
— Who are you? Are you the Black Lord?
— I’m just a helper of the ship stuard, — услышав английский язык, пораженно ответил тот.
— And what’s your name?
— Alexandr.
КРЕСТНИК ПЕТРА
Как-то так получилось, что молодой арап, вернее даже, арапчонок, оказался под моим покровительством: нас сближал английский язык. Арапчонок, по моей просьбе, рассказал мне свою историю, очень драматичную. Родился он на северо-западе Африки, в семье одного обедневшего местного царька. В возрасте нескольких лет от роду он попал в плен к работорговцам-португальцам в результате их разбойничьего набега и был продан на невольничьем рынке острова Мадера хозяину одного портового кабака. Несколько лет после этого он исполнял работу поваренка, а затем — “человека” (официанта) в этом кабаке, пока какой-то английский капитан, заметив в нем живой ум и сообразительность, не перекупил его у кабатчика. Так Александр оказался на корабле “The Great Britain”, на котором проплавал два года в должности помощника корабельного стюарда. Там он выучил английский язык (“Говорить и читать на нем было удовольствием после португальского, который мне уже смертельно надоел”, — сказал мне Александр). Капитан разрешил юному Александру пользоваться корабельной библиотекой, и тот, вскоре, прочитал все имеющиеся в ней книги. Капитан “Британии” замечал его успехи и даже обещал, при случае, отдать Александра в какую-нибудь школу во Флориде или на Кубе, где цветные имели право получать образование, но во время рейса в порт Любек “Британия” попала в страшный шторм. Две недели “Британию” мотало по океану, девятым валом смыло за борт бедного доброго капитана и большую часть команды. Когда шторм поутих, оставшиеся моряки не смогли точно определить местоположение корабля, ясно было только, что его снесло куда-то на север, вся оснастка судна пришла в негодность, моряки ничего не могли сделать, впали в апатию и запили. Пассажиры плакали и молились — всем оставалось только уповать на судьбу. Больше месяца неуправляемый корабль носило по волнам, пока очередной шторм не выкинул “Британию” на какой-то дикий берег. Многие утонули во время кораблекрушения в ледяной воде, но некоторым, и Александру в том числе, удалось добраться до берега. Там спасшиеся построили себе хижину из древесных веток и прозябали в ней, страдая от полярной лихорадки, местных хищников, голода и холода. Началась страшная зима — потерпевшие крушение помирали один за другим. В это время на хижину несчастных набрели туземцы (это были гипербореи). Без долгих разговоров они съели всех, кто еще оставался к тому времени в живых, но, увидев Александра, они вдруг пали ниц и окружили его бесконечной заботой. Когда он несколько пришел в себя, туземцы на руках перенесли его через горы и доставили в Лоухи, свою столицу, к Верховным Шаманам. Причиной такого отношения к Александру было странное совпадение: гипербореи издавна поклонялись Черному Богу, и теперь решили, что Черный Бог самолично пришел к ним из моря. Александра поселили в Пирамиде. Реальной власти у него не было при этом никакой, он только служил объектом поклонения и живым кумиром гипербореев. В должности Бога прожил он пять лет. Когда начался штурм Пирамиды и внутри поднялась суета и беготня шаманов, а потом появились европейского вида солдаты, Александр сначала обрадовался. Но, увидев палаш в руках у самого главного, как сразу понял Александр, европейца, и сообразив, что тот сейчас зарубит его неизвестно за что, Александр с горькой иронией подумал о том, как нелепо складывается его жизнь: не погибнуть только по недоразумению от рук (и зубов) дикарей, и погибнуть из-за какого-то другого недоразумения от рук европейца! Тут-то он и произнес те самые слова, которые стали причиной моего выкрика и всех дальнейших событий.
Из рассказа Александра стало ясным происхождение нашей таинственной находки — это был кусок доски с того самого корабля: “The Great Britain”.
Тем временем, туземное войско, повинуясь приказу своих духовных лидеров — Верховных Шаманов, захваченных нами в плен, сложило оружие. Покорение гипербореев было завершено.
На следующий после штурма Лоухов день Петр собрал всех выживших Верховных Шаманов в главном зале Пирамиды и, через Либермана, обратился к ним с речью.
— Ваш Черный Бог повержен, низложен и взят нами в плен, — заявил он. — Теперь я — ваш царь и бог! Понятно? Я скоро должен буду отлучиться по своим делам, но я оставляю вместо себя, во-первых, Юкки — слушайтесь его во всем, и, во-вторых, этих лоботрясов-миссионеров. Они вас будут учить любви к ближнему, всяким там десяти заповедям: не убий, не воруй… Но вы запомните крепко-накрепко одиннадцатую заповедь — лично от меня — “не балуй!” Не будете баловать — все остальное приложится. Итак, — подвел итог своей речи Петр, — не ешьте друг друга, будьте хорошими подданными — и все будет у нас с вами замечательно. А я к вам скоро вернусь. Будете хорошо себя вести — привезу вам стеклянных бус и еще какого-нибудь г-на, а будете плохо… Есть у меня такая штука: жалящий гром, или невидимая смерть, или как там порох у туземцев называется? — спросил Петр Либермана. — Жаль, что сейчас он у меня кончился, а то бы вы уже узнали, что это такое. Так вот, будите плохо себя вести — ох, как хорошо вы его тогда узнаете! Ну, ладно, — закончил свое выступление Петр, — идите теперь, и расскажите все это вашему отребью!
Когда туземных вождей вытолкали из зала, Петр подошел к нам: ко мне, Шеболдуеву и арапу Александру.
— Сергей Макарович, извини ты меня, с рукой-то твоей как неудачно получилось, — обнимая Шеболдуева, в раскаянии проговорил Петр. — Понимаешь, как увидел его — думаю: турка, турка как есть, натуральный! А с турками у меня разговор сам знаешь какой — короткий! Эх! А он точно не турка? — внимательно разглядывая арапа, спросил у меня Петр.
— Нет, Петр Алексеевич, он — арап.
— По мне — так один хрен, — буркнул Петр. — Имя-то у него есть? Небось, какой-нибудь Мустафа?
— Его зовут Александром.
— О, имя хорошее! А фамилия, отчество?
— Этого нет. Не имеется.
— А вот это плохо. Без фамилии нельзя быть, да и без отчества тож. Сейчас прямо и придумаем. Так, с отчеством понятно, — слегка подумав, сказал царь. — Если бы не Сергей Макарович, его бы уже сейчас на свете не было бы. Опять же, Сергей Макарович из-за него даже рукой пострадал. То есть он теперь арапу — как второй отец. Отчеству, значит, быть — Сергеевич. Теперь с фамилией: я на “Бигле” спервоначалу кем был? Бомбардиром, сиречь — пушкарем. И ворота мы ломали пушкой. Повсюду выходит пушка, значит, и фамилия евойная будет: Пушкин. Получается: Александр Сергеевич Пушкин, — довольный, рассмеялся Петр. — Переведи ему, — велел он мне.
Я перевел. Арап произнес по слогам:
— А-лек-сандр Сер-гее-вич Пу-шкин.
— Что, нравится? — спросил у него царь.
— It’s good! Ко-ро-шо! — ответил тот.
— Вот и славно, мусье Пушкин! — хлопнув арапа по плечу, усмехнулся царь. — Ты теперь — мой крестник.
Так в русскую историю вошел замечательнейший человек, наш национальный поэт, А.С.Пушкин. Это было 5 января 1… года.
Вот ведь как сложилась судьба у человека — сначала необразованные, дремучие гипербореи поклонялись ему, как богу; теперь образованнейшая в мире российская интеллигенция делает тоже самое. А начинал-то он как простой половой на английском корабле! Ай да Александр!
НА КОРАБЛЬ. ИТОГИ ВОЙНЫ
Все оружие, отобранное у туземцев после их капитуляции, Петр приказал перетащить в главный зал Пирамиды.
Пирамида, которая, кстати сказать, хорошо отапливалась, стала местом проживания нашего отряда, пока мы около трех недель находились в Лоухах. Уже через два дня матросы водрузили на ее вершине огромный деревянный крест, а главный зал, который превратился в настоящий туземный арсенал, был украшен императорским штандартом. Петр принимал делегации гипербореев не иначе, как сидя под этим штандартом в кресле бывшего Черного Бога. Видя такое попрание своих святынь, туземцы, расположившиеся во Внешнем Городе, точили на нас зубы, но сделать ничего не могли.
Отряд наш остался без пороха, а следовательно — без огнестрельного оружия. Преображенский распорядился выдать каждому солдату, а также тем из остальных участникам экспедиции, кто пожелает, луки и стрелы, из захваченных у туземцев, и велел практиковаться в стрельбе. Так же, пришедши к выводу, что туземные копье удобней в ближнем бою, чем ружье с примкнутым штыком, Преображенский вооружил всех своих солдат копьями. Целыми днями преображенцы отрабатывали на улице стрельбу из луков и копейные приемы.
Петр, также заботясь о боеспособности нашего отряда, потребовал у туземцев, в счет контрибуции, тысячу комплектов меховой одежды: треухов, курток, штанов, унтов и прочего — для всех участников отряда.
Наконец, пришло время отправляться в обратный путь. Петр оставил в Лоухах Юкки и почти всех миссионеров. О. Афанасий, справедливо опасающийся того, что если он будет проявлять строптивость, он останется здесь вместе со своими подчиненными, не смел возражать Петру и все время угодливо молчал, а на жалобные мольбы остающихся отвечал церковной казуистикой. Миссионеры просили Петра дать им хотя бы сотню преображенцев, на что Петр, недобро усмехаясь, ответил, что не оставит им не одного, так как они нужны ему самому, и что Слово Божие, по их же прежним утверждениям, действует сильнее, чем сто тысяч преображенцев.
В день отправления наш отряд построился в боевую колонну и прошел маршем — что было непросто на лыжах — от Ворот Пирамиды до городских ворот. Юкки и остающиеся миссионеры громко плакали, провожая нас, туземцы таращились на отряд и скрежетали зубами в бессильной ярости и ужасе оттого, что мы забираем с собой их Черного Бога. Мы вышли из Лоухов и двинулись дальше уже обычным, походным, порядком.
На обратном пути у нас уже не было необходимости так спешить, поэтому, хоть световой день и стал намного длиннее, двигались мы медленнее, чем на пути к Лоухам. Первое время мы опасались, что туземцы попробуют напасть на отряд и отбить свое божество, но они нас не беспокоили. Их скотоводы явно нас боялись и старались не пролагать тропу рядом с нашим путем, а при нашем приближении, на всякий случай, спасались бегством.
Вообще, на обратном пути мы нисколько не были похожи на цивилизованное войско или экспедиционную партию. На лыжах, в меховых туземных нарядах, с копьями и луками мы отличались от тех же гипербореев только тем, что лица наши не были разукрашены татуировками, да тем еще, что тащили с собой ружья. Преображенский не позволил оставить их в арсенале Пирамиды, хотя для нас это был совершенно бессмысленный и бесполезный груз — у нас ведь не было пороха. Неудивительно поэтому, что когда мы появились в видимости “Бигля”, старый, верный Черенц принял нас за туземцев, которым удалось победить государя-императора и которые теперь шли мстить за вторжение, подготовил корабль к обороне и собирался дорого продать свою жизнь. И лишь когда, на подходе к кораблю, отряд развернул российский флаг, а выжившие музыканты грянули музыку, старик понял свою ошибку. Со слезами радости обнимались мы с адмиралом.
Отряд добрался до “Бигля” только в середине апреля, во-первых, из-за того, что в горах, не имея проводника, мы заблудились и проплутали две недели, и, во-вторых, в конце пути уже стало чувствоваться приближение весны, начались оттепели, чередующиеся с сильнейшими снегопадами и буранами. Когда мы, наконец, подошли к заливу, то свирепствовала оттепель такой силы, что весь лед был залит сверху талой водой. Четыре дня тащились мы по заливу по щиколотку в воде, отдыхая только на торчащих там и сям торосах; все, почти, простудились, многие заболели ревматизмом, в том числе и автор этих строк.
Итак, можно было подводить итоги нашего похода: мы покорили огромную страну гипербореев, разбив в двух сражениях их армию и захватив их административную и культурную столицу. Это было большое достижение. Правда, и цена нашей победы была высока: в поход отправилось больше полутора тысяч человек, вернулось же чуть более восьмисот пятидесяти! К сожалению, трагически погиб, уже на обратном пути, и профессор Зегер: во время геологической горной разведки он упал в бездонную пропасть. Я и доктор Либерман очень тяжело переживали гибель коллеги. Доктор предложил в память о нем назвать горы Хибинами. Он объяснил, что, по законам какого-то там древневосточного языка, в этом слове сочетается фамилия Зегера, факт его гибели и даже обстоятельства, при которых это произошло. Я не помню сейчас подробностей разъяснения Либермана, но у него это звучало так убедительно, что я согласился.
У Черенца на “Бигле” тоже все было в порядке: корабль поддерживался в исправности, запасы дров и рыбы прирастали, белых медведей, которые несколько раз появлялись поблизости, отгоняли ружейной стрельбой, они стали держаться на почтительном расстоянии от корабля.
По возвращении на корабль Петр, специально для Шеболдуева, культя которого уже заросла, сделал в корабельных мастерских и подарил тому на день рождения оригинальный держатель с байонетным замком, пристегивающийся на его искалеченную руку. В держатель можно было вставить как традиционный морской крюк, так и всякие другие полезные и нужные вещи: вилку, ложку и даже стакан для рома. Причем Петр, любящий всяческое коварство, сделал в замке такую мощную пружину, что Шеболдуев мог, нажав на кнопочку, выстрелить, например, вилкой с изрядной силой. Скоро капитан натренировался в меткости и часто развлекал нас в кают-компании, пробивая вилкой туза треф на противоположенной от себя стене, и делая всякие подобные трюки.
Я с доктором Либерманом работал над научными коллекциями и описаниями, составлял карту полезных ископаемых Хибин и атлас растительного и животного мира страны гипербореев, но вообще-то мы сидели и ждали, когда вскроется лед, чтобы отправиться, наконец, в дальнейшее плавание.
ОПЯТЬ — НА СЕВЕР!
К середине мая долгота дня порядочно увеличилась, среднее время суток было уже намного дольше, чем в среднем по Европе в это время. Воздух нагревался, и хотя по ночам еще случались заморозки, дневная температура уже не опускалась ниже 0° С. Лед вокруг “Бигля” стал “ноздреватым и пористым”, как обыкновенно пишет классик российской литературы про природу. У меня в это время случилась большая профессиональная радость — вернулись из теплых стран мои любимые перелетные бакланы. Целыми днями мы с доктором Либерманом с луками и стрелами в руках выслеживали их, по ночам я занимался препарированием. Результаты приносили мне множество сюрпризов, я чувствовал, что нахожусь на пороге великого открытия, которое перевернет мировые представления о бакланах.
Экипаж “Бигля” с радостью скинул надоевшие и вонючие меховые одежды, и люди опять стали более-менее похожи на европейцев, пара человек даже побрилась. (До этого постоянно выбритым на корабле был только один человек — барон Черенц, но ему-то было легко — он в поход не ходил!)
Однажды над всем заливом разнесся страшный грохот — это, наконец, вскрылся лед! Большая трещина прошла в 1/10 версты от “Бигля”, но еще несколько дней, как казалось, не происходило ничего. Потом мы увидели в десятке морских верст от нас темную полосу — это была открытая вода. А еще через пару дней кусок льда, на котором находился “Бигль”, откололся от берегового льда.
Льдина, на которой мы плыли по заливу, оказалась большая и прочная, и не спешила ломаться на мелкие части. Через три дня такого “плавания” Петр потребовал, чтобы “Бигль” стащили на открытую воду.
— Петр Алексеевич! — ответил Шеболдуев, — я не могу сделать этого: у нас стало гораздо меньше людей, и потом паковый лед…
— Плевать мне на паковый лед! — закричал царь. С ним случилось что-то вроде истерики:
— Я не хочу плыть по воле ветра и волн, я хочу плыть по своей собственной воле, туда, куда я захочу! — разорялся он.
Так как все молчали, я предложил единственный, как мне казалось, способ ускорить освобождение “Бигля”: проложить от него к краю воды двойной пунктир из корабельных пушек. Пушки, которые были на “Бигле” черного цвета, нагреваясь на солнце, светившем теперь большую часть суток, протопят во льду дырки, по которым волны неизбежно разломят льдину — и “Бигль” будет свободен.
— Пушки, правда, уйдут на дно, — сказал я в завершение. — Но пороха-то у нас все равно нет.
Конечно, Шеболдуев, Черенц и полковник Преображенский были категорически против этого моего предложения. Даже Петр долго сидел, задумавшись, с видом нерешительности.
— Ладно, — махнув рукой, наконец решился он. — Пушек у нас в России много, а царь один. Можно раз в жизни и царя уважить? Не обеднеем мы без этих пушек! И ядра тоже — туда же! — махнув рукой в сторону борта, добавил царь.
Тотчас же распорядились спускать пушки и ядра с корабля и выкладывать из них дорожку до открытой воды. Я, как ответственный за это мероприятие, понятное дело, волновался, и сам руководил размещение пушек и ядер на льду. Вопреки моим опасениям и благодаря хорошей погоде все прошло блестяще — уже через два дня большая часть выложенных на лед пушек и ядер ушла на дно. Дул свежий ветер, благодаря которому лед в тех местах, где лежали эти самые пушки, стал быстро ломаться и крошиться, и еще через сутки от края воды к кораблю пролегало что-то вроде канала, заполненного битым льдом. Сам-то “Бигль” давно уже плавал в воде — во-первых, корпус судна тоже был хорошим концентратором тепла, и потом, моряки накидали за время зимовки на лед вокруг корабля столько золы и мусора и вылили столько нечистот, что лед вокруг “Бигля” очень быстро растаял, так что даже пришлось усиливать имеющуюся ледовую защиту пеньковыми отбойниками, чтобы не пробить корпус судна о края льда во время волнения на море.
Часть матросов спустилась на лед и впряглась в канаты, “Бигль” тронулся и пошел по каналу к открытой воде залива. Раздалась та же старинная бурлацкая песня, что пелась матросами при вытаскивании корабля на лед, дико звучала она на дрейфующей льдине, среди мрачных просторов Финского залива:
Когда барку тащил я в ночной тишине
По широкой, по матушке-Волге,
То одна только песнь сердце трогала мне —
Песнь о доле народной и долге!
Вздымайся ж, дубинушка, мщеньем горя,
За горюшко наше расплата!
Пади, что есть мочи, на бар и царя,
На ужас и смерть супостата!
Под зловещие слова этой песни “Бигль” вышел на открытую воду.
После находки арапа, который служил живым доказательством сообщения Финского залива с Турцией, казалось, что главная задача экспедиции полностью выполнена и мы можем возвращаться назад, в Санкт-Петербург. Но волюнтаризм Петра бесконечно возрос во время экспедиции, особенно после победы над гипербореями. Петр, не считаясь уже ни с какими доводами, требовал продолжать экспедицию. Он желал достигнуть Океана; без этого, как казалось Петру, наше Последнее Великое Географическое Открытие не может считаться совершенным. Поэтому, когда Петр сказал Шеболдуеву: “Ну, Сергей Макарович, давай потихоньку, вдоль берега, на север!” — никто особенно не удивился. Это означало, что наши злоключения продолжаются.
ПАМУХА
Мы двигались на север довольно быстро, но лето наступало еще быстрее. На берегу, вдоль которого мы проплывали, вовсю зеленели мхи и лишайники, и колыхалось всякое разнотравье. Деревья здесь уже не росли.
Излишне говорить, что любое другое судно, проходя в той близости от берега, в какой шли мы, уже десять раз разбилось бы о рифы или село на мель. Только уникальная конструкция корпуса “Бигля” позволяла нам делать это, “Бигль” и после зимовки показывал себя с самой лучшей стороны.
Однажды все мы были поражены странным и диким зрелищем: какое-то туземное племя — люди, молодые и старые, а также стада оленей и прочие домашние животные бежали, явно охваченные ужасом, к морю, в которое и кидались с высокой скалы. Все они, разумеется, тут же тонули. Шеболдуев, памятуя о морском правиле оказывать помощь утопающим, приказал спустить шлюпки, но когда матросы доплыли до того места, куда попадали эти удивительные люди, все они уже скрылись под водой.
Вдруг мы заметили, что к берегу мчится еще один человек. Добежав до обрыва, он, не задерживаясь ни на секунду, тут же сиганул в море, но наши моряки, бывшие начеку, сумели вытащить его из воды, и через несколько минут этот туземец, весь мокрый и трясущийся от холода, предстал перед руководством экспедиции. Петр немедленно пожелал узнать причину такого странного поведения людей. Это было не трудно, так как язык туземца оказался принадлежащим к той же группе, к которой относился и язык гипербореев. Либерман толмачил.
— Памуха, — перевел он ответ туземца. — Сиречь — эпидемия.
Туземец поведал следующее (в пересказе Либермана): “Матушка-тундра — благословенный край, милый нашему сердцу. Она дает людям олешек, а олешкам — корм, который есть круглый год, вечнозеленый лишайник ягель. Но иногда — может быть, раз в сто лет, а может быть, и раз в тысячу — из диких, неизведанных просторов Тундры к нам приходит Памуха! И тогда все живое, что может бежать, ползти, лететь, все, трепеща от ужаса, мчится в ласковые объятия Батюшки-моря. Ибо нет ничего страшнее, чем быть застигнутым памухой”.
— И что, у вас в племени кто-нибудь заболел?
— Милостивые боги не допустили этого! Сначала заволновались наши олешки, они перестали щипать ягель и с тревогой смотрели в Тундру, потом завыли и заскулили наши собаки, а несколько дней назад наши шаманы пришли к нам очень грустные и сказали: они чувствуют, Памуха где-то близко. И мы побежали.
Тут туземец обратился к Петру, явно, с какой-то просьбой.
— Он говорит, — перевел Либерман, — что подвернул ногу и не успел на скалу вместе со всеми. “Позвольте мне, сударь, теперь кинуться в море!” — просит он.
— Да, дружочек, пожалуйста! Так тебе, конечно, будет лучше! — разрешил Петр.
Тот, даже не попрощавшись, прыгнул за борт.
— Хорошо, что он сам об этом попросил, — наблюдая, как над туземцем сомкнулись волны, произнес задумчиво Петр. — Не понравился мне что-то его рассказ. Давай-ка, Сергей Макарович, правь в открытое море, подальше от этого чертова берега!
Но было уже поздно. Правда, еще целую неделю на “Бигле” все было нормально, пока как-то вечером сразу несколько матросов не почувствовали себя плохо. Их положили в лазарет. Сначала было подозрение на пищевое отравление, но уже ночью болезнь резко обострилась — у зараженных полопались животы, глаза и, в зависимости от локализации, еще какие-то части тела. Симптомы были тревожные, трудно было рассчитывать на полное исцеление заболевших. Поэтому Петр, выслушав бюллетень, который зачитал Лефорт, велел немедленно покидать больных за борт. Однако даже такие крутые меры уже не помогли: на следующий день обнаружилось еще несколько больных памухой, не только матросов, но и солдат. Их вытаскивали баграми на палубу из разных потайных мест корабля, где они прятались, догадываясь о своей участи. Больных нашли много — больше десяти человек. Когда их всех вытащили на палубу (состояние больных было ужасающее), появился Петр. Завидев царя, те, которые еще могли видеть, а за ними — и остальные, стали молить:
— Смилуйся, государь-батюшка! Служили ведь тебе верой-правдой, кормилец, и еще чем-нибудь пригодимся!
— Вот это — добрые христиане! — радовался Петр, но все-таки велел выбросить их за борт.
За следующие три дня были признаны заболевшими и выкинуты в море еще около семидесяти человек. Настроение на корабле было очень нервное, все чувствовали: сегодня выкидываешь за борт ты — завтра могут выкинуть тебя. Руководство экспедиции все надежды связывало с Лефортом. Первые дни доктор изучал болезнь, а затем объявил, что попробует, по методу одного древнего француза, приготовить противопамуховую сыворотку, а когда она будет готова, он произведет прививание всей команды. Для приготовления сыворотки доктор Лефорт собирал на палубе зловредный субстрат с внутренностей самых тяжелых больных, которым удавалось прятаться где-то на “Бигле” больше двух дней. Это, конечно, не укрылось от внимания матросов. Наконец, препараты для прививок были готовы. Всех участников экспедиции построили на палубе, доктор Лефорт, вместе со своими лекарями, произвел каждому, не исключая и царя, укол в ягодичную область.
Каковы же были ужас и ярость команды, когда на следующий день оказалось, что заболело сразу около сотни человек! Ни в один из дней до этого на “Бигле” не было такого числа заболевших. Солдаты и матросы бросились искать Лефорта, чтобы его линчевать, но тому удалось, сначала, спрятаться вместе с несколькими лекарями в лазарете. После недолгой осады солдаты ворвались в лазарет, перебили всех подвернувшихся под руку лекарей, а Лефорта, прежестоко избив древками копий, потащили, чтобы заживо сварить на камбузе — так решили зачинщики расправы. Но Петр, прибежавший с Преображенским и Шеболдуевым к месту самосуда, отнял у солдат Лефорта и приказал судить его военно-морским судом. Судьями Петр назначил себя, Черенца и Шеболдуева, а мне отвел роль эксперта. Лефорт обвинялся в отравлении и заражении экипажа с не установленной целью. На вопрос Петра, признает подсудимый себя виновным в этом преступлении, Лефорт, который, вообще, с трудом мог говорить, твердо ответил:
— Nicht!
Так же ответил доктор и на вопрос, не связан ли он общим преступным замыслом с преступником Васькой Жуком?
После этого слово дали мне. Я, как научный эксперт, высказал свое мнение, суть которого состояла в том, что, возможно, такой массовый рост заболеваемости после прививки был вызван тем, что все заболевшие уже были поражены памухой, но просто болезнь была в латентном периоде своего течения, а прививка спровоцировала резкий переход болезни в явный ее период. Я рекомендовал не казнить пока Лефорта, а подождать два-три дня, до полной ясности дела.
Приговор суда был такой: Лефорт приговаривается к смертной казни через сваривание, с отсрочкой исполнения приговора на один день.
Но за следующий день был выявлен только один заболевший. Через день никто не заболел. Памуха на “Бигле” была побеждена. Лефорт, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами дела, был немедленно помилован и обласкан царем. Петр заявил, что тот — достойный сын своего великого отца, и все такое прочее.
Жертвами памухи на “Бигле” стали 240 человек. Среди них был и Архип, возглавлявший, после масонского восстания и отставки Ольденбургского, корабельную контрразведку. Поняв, что он болен, Архип, единственный из всех зараженных, сам выпрыгнул за борт корабля. С его смертью Служба Внутренней Безопасности на “Бигле” прекратила свое существование: Ольденбургский, разжалованный в простые матросы за халатность, так стремился отличиться и вернуть себе расположение Петра, что все время оказывался на самых опасных участках всех стычек с гипербореями во время похода против них, и геройски погиб при штурме Лоухов. Кроме Ольденбургского и Архипа, агентурных списков не знал никто, и Служба распалась сама собой.
А в ней уже и не было особой надобности — за время путешествия все были проверены-перепроверены, да и людей осталось так мало, что некому стало вязать шканцы. Всех солдат пришлось срочно обучать моряцкому ремеслу.
Вопреки всем этим трудностям, “Бигль” продолжал продвижение на север.
ОКЕАН
Итак, изменив курс после встречи с заразными туземцами, “Бигль” около недели шел на северо-запад, затем, во время эпидемии, паруса спустили, и корабль лег в дрейф, а после ее окончания курс, по указанию Петра, опять был изменен — теперь “Бигль” шел строго на север. От места нашей зимовки мы отошли уже на тысячу триста морских верст, а от Санкт-Петербурга были более, чем в двух тысячах морских верст. Никаких берегов в пределах видимости не наблюдалось, исчезли даже острова. Более того — впервые за все экспедицию наши лоты не могли промерить глубину.
И вот, когда была как раз середина июля, капитан Шеболдуев вдруг срочно вызвал Петра и все остальное руководство экспедиции на мостик.
— Посмотрите на волны! — велел Сергей Макарович.
Волны, действительно, были какие-то непривычные — хотя ветер дул слабо, по воде один за другим шли длинные и пологие валы довольно большой высоты.
— Это — океанские волны! — объявил Шеболдуев.
И вдруг мы почувствовали: не только волны — и небо, и воздух, и ветер, и вода — все было океанское.
— Океан! Это — Океан! — закричал Черенц. — Ура!
— Радость! — кинув шапку оземь, твердо и тихо проговорил Петр. — Вот она, радость! — продолжил он, топча шапку ногами, и вдруг закричал:
— Э-эх! Радость, радость-то какая, мать вашу! Всем гулять! На мой счет!!
Матросам не нужно было повторять этот приказ дважды — они сразу же стали выкатывать бочки с водкой на палубу. Я, выпив, для приличия, в кают-компании рому, ушел к себе в научную каюту и занялся работой. Я терпеть не мог, да и сейчас не могу, этот российский обычай — всякое дело завершать кутежом. А на “Бигле” начался именно кутеж. Через два дня команда выпила весь пищевой спирт во всех видах, что был на корабле. Еще три дня пили спирт технический. Слили и выпили даже спирт из главного компáса корабля, причем я подозреваю, что это сделал сам капитан Шеболдуев.
К этому времени “Бигль” болтался по океанским волнам, лишенный всякого сознательного управления. Хорошо еще, что несколько боцманов и матросов, перед тем, как начать пить, повинуясь, видимо, только инстинкту самосохранения, спустили всю парусную оснастку. На шестые (с начала кутежа) сутки начался шторм. Неуправляемый корабль сильно раскачивало на волнах. В это время в дверь научной каюты стали стучать и ломиться. Я давно ожидал этого — единственный спирт, остающийся на корабле, был спиртом, в котором плавали мои бесценные научные препараты. Из-за двери грубо требовали выпить.
— Спирта нет! — крикнул я. — Убирайтесь к черту!
За дверью затихли, но не надолго. Ясно, что матросы никуда не убрались — они просто искали, чем высадить дверь. Скоро кто-то из них притащил ледовый топор. Через десять минут их усердий дверь затрещала и развалилась. Я встал в проеме с палашом в руках, твердо решив пустить внутрь всю эту сволочь только через свой труп. Передо мной теснились пьяные матросы и солдаты, многие были вооружены.
— Отдай спирт, аглицкая морда! — крикнул кто-то из них, и они попытались пролезть в дверь.
Я ткнул палашом в ближайшего, он повалился на пол и захрипел.
— Ах, ты вот ты как?! — угрожающе загудели они. Я приготовился умереть.
Но тут произошло нечто такое, чего я никак не мог ожидать.
— Стойте, жлобы! Не так с ним надо, — раздался вдруг знакомый голос, и я увидел Петра, пробирающегося сквозь этот толпящийся сброд. Петр тоже был пьян, но выглядел гораздо лучше остальных. Я вдруг понял, что это он подучил их идти сюда за спиртом.
— Чарльз! Ты знаешь, как я тебя люблю! Дай людям спирт, повелеваю тебе! — встав напротив меня, проговорил царь.
— Не дам! — плача, ответил я.
— Ах, так! Ну… прошу тебя! Твой государь тебя просит!
Этого я уже не мог перенести.
Погибла вся наша коллекция, в том числе и бесценные для меня бакланы. Проспиртованные тушки птиц пьяные солдаты и матросы употребили на закуску. Я, с ужасом, подозреваю, что заспиртованного “Чухонца Западного берега” постигла та же участь. Потрясенный их варварством, а так же той ролью, которую во всем этом играл Петр (мне казалось, что он, специально науськав на меня пьяную команду, встал сзади и смотрел, что же будет), я заболел тяжелейшей полярной лихорадкой и оказался в лазарете, который, кстати, тоже был разгромлен, а все препараты, содержащие спирт — выпиты. Мной занимался доктор Лефорт, который, как и я, тоже не “кутил”. Он сказал мне, что после разгрома научной каюты пьянка продолжалась еще трое суток. Я эти дни был в беспамятстве. Затем экипаж еще два дня приходил в себя. За это время почти вся команда побывала в лазарете. Как-то, когда мне было уже получше, зашел сюда и царь. Он пришел не за помощью, поскольку и так выглядел прекрасно. Петр пришел, как он сказал, посоветоваться со мной. Спросив меня о здоровье и поговорив о еще каких-то мелких вещах, государь сказал мне:
— А ведь дошли все-таки до Океана, сделали дело. Это ведь будет наше это… как его?..
— “Окно в Европу”? — подсказал я.
— Да, точно! И теперь, Чарли (с тех пор Петр называл меня только так), я думаю: не пора ли нам и возвращаться?
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Хотя Петр и отдал Шеболдуеву приказ поворачивать к дому, им, Петром, все время овладевали какие-то сумасшедшие идеи, которые грозили нам второй зимовкой, а следовательно — непременной гибелью. Так, сначала Петр порывался искать поворот на Англию, а затем решил навестить Юкки и посмотреть, как тот управляет гипербореями. Мы — я и Черенц — насилу уговорили его отказаться от этих безумных решений.
Увы, но барон Черенц не дожил до возвращения домой — он заболел и умер на “Бигле”. Это случилось в начале октября, с деревьев, растущих на островах, мимо которых мы проплывали, уже облетела листва, временами начинал сыпать снег, а по ночам было очень холодно. Так как людей осталось очень мало, матросскую работу приходилось исполнять всем, и вот, скалывая лед со снастей во время ночного шторма, барон заработал воспаление легких, от которого уже не оправился. Чувствуя, что конец его близок, он позвал нас — Петра, Преображенского, Шеболдуева, Лефорта, о. Афанасия и меня — в свою каюту. Все мы поспешили выполнить просьбу больного и сразу же пришли.
— Вот ведь как получилось, — сказал барон, когда все мы собрались. — Н-да… А ведь я хотел с тобой, Петр Алексеевич, до турок добраться! Я хотел еще вернуться в Армению, в свободную Армению!
— До турок я доберусь, Адмирал. Это я тебе обещаю, — ответил Петр. — Я не только Армению — я Турцию сделаю свободной от турок!
— Эх, Армения! — продолжал барон. — Давайте, друзья, выпьем настоящего армянского коньяка!
— Ну, это ты, Адмирал, уже того… — проговорил растеряно Петр, покрутив, незаметно от Черенца, пальцем у виска. — Где же тут сейчас взять коньяк, когда третий месяц без компаса плывем, прости, Господи?
Да и все остальные тоже были, мягко говоря, в недоумении от слов адмирала.
— У меня есть… У меня спрятано. Чарльз, поищи, пожалуйста, за обшивкой, возле переборки.
Я сунул руку туда, куда показывал Черенц, и, к своему удивлению, да и к удивлению всех присутствующих, вытащил оттуда запечатанную бутылку настоящего армянского коньяка. Нашлись там и коньячные рюмки.
Мы выпили с адмиралом; тосты были, понятное дело, за Армению и за Россию.
Через день его не стало, похоронен он был, по морскому обычаю, в водах залива.
Вообще, экспедиция наша была богата на потери — чего стоит, хотя бы, смерть В.А. Жуковского для русской литературы? Но надо отдать судьбе должное: в этой экспедиции Россия потеряла великого своего поэта, но нашла другого, величайшего!
Однажды, когда Черенца уже не было с нами, а Петербург становился все ближе и ближе, экспедиция на “Бигле” совершила последнее свое открытие. Мы все сидели в кают-компании за обедом, когда к Шеболдуеву прибежал вахтенный офицер и доложил, что с мостика можно наблюдать необычный объект. Шеболдуев, а за ним и все остальные встали и вышли на палубу. “Бигль” проходил мимо одного из многочисленных в здешних водах островов. На этом острове было что-то вроде поляны, на которой мы, с корабля, увидели какое-то деревянное сооружение.
— Что это? Никак, крест? — спросил Петр.
Шеболдуев отдал приказ спустить шлюпку и проверить. Я, как ученый, посчитал, что мое место, как, опять таки, ученого, тоже должно быть в этой шлюпке — никто не возражал. И вот, вместе с несколькими матросами, я поплыл на остров.
Когда мы причалили к берегу, стало видно, что эта поляна создана искусственно — просто небольшая часть острова была очищена от леса. Деревянное сооружение в центре поляны, действительно, оказалось надмогильным крестом. На кресте была надпись. Вот она: “На сем месте скончался августа, числа 10, в 1… году и был собственноручно погребен атаман Разин, раб Божий Степан. Да упокой, Господи, его душу вместе со святыми и праведниками. Аминь!”
Я с матросами внимательно обследовал весь остров, но больше никаких признаков пребывания на нем цивилизованных людей мне обнаружить не удалось. Тем не менее, крест, который мы нашли, и сам по себе был очень важен — он давал решение загадки последних лет жизни и смерти Степана Разина — самого знаменитого, опасного и удачливого российского бунтовщика. И хотя загадок оставалось еще множество: как сумел Разин забраться так далеко в Финский залив, что делал он на этом острове столько лет, куда подевались остальные бунтовщики, бывшие с ним на том самом челне, который выплывал на простор речной волны из-за Васильевского острова, и где сам этот челн? — ответ на самую главную загадку у нас теперь был.
Все это я рассказал Петру.
— Выкопать этот крест, приобщить к трофеям экспедиции, а опосля поставить в Военно-Морском музее, — распорядился Петр.
Но потом, подумав, он сказал:
— Нет, все-таки Разин — бунтовщик и большой враг моего папы… Посему — крест выкопать, взять с собой, спрятать и никому не показывать.
Крест был выкопан и погружен на корабль. Мы поплыли дальше.
Путешествие наше заканчивалось. Забортная вода стала совсем пресной от близости Невы, со дня на день должен был показаться Кронштадт.
И вот как-то утром, когда я сидел в своей каюте, на палубе раздались крики и шум и началась беготня. Я тоже выскочил наружу — и остолбенел. Мы подходили к Кронштадту, но, Боже мой! — перед ним стоял огромный флот, сотни боевых кораблей.
Я бросился искать Петра, и нашел его лихорадочно бреющимся в кают-компании. (Петр, терпеть не могший бородатых, в экспедиции сам оброс огромной лопатовидной бородой и сейчас, в спешке, уничтожал ее.)
— Петр Алексеевич! — в волнении закричал я. — Чей это флот на внешнем рейде Кронштадта?! Не турки ли?
— Это мой флот, Чарли. Мой 6-ой Ударный флот, — приостановив на секунду бритье и улыбаясь, ответил Петр.
Оказалось, что год с лишним назад, отправляясь в экспедицию, Петр, в страшной тайне велел братьям Черепановым — авторам “Бигля” — строить, не дожидаясь результатов экспедиции — настолько Петр был уверен в том, что они окажутся положительными — боевой флот в Кронштадте: для войны с турками. Корабелы Черепановы блестяще выполнили наказ Петра.
И вот “Бигль”, без пушек, ободранный льдами, с порванными парусами и только четвертой частью экипажа на борту, подходил к Кронштадту, а нас встречали новые корабли, блестящие медью и сверкающие свежей окраской и оснасткой, того же типа, что и “Бигль”, но только гораздо более мощные! Вдруг все корабли окутались дымом, а спустя секунды нас накрыл страшный грохот — это 6-ой Ударный флот салютовал нам всеми своими орудиями.
Экспедиция “Бигля” закончилась.
ЭПИЛОГ
На следующий год, как только вскрылся и пошел лед в заливе, Петр возглавил поход своего 6-го Ударного флота против Турции. Без потерь пройдя водами Финского залива, флот Петра обогнул Англию и вскоре был уже в сарацинском море. В морском сражении за пролив Босфор российские корабли разгромили турецкие военно-морские силы и открыли себе путь к Стамбулу. Петр обложил город с моря и подверг его такой жестокой бомбардировке, что паша немедленно пожелал начать переговоры о перемирии.
Конечно, итоги войны подводить пока рано, так как она еще не закончилась, и знаменитый бросок турок через Памир восстановил, отчасти, утраченное равновесие сил, но можно подвести итоги нашей экспедиции.
Кроме военного значения, она имела еще и большую общечеловеческую значимость — как-никак, Последнее Великое Географическое Открытие “Пути из Славян в Турки (через Англию)” тоже чего-нибудь да значит. К России были присоединены обширнейшие территории: Эстляндия по западному берегу залива и Ингерманландия по восточному, а запасы апатитов и бокситов в Хибинах, открытые еще профессором Зегером, покойничком, сделали эти земли ценнейшим сырьевым регионом.
Корабль “Бигль” не участвовал в турецком походе: после возвращения из путешествия он был объявлен судном-музеем и поставлен на вечную стоянку напротив Университета, где находится — правда, после кап. ремонта — и до сих пор. Любой желающий может придти убедиться в этом, а за умеренную плату посетить сам корабль.
Жизнь участников экспедиции складывалась по-разному; в любом случае, мы не были обделены вниманием государства и сполна получили все причитающиеся почести и награды. Судьба Петра Великого так, вообще, известна всем. То же можно сказать про жизнь и творчество нашего “арапчонка” — А.С. Пушкина.
Ну, и в самом конце я считаю возможным сообщить читателю, как сложилась моя личная судьба. После окончания экспедиции я написал научную работу: “Некоторые вопросы сравнительного баклановедения. По материалам экспедиции корабля “Бигль”, за которую получил Большую Ломоносовскую премию в 1… году. Через некоторое время я возглавил Кафедру общего и сравнительного баклановедения Санкт-Петербургского Гос. Университета.
В 1… году сердце мое трепетно забилось, и я женился на Настеньке Шеболдуевой, дочери капитана “Бигля”, у которого, по старой дружбе, мне доводилось часто бывать.
Возглавляя кафедру в Университете, я долгие годы занимался научной и преподавательской работой и подготовил немало отличных ученых-баклановедов, пока в 1… году, в связи с резкой позицией России по поводу английских североамериканских колоний и обострением отношений между двумя странами, не прокатилась чистка во всех государственных учреждениях, направленная против моих соплеменников. Коснулась она и меня — мне было отказано в должности зав. кафедрой. В это время многие англичане покинули Россию и вернулись на родину. Я же, хотя обида, нанесенная мне, и была очень тяжела, тем не менее, в память императора Петра I и клятвы быть верным ему и его памяти до конца жизни, остался в России. Правда, из Университета я вынужден был уволиться: сказался тут и мой преклонный возраст. И вот тогда у меня возникла мысль написать эти воспоминания о нашем путешествии.
Конечно, некоторые могут сказать, что ввиду нанесенной мне обиды и вообще своих преклонных лет я всячески преувеличиваю свои личные заслуги в изыскании пути в Турцию. Но я клянусь, что все, что я изложил выше, является квинтэссенцией правды. Работа над воспоминаниями растянулась на такое долгое время, что я опасался не успеть ее завершить, но научная добросовестность не позволяла мне спешить, все факты, изложенные в этой книге, были мной многократно проверены, а некоторые даже перепроверены! Среди немногих до сих пор оставшихся в живых участников этих событий, которые могут подтвердить правдивость моих слов, назову, как величайший авторитет, нашего национального поэта А.С.Пушкина.
В заключение выражаю надежду, что эта книга будет интересна юношеству, для которого, собственно, и предназначается, и что она поможет ему лучше изучить славную историю своей родины — России.
Чарльз Дарвинь,
24 декабря 1… года.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Любой т.н. “исторический” роман или повесть — на самом деле псевдоисторический. Я решил быть честным с читателем и поэтому написал эту повесть абсолютно безо всяких претензий на историчность. Таким образом, жанр данной книжки — повесть антиисторическая.
Краткая аннотация (или резюме, если угодно). Повесть рассказывает о страданиях интеллигентного человека, оказавшегося в условиях полярного Севера среди неинтеллигентных людей.