Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2006
Известной притягательностью обладает идея возвращения или обращения к седой традиционной древности, которая соотносима с идеей естественного состояния, для любого, но особенно для того, кто непоколебимой волей истории вычеркнут из всякого контекста традиции. Эрих Фромм, пытаясь использовать подобного рода ощущения, умонастроения, выстроил целую теорию, согласно которой человек, одновременно являясь частью природы, ощущает и свою особость. Это порождает внутренний конфликт, иллюзорный выход из которого либо в нисхождении до “естественного” уровня — будь то пастуха или животного, — либо постулирование своей обособленности от природы, своего более высокого статуса. Но жизнь сложнее. В ней нет полюсов, но лишь сложные оттенки простых спутанных в клубок человеческих устремлений. Желание быть частью природы может мирно соседствовать с волей к власти над ней.
В Одессе ощущение непричастности, вычеркнутости из какого бы ни было контекста максимально обостренно. Молодой город как остров окружен со всех сторон морем разноплеменных древностей, скифских, древнегреческих, римских, готских, славянских, генуэзских и мн. других. Романтично, притягательно, но все непричастно собственной родовой памяти.
Погружение в иную культуру, иную общественную среду — задача совсем не простая. Чтобы говорить с простым народом, нужно много пить. А пить, как известно, надо уметь. К сожалению, в университетах нет никаких лекционных и семинарских занятий по “ars Bacchanalia”. Что отнюдь не способствует адекватной подготовке специалистов в области этнографии и археологии. Поэтому специальности эти — практически тайные сокровенные науки, заповедные для профанов, к которым нужно иметь сильные душевные склонности. Ведь никто питию систематически и грамотно не обучит. И приходится бедным студентам и преподавателям тренироваться в свободное от учебы и работы время на свой страх и риск, без каких бы то ни было учебных пособий.
Столько мне было не выпить. У меня была иная специализация. Потому меня и очень редко брали в экспедиции как мало пригодного к полевым исследованиям. Приходилось самостоятельно, на свой страх и риск путешествовать. И каждый раз взору открывались живые свидетельства седой старины, оживляя книжный мир. Но среди всего, что мне довелось повидать и услышать есть одна история особенно любезная моему сердцу, а также, как мне думается, представляющая особый научный интерес для краеведов и этнографов. Ее канва, кажется, излагается в одной чрезвычайно редкой брошюре, которую я видел всего лишь раз, но читать ее мне не доводилось. В любом случае хотелось бы описать также саму историю того, как мне удалось получить информацию об одном удивительном населенном пункте, так как сама эта история поучительна и исполнена сокровенных смыслов.
Крошечное село со странным названием Азазеловка по многочисленным свидетельствам различных моих знакомых располагалось возле немецкого поселения Арциз (основано в 1816 году выходцами из Вюртемберга). Между тем этот населенный пункт не обнаруживался ни на имеющихся у меня картах Одесской области (топографической я не располагал), ни в справочнике “Iсторiя мiст i сiл Украïнськоï РСР”. Подобным образом обстоят дела с некоторыми военными засекреченными объектами. Так например, в 15 км от Одессы на берегу Куяльницкого лимана находится военная база, которая также не фиксируется никакими картами. Но там совсем нет гражданского населения! А мои информаторы в один голос твердили именно о гражданском населенном пункте Азазеловка. Все это было странно и сильно меня заинтриговало.
И вот однажды я узнал, что между Арцизом и Азазеловкой находится некий склад. Ближе он к Азазеловке, но формально относится к Арцизу. Мне удалось подрядиться разгружать там кабель, что позволяло осмотреть интересовавший меня населенный пункт. Работы там, как мне говорили, было совсем немного. Кроме меня ехал еще один студент, но из Холодильного института, которого звали Саша, и это при том, что водитель был настроен разгружать машину наравне с нами. Иными словами, я лелеял надежду, что у нас будет достаточно времени для осмотра окрестностей, пусть и очень кратковременного и поверхностного.
Дорога вызывала скуку: мы не проезжали ничего из того, что я не видел прежде, разве что я заприметил очень импозантную церквушку в стиле модерн в одном румынском селе. Бескрайние поля перемежались с полосками деревьев. И горизонт почти всегда был виден. Стояла невыносимая жара. Воздух вонял предвечной пылью. Я пытался читать “О рае и аде” Сведенборга, но не очень в этом преуспел. Не мог сосредоточиться. Память отказывалась работать. Я вспомнил давнее народное средство для улучшения памяти — носить на шее язык удава, но никто из моих знакомых в зоопарке не работал, так что приходилось надеяться на безнадежные естественные средства.
Единственное достойное упоминания происшествие случилось уже близко к пункту назначения. Мы остановились на развилке, и водитель не мог вспомнить некоторое время правильный путь. У одной из дорог лежало срубленное высохшее дерево. На него сел ворон и принялся каркать, словно зазывая нас. Через какое-то время водитель вспомнил, что тот путь, на который и указывает ворон и есть наш. Не к добру.
Окончательно вымотанные дорогой мы прибыли: перед нами предстала большая уродливая ограда с колючей проволокой наверху. Мы остановились у железных ворот, недавно выкрашенных в ярко-зеленый цвет. Водитель вышел и самостоятельно решал вопросы, связанные с разрешением на въезд. Вскоре все было улажено, и мы проехали внутрь, где нашему взору предстало достаточно большое огороженное пространство, с беспорядочно, по крайней мере, на первый взгляд, разбросанными по нему зданиями и предметами непонятного назначения. Водитель затормозил возле совершенно непримечательного ангара, в который и следовало выгрузить кабель. Работы было совсем мало, и она не отняла у нас много времени. После нее наш водитель должен был оформить накладные. А тем временем два человека, которые принимали кабель, предложили мне и студенту Холодильного института пройти в здание, в котором располагалась столовая и бильярд. Там, по их словам, было легче скоротать время. В бильярд я никогда в жизни не играл, в чем без обиняков признался Саше. На это он пробурчал: “Ничего, научим”, после чего кратко изложил правила, и мы приступили. Как видно, впрочем, далее теоретической части познания Саши не распространялись. Так что я довольно быстро выиграл. Такая игра не могла не наскучить. Мы купили по чашке некой неидентифицируемой жидкости, именуемой здесь “кофе” и присели за стол. В столовой находилось еще несколько человек. Один, весьма грязный и оборванный, с пылающими глазами подсел к нам. Он показал нам открытку с изображением Девы Марии. “Что это?” — спросил он. “Женщина с ребенком”, — ответил Саша. “Икона”, — сказал я. При этом мне очень хотелось блеснуть эрудицией и определись страну и эпоху создания картины, но я не смог этого сделать. Непостижимым образом в голову приходили неверные мысли, как, словно бы, в мышлении была нарушена функция отправки запроса и получения адекватного ответа, как если бы существовала возможность глубинного и отличного от него внешнего рассуждений, а связь между ними была нарушена.
Между тем, незнакомец перевернул открытку и дал нам прочесть легенду. Икона была северофранцузской, тринадцатого века. Старик с какой-то странной улыбкой поглядел на нас и сказал: “Я один все понял, я их разоблачил, я не позволю им завладеть целым миром”. У Саши на лице заиграла улыбка, мол, ясное дело, имеем дело с психом. Меня же этот старик чрезвычайно заинтересовал. Я всегда любил общаться с подобного рода помешенными, кроме того, среди гуманитариев на них даже была мода. Каждый нормальный историк мечтал стать шизофреником. Так один мой соученик, покупая книгу “Рецидивирующая шизофрения”, спросил цену весьма характерным образом: “Сколько стоит этот самоучитель?”
Однако старик, к моему глубокому разочарованию, как воды в рот набрал. На все расспросы он реагировал короткими фразами, как то: “это слишком сложно”, “это несказанно”, “словами так и не объяснишь”, “даже многие читающие в хронике Акаши это проглядели” и т. п. Потом он внезапно о чем-то задумался. Наступила тишина. И вдруг как-то совсем нежданно посреди безмолвия он очень громко выпалил: “Куда идешь?” Вопрос поставил меня в тупик, так как мои цели были неясны для меня самого. Я не познал самого себя. Поэтому я отшутился: “В Азазеловку”. В глазах старика появился испуг, он стал что-то невнятное бормотать себе под нос и лихорадочно креститься. Это меня образумило, так как в этот момент в Христа я не верил, а колебался между учением Василида, герметизмом и иудаизмом. Поэтому я спросил: “Что тебе в имени ее?” Он сказал: “Вот прочитайте и завтра верните в то же время в этом же месте”. При этом старик всучил мне засаленную тетрадь и поспешно удалился. Точнее он внезапно, как сквозь землю провалился. У меня не осталось времени объяснять, что вернуть тетрадь будет совсем не просто: скоро мы покинем это место. Впрочем, для себя я решил: просмотрю, что смогу и передам тетрадь какому-нибудь работнику склада или столовой, а они и вернут текст автору. Через много лет я узнал, что больше никто и никогда не встречал в Арцизе этого старика.
Мы пришли к машине заблаговременно. Я успел бегло просмотреть тетрадь по диагонали. Текст был весьма сумбурен. Автор обвинял неких “их”, никого не называя и не определяя. Эти “они”, пользуясь сверхъестественными возможностями, способны контролировать человеческий мозг. “Они” намерены уничтожить наш мир. Эпопея заканчивалась пространными обличениями соседей по коммунальной квартире, которые якобы были одними из “них”, что следует из их вероломного поведения на кухне, в туалете, и в ванной комнате, а также из порочной склонности шуметь по ночам. Таким образом, писал совершенный сумасшедший. Что впрочем, отнюдь не означает, что он не получил откровения, что во всей безумности писаний не содержится искры божественной истины. В конце концов, идея близости к Богу сумасшедших не нова, и не лишена сокровенного смысла.
Но вот накладные оформлены, а я отдал тетрадь помешенного старика двум работникам склада с соответствующей просьбой вернуть ее автору, и мы отправились в путь, чтобы немного поплутать по сельским немощенным улочкам. Село было невелико. Как видно, население — украинцы. По крайней мере, дома глинобитные с соломенными крышами, какие мне доводилось видеть в Полесье, но никогда — в Одесской области. На невысоком холмике высилась каменная церквушка без крестов, но, что удивительно, поддерживаемая в полном порядке. “Возможно, перестроечный всплеск интереса к религии не докатился до этих мест, и здание используется для каких-то иных целей”, — подумалось мне. В этой церкви все выдавало седую древность, все в ней было отлично от обычных православных храмов, и потому она сразу привлекла мое внимание. Стиль постройки — романский, материал — ракушняк. На улицах мы не увидели ни одного прохожего, так что расспросить было некого. И после такого поверхностного осмотра, лишь распалившего наше воображение, мы решили вернуться в Одессу.
Прошел месяц со времени моего посещения Азазеловки, и, целиком погрузившись в учебу, я совсем было позабыл о вещах посторонних. И вот знойным июльским днем я вышел на Садовую, со стороны Преображенской, чтобы заглянуть в небольшой книжный магазин, где иногда можно было найти научную литературу по бросовым ценам. На углу, поблизости от аптеки Гаевского располагался киоск в недалеком советском прошлом, принадлежавший “Союзпечати”, но никто не знал, кто его арендовал ныне. Там выставлялись книги на продажу, часто весьма неожиданного содержания. И сразу надежда на нечто неординарное: в окошке продавщица, женщина лет тридцати пяти, читала книгу на арамейском, и происходящее вокруг ей было глубоко безразлично. В витрине красовались удивительно разнообразная по содержанию печатная продукция, от советских пропагандистских брошюр до путеводителя по Израилю. Мои глаза скользили по узнаваемым, в большинстве своем, переплетам и зацепились за невиданную ранее книгу, написанную неким Исмаилом Нортатемом, “Введение в проблему формирования населенного пункта Азазеловка в его современном облике: События, факты, комментарии”. Сочинение имело мягкий переплет, цвет которого почему-то не задержался в моем сознании, и не превышало в объеме пятидесяти страниц. Я тут же спросил у продавщицы цену. Книга оказалась неожиданно дорогой. И было принципиально жалко расставаться с такой большой суммой денег, поэтому я решил повременить, подумать день-другой. Ведь, в конце концов, оставалась возможность найти эту книгу в другом магазине. Продавщица, заметив мое замешательство, обронила: “Вы сами должны решить, нужна ли вам эта книга”. Внутренне я был согласен. Лишь требовалось время для принятия решения.
А поиски этой книги в библиотеках и книжных магазинах ничего не дали. Да и со следующего дня я ни разу не заметил, чтобы киоск на углу Преображенской и Садовой был открыт. Это крайне огорчало: не сделал покупку, и книги я больше никогда не видел.
Как-то я занимался в отделе редких книг и рукописей в библиотеке им. Горького. Утомившись, я вышел пройтись по коридорам, где столкнулся с человеком лет пятидесяти, который тоже все время сидел со мной в одном отделе. Он пристально посмотрел на меня и сказал: “Да удивительно это редкая книга по истории Азазеловки!”
— А вам доводилось ее видеть? — поинтересовался я.
— Никогда. Ее видело только четыре человека. Лишь один пережил это событие весьма благополучно. Другой умер, третий сошел с ума, а четвертый стал еретиком.
— Разве это не о посетивших рай? Очень уж это напоминает одну талмудическую историю, кажется, из Вавилонского Талмуда, трактат “Хагига”. А кроме того, я, кажется, видел книгу, о которой вы говорите. Мой случай вы не учитываете?
— Меня не интересует, из какого трактата мои данные. Для меня книги не являются самоцелью. Книги должны лишь служить подспорьем в понимании реальной жизни, но никак не наоборот. А ваш случай я не учитываю. Вы этой книги не видели, вы ее лишь заметили.
— Оставим это. Не хочу заниматься библиографическими экскурсами и казуистикой, а тем более спорить по этому поводу, когда в голове у меня Хайдеггер. Но мне кажется странным, что история с книгой слишком похожа на известную историю посещения рая.
— Это трудно выразить словами. Я понимаю это в духе, но пока не сформулировал для себя. Просто определенный уровень знания и рай тождественны. Я, разумеется, не имею в виду многознание. Под истинным знанием я подразумеваю опыт духа. Собственно приобретение знания важно лишь поскольку оно способствует развитию сознания. Развивший сознание до определенных высот приближается к Богу, приобретая власть над элементами, получая возможность черпать любую информацию из божественного источника (то есть приобретает дар пророчества). Пребывание в этом состоянии духа — это и есть пребывание в раю.
— Но разве источник первородного греха — не познание? За что Бог наказал Адама и Еву?
— Видите ли, рай и ад похожи. Противоположности похожи. Они сходятся. Сходится первое с последним, высокое с низким. Собственно подлинное знание о рае шокирует. Его описание в “Сефер Хейхалот” или “Еврейской книге Еноха” пугает, вы не находите? Слишком похоже на традиционные описания ада. Как видно эта страшная правда и дала повод к рассуждениям о двух раях, о псевдорае Метатрона и об истинном рае Бога.
— Слова! Противоположности противоположны. Иначе их бы не следовало называть “противоположностями”.
— Ничего подобного! Это вопрос мироощущения. Кто-то расчленяет, а кто-то отождествляет. Всему свое время. Как вам Екклесиаст?
— Я испытываю старинное несознательное недоверие к книгам, написанным царями.
Я часто бывал в мастерской “народных умельцев”, филолога Олега и историка Юлии, которые делали глиняные поделки и продавали их в Городском саду (так называемая “Панель”). Школьная соученица Юли организовала любительский украинский театр. И потому народные мотивы ее интересовали чрезвычайно, а общение с выходцами из украинских деревень было для нее исключительно важно как базовый источник вдохновения и информации из неведомых миров. Уж не знаю где она познакомилась с неким пожилым крестьянином, по имени Меркурий Максимилианович, реальный возраст которого был трудно определим. Впрочем, и на крестьянина внешне он был мало похож, как равно и не горожанина. Было в нем что-то совершенно исключительно маргинальное и космополитичное, что, впрочем, я определить на глаз не могу. Старик этот был до крайности заинтересован, чтобы на лотке Олега и Юлии продавались и изготовленные им статуэтки. Собственно и статуэтки его для народного промысла украинских крестьян были абсолютно нетипичны — идолы, внушающие притягательность ужаса. И было странно, как колхозники не сожгли его на ближайшем сеновале как истинную причину задолженностей колхоза государству и неурядиц в личных жизнях. Идолы были разными: большими и маленькими, человеко-, звероподобными и совсем неясной формы. Выбор материалов также был широк. От золота, серебра и драгоценных камней до гальки, глины и дерева. Единственной общей чертой для всех идолов было то, что на них так или иначе были те или иные астральные символы, а также у всех были или очень выразительные глаза или сама их форма провоцировала строго определенную цепь ощущений. От взгляда на них общее самочувствие ухудшалось, в ушах возникал слабый звон, в сердце проникала щемящая тоска. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что старик этот проживает в Азазеловке.
В один весенний день когда учиться было уже лень, а до сессии было достаточно времени, я заглянул в мастерскую Олега и Юли. Там сидел Олег с Меркурием Максимилиановичем. Так что внезапно появилась неожиданная возможность получить сведения об Азазеловке из первых рук. Меркурий Максимилианович пришел не намного раньше меня, но уже успел оговорить все деловые вопросы и был исключительно доволен удачным для него завершением переговоров — повод с кем-то отметить успех. И хотя ни я, ни Олег в достойные собутыльники не годились, мы его вполне устраивали, так как в действительности ему нужна лишь декорация, чтобы соврать самому себе, что пил не один — значит не алкоголик. Иными словами для крестьянина он оказался весьма терпимым и гуманным. Ведь во многих селах распитие спиртных напитков — наиважнейшая составляющая социальной жизни человека. И от этой церемонии уклониться практически невозможно, какой бы уважительной ни была причина.
Так на столе возникли стаканы, а Меркурий Максимилианович извлек батарею бутылок плодово-ягодного вина с карбидом и, как ни странно, медом, которая первоначально предназначалась в подарок Олегу. Разлив жидкость в стаканы, и понюхав сизым носом содержимое с видом тонкого ценителя, старик пригубил вино.
— Да. Хорошо. Но специалисты считают, самогон лучше. В нем градусов больше. А что говорят, конец света близок? — пробормотал он.
— Да, никак не дождемся,— ответил Олег.
— Ну было бы здоровье, а там все одно.
— А вы бы об Азазеловке рассказали,— намекнул я.
— А что Азазеловка? Грязь да свиньи. Как говорит моя жена: “До чего правительство довело, вот и по телевизору передали, что совсем уже плохо”. Но история у нас занятная. Эх, был бы молодой, описал бы все как было, почище любого писателя. Благо и опыт есть.
— Ну так хоть словами опишите! — воодушевились мы с Олегом предвкушением занятной истории.
И старик повел свой рассказ, который я попытаюсь воспроизвести по памяти с максимальной точностью и аккуратностью. Но хорошая память — не мой конек, поэтому незначительные детали я мог неосознанно подправить.
РАССКАЗ МЕРКУРИЯ МАКСИМИЛИАНОВИЧА
Не знаю, чему вас там учат в школе. Даже не знаю с чего и начать. Ладно. Сколько вы думаете мне лет-то? Не знаете. Ха. Появился я на свет в 1877 году в Харькове, в семье почтмейстера. Так что до ста двадцати мне недолго осталось. Мой родитель погиб, когда я был еще совсем мал. Мы долго считали, что речь идет о несчастном случае. Но потом оказалось, что его убил извозчик и инсценировал несчастный случай. С отцом была значительная сумма денег, которую он намеревался истратить на книги, тайком от мамы. Поэтому исчезновение денег осталось незамеченным. Подлинную информацию о гибели отца я получил через много лет после. Совсем состарившийся извозчик раскаялся в содеянном и пришел с повинной. На суде он показал, что мой отец его сам и провоцировал. Мол, говорил все время, что Бога нет. Вот извозчик и рассудил: раз нет Бога, то нет и воздаяния, а потому все дозволено. Да, папочка мой был оголтелый вольнодумец, регулярно читал запрещенные цензурой книги, сочувствовал народникам.
После гибели отца мать решила перебраться в Москву, подальше от мест, с которыми были связаны печальные воспоминания. Здесь я окончил гимназию и поступил в Московский университет на юридический факультет. Но в 1899–1900 состоялось мое вялотекущее отчисление за участие в студенческих беспорядках. Хотя у меня и была возможность вернуться к учебе, я ей не воспользовался. И не сожалею. Ну какой из меня юрист? Я отправился в Среднюю Азию, где принимал участие в строительстве железной дороги, а потом уехал в Европу. Немного путешествовал, и задержался на достаточно приличное время в Германии, в Мюнхене, но часто наведываясь в Россию. Жил я, главным образом, ваянием и продажей скульптур. Мне также удалось установить прочные связи с различными литературными изданиями в России. Мои статьи, подписываемые различными псевдонимами охотно публиковали. Ценили за оригинальность, нестандартность мышления. Было большой ошибкой не подписывать статьи. Все стеснялся написанного, думал, что когда напишу что-то по истине гениальное, тогда и поставлю свое настоящее имя. Но чем лучше я писал, тем больших, лучших результатов мне хотелось достичь. А время шло… Денег я тоже зарабатывал не много. Я не ремесленник. Бывали у меня психические кризисы, во время которых я совершенно не мог работать. Тогда я начинал голодать, а нервное истощение провоцировало меня на неожиданные поступки. Одно мое посещение известного мюнхенского магазина во время кризиса было замечено Томасом Манном. В художественно переосмысленном и переработанном виде он положил этот случай в основу своего рассказа “Gladius Dei”. Самые значительные знакомства в моей жизни — с Валерием Брюсовым и Анной Рудольфовной Минцловой. Оккультные идеи, которые они исповедовали были большим соблазном. Они давали систему мироустройства, абсолютно альтернативную как слишком широко используемой чванливыми филистерами от религии, так и предельно расплывчатой и оптимистичной науке. А чего стоило обещание господства над всем мирозданием! Я завидовал пророческому дару Минцловой, хотел ему научиться. Поэтому я надоедал ей намеками, что неплохо бы не только демонстрировать свои сверхъестественные способности, но и помочь мне их воспитать в себе. Но Минцлова, охотно отвечая на мои вопросы, не передавала мне ничего связного. Как-то она нетерпеливо заметила: “Я могу все изложить для вас, но вы не будете исполнять моих рекомендаций. Только малоспособного можно обучить, великие доходят до всего самостоятельно”. Брюсов же обратил мое внимание, на основательно проштудированную им “Оккультную философию” Генриха Корнелия Агриппы из Неттесгейма. С тех пор я все вновь и вновь возвращался к этой книге на протяжении всей моей жизни. Тогда она была источником неисчислимых бедствий для меня. При этом на мои глаза словно легла пелена. Я считал, что все хорошее, что есть у меня — все благодаря Агриппе. Я даже изготовил образок с его портретом, перед которым молился, ставил свечи.
В 1914 я вернулся в Россию, намереваясь отказаться от службы в армии. Я не считал для себя возможным убивать людей только за то, что они родились в другой стране. А с Германией воевать не хотелось особенно, так как я был давним и верным поклонником Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Прибыв в Петербург, в первую очередь, чтобы повидаться с Вячеславом Ивановым, я был невероятно поражен и раздавлен, висящей в атмосфере истирией, именуемой тогда “патриотическим подъемом”. Народ всех сословий и уровней образования в массовом порядке был настроен показушно-кровожадно. Все рвались в бой. А я нет. Ведь я и прежде ощущал себя изгоем, тем “кто стать никем не смог”, “изгнанником, скитальцем и поэтом”. Ныне же, казалось, обрывались последние нити, связывающие меня с людьми меня окружавшими. Но все внезапно разрешилось. Меня освободили по состоянию здоровья. Я прожил в Петербурге до января 1916 года, а затем отправился в Киев проведать родственников. Извините, что упускаю подробности моей жизни в Северной Пальмире. Это, разумеется, может представлять значительный интерес для историка культуры, и не исключено, что я напишу мемуары, но не хочу останавливаться на подробностях, не имеющих отношения к Азазеловке. Я и так уклоняюсь в сторону сверх всякой меры. В Киеве моя немногочисленная родня занималась торговлей и пыталась привлечь и меня к этому делу. Но это не для меня. Карл Маркс правильно заметил, что “не обманешь — не продашь”. А лгать, как следует, я так и не научился. Однако суть конфликта с моими почтенными родственниками лежала даже не в этом. Мне постоянно указывали, что я нищий и потому никчемный, что мне следовало бы зарабатывать деньги, а не расходовать жизнь на всякую чепуху. Им казалось, что раз у меня нет солидного капитала, то и скульптор, и литератор я никудышный. Разумеется, при первой возможности я сбежал в Коктебель в гости к Максу Волошину, а потом перебрался в Одессу. Проживая там, я несколько раз ездил в Арциз к моему знакомому по Мюнхену. Этого человека звали Герман Штуфе. Происходил он из “степей молдаванских” и имел в Арцизе свой домик. Была у него и прекрасная для тех мест специальность — ветеринар, однако же, Герман был эксцентричен и непоседлив, и при этом очень замкнут и трудно шел на контакт с людьми, много читал разных случайных книг (вкус и критерии оценки у него существенно отличались от принятых в любом обществе) и иногда, попав в компанию очень хороших знакомых, долго и увлеченно читал монологи на самые разные темы.
Герману слышались голоса, но он мало об этом рассказывал. Он сочинительствовал, но показывал свои стихи и рассказы лишь немногочисленным близким людям, словно боясь раскрыть что-то слишком интимное. Оценить его творчество было непросто. Все было слишком ни на что не похоже и выпадало из любого контекста, а потому обычные критерии были неприменимы.
В начале января 1918 года власть в городе захватили большевики. Все как-то внезапно изменилось. На улицах появились люди с какими-то другими лицами. Стало опасно гулять. Продукты быстро исчезли из свободной продажи. В воздухе появилось ощущение ужаса. Большую часть населения охватила какая-то апатия, ощущение полной безысходности. В этой невыносимой ситуации я с несколькими десятками единомышленников решили бежать в близлежащее село, где не будет, или почти не будет советской администрации. Там мы, найдя общий язык с крестьянами, если это возможно, попробуем поселиться, пересидим власть большевиков, убивая всех, кто к нам приходит, подпишем договор с Дьяволом, дождемся вторжения японских солдат. Не знаю. Но жить, как мы жили, было невозможно.
Я сердечно попрощался с Германом Штуфе. Он выразил опасение за мою судьбу. “Где родился, там и пригодился”, — обронил он. — “Здесь плохо, но сможете ли вы укрыться от неотвратимых бедствий, нависших над миром?” Правда, он говорил, также и то, что готов подписать договор с Сатаной, лишь бы большевики исчезли.
Все мои книги конфисковал какой-то революционный матрос, рассчитывая их, видимо, перепродать, поэтому я попросил Штуфе дать мне с собой что-то почитать. И в знак особого расположения он подарил мне семейную реликвию, старинную рукописную книгу, написанную якобы рукой самого доктора Георга Фауста (Герман упорно называл его именно Георгом, а не Иоганном), и привезенную предками Штуфе из Германии. Сочинение это передавалось из поколения в поколение вместе с устным преданием. Считалось, что Фауст, вручая книгу далекому предку Штуфе, сказал, что однажды она вернет богов на землю.
Мы обменялись последними знаками благорасположения с Германом, надеясь, впрочем, на встречу в будущем. Но свидеться снова нам было не суждено. О гибели друга я узнал только после Великой Отечественной. Герман вскоре после нашего отбытия поехал в Одессу по делам. Пока он там находился, Арциз был включен в состав Румынского королевства. Так путь домой оказался закрыт. И Штуфе тому вначале не очень то и огорчился, весело зажив в Одессе до января 1919. Когда же большевики подняли восстание в городе, и стало понятно, что они одержат победу, Герман счел благоразумным удалиться домой. Но границы он не пересек: румынский солдат метким выстрелом лишил его жизни. “Муравей убил льва”.
Итак, я с единомышленниками в январе 1918 года отправились в ночь по глубокому снегу. Перечислять сотоварищей я не буду. Списки хороши как приложение к историческому труду, но в них редко кто заглядывает. Да вы их и вряд ли запомните. Хотя мои сотоварищи были люди сплошь достойные и замечательные, удивительным образом занесенные всевозможными бедствиями в Арциз, в провинцию не лишенную очарования, но в которой даже не было больницы. Все мы, беглецы, сплошь были люди образованные, но при этом также разного возраста, социального положения и профессий.
Мы быстро достигли ближайшего села. Залаяли собаки. Выскочили крестьяне и стали палить в нас из ружей. Но это не остановило нас: не обращая внимания на падающих товарищей, лишь оглашая воздух мольбой не стрелять во имя милосердия, мы продолжали это дикое шествие. Лишь один из наших, молодой семинарист Федя Никанорский, бросился бежать, и ему удалось проскользнуть в какой-то сельский проулок. Но как мы потом узнали, там он был запорот быком. А сам бык, убив Федю, по неясной причине, тут же на месте скончался. В конце концов крестьяне прекратили стрельбу. Они стали нас громко расспрашивать, кто мы такие и что нам нужно. Мы сбивчиво, все вместе, предельно кратко стали объясняться. Тогда крестьяне стали внешне демонстрировать радушие. И после кратких объяснений — ведь была ночь! — нас отвели в большую хату без окон, напоминающую хлев, с соломой на полу. Принесли много еды. Говорить с нами никто не стал, чему я лично ввиду чрезмерной усталости был необычайно рад.
Скоро мы, правда, узнали причины столь радушного гостеприимства. Чтобы вам было ясно, о чем идет речь нужно рассказать что-то о селе, куда привела нас судьба.
Итак, основали этот населенный пункт, который тогда назывался Аварик, галлы. Галлы — это, конечно, не самоназвание кельтов. Но мне, человеку, получившему классическое образование, легче пользоваться римским этнонимом, равно как вам, я думаю, его естественнее воспринимать. Так или иначе, одно их племя после некоего набега на Малую Азию отошло на север. Здесь, вблизи Черного моря, они осели, привлеченные необычайным плодородием земли. Христианство сюда пришло достаточно давно. А крестил галлов, сказывают, сам святой апостол Андрей. Обладая воинственным нравом, они сумели отстоять право на свободу, успешно изгоняя чужеземных чиновников. Это, правда, обусловило изолированность и невосприимчивость этого народа к новшествам внешнего мира. Зато отцовские заветы и чистоту нравов галлы сохранили вполне. В начале девятнадцатого века в регион стало прибывать много переселенцев из разных уголков мира, привлекаемые небывалыми льготами, которые давало правительство и помещики, только получившие здесь на недавно приобретенных территориях земли. Тогда в селе поселилась целая община украинцев. Галлы позволили им это сделать на основании письменного пророческого распоряжения, написанного рукой самого апостола Андрея. Впрочем, текст не сохранился, так как его сжег по ошибке или нарочно архонт (сельский староста) Верцигеториг, приблизительно за сорок лет до нашего прибытия.
Совместное проживание двух народов обусловило любопытнейшее смешение обычаев, которое, возможно, в будущем еще послужит весьма плодотворной почвой для этнографических изысканий. Хотя, как вы понимаете, все сейчас не так, как было прежде. Но остались еще реликты былых времен в памяти стариков.
Разговорным языком ко времени нашего прибытия был украинский, но в богослужении использовались галльский и греческий. Правда, последние два языка понимали лишь священники, обучение которых производилось исключительно на месте. Церковная традиция подразделялась на эзотерическую и экзотерическую. Вторая изучалась в специальном учебном заведении, именуемом “Дисциплинарием”, а первая передавалась каждому ученику индивидуально специально приставленным к нему опытным священником. Обучение было преимущественно устным. Писали мало. И запоминание бесчисленных длинных текстов было для священников абсолютно необходимым. Хотя, разумеется, существовало и небольшое количество церковных сочинений, написанных на галльском языке греческими буквами. Срок подготовки священнослужителя в общей сложности составлял двадцать лет.
Основная масса населения была грамотной. Обучались дети всех крестьян в течение двух лет писать и читать, основам Закона Божия и Священной истории (история Аварика) в общеобразовательной школе, так называемом “Уранофроне”. Существовала и популярная литература, читаемая крестьянами. Книги писались вручную на свитках из льняной бумаги, которая производилась в самом селе. Сочинения были, как правило, не очень длинными, 8 –100 стр. если перевести в in folio в формате где-то 80. В смысле содержания эти “народные книжицы” представляют значительный интерес. Здесь и сочинения об Александре Македонском (это, как я понимаю, так называемый Псевдо-Каллисфен), и много духовной поэзии, какая-то невиданная версия “Науки любви” Овидия, “Заветы Мерлина” (я никогда ранее ничего не слышал об этой книге), агиографии местных святых, сочинение о Дракуле, писания Гермеса Трисмегиста, анекдоты и многое другое.
Тип жилищ такой, как у украинцев в Полесье. Глинобитные дома с соломенными крышами. Интересен способ изготовления сельскохозяйственных орудий. Полосы железа они зарывают в землю и оставляют там, пока с течением времени слабую часть не съест ржавчина и останется только сильная часть. Из нее-то и делают и косы, и вилы и пр. Есть у них также весьма странный и удивительный обычай: будучи заботливыми и опрятными в быту, они совершают нечто грязное и связанное с нечистотами, поскольку моют тела и чистят зубы мочой, полагая, что это укрепляет здоровье.
От картофеля они воздерживаются, думая, что он способствует изнеженности нравов. А вот мяса потребляют, пожалуй, более других жителей региона. Впрочем, как они говорят, у других народов обжорство проистекает от чревоугодия, а у галлов от природной склонности. В вино же они добавляют карбид и мед. Употребление водки и пива считали постыдной особенностью инородцев, чужаков.
Все жители села были сильно склонны к аффектам и собиранию сплетен. Так как газет у них не было, они ловили в окрестностях путников и обо всем их расспрашивали. При чем галлы верили даже самым невероятным и вздорным побасенкам. Все услышанное они воспринимали столь близко к сердцу, что говорили о нем круглый год. А когда их достигали сведенья о какой войне или политических неурядицах, то все жители села делились на сторонников тех или иных стран или политических движений. Дело доходило до потасовок, иногда с кровавыми итогами.
Население отличалось необычайной набожностью. Даже какой-то подчеркнутой суеверностью. Впрочем, празднование основных праздников у них, на мой взгляд неспециалиста и человека, воспитанного в антирелигиозной атмосфере, не слишком отличалось от принятого у крестьян Полесья. Суеверия были тоже одинаковы. И, таким образом, не думаю, что перечни хорошо вам известных поверий и ритуалов могут быть интересны. Лишь пасхальные торжества сопровождались совершенно необычайным и неслыханным действом. Путников, которых отлавливали для получения информации, крестьяне не отпускали, а задерживали принудительно в селе. На Пасху сооружался полый внутри деревянный человек, символизировавший Иисуса Христа. В него помещался пойманный, крепко связанный для этого случая путник, которому предварительно пустили много крови (но не всю!) в специальный церковный сосуд (Грааль). Далее под пение всевозможных пасхальных гимнов, отчасти на украинском, отчасти на галльском и греческом языках человека сжигали живьем. Потом со всевозможными ритуалами, соответствующими данному случаю, епископ извлекал тушу, нарезал ее ломтиками и клал по ломтику в тарелку (кратер) каждому прихожанину из общины верующих. Мясо, нужно заметить, было приготовлено весьма отменно и не было ни сырым, ни подгоревшим. Ведь деревянная фигура Иисуса Христа была изготовлена очень искусно, да и регулировка огня была среди наиболее ценимых и почитаемых северопричерноморскими галлами искусств. Священники даже специально были обязаны изучать древний трактат “Наставление об огне”, авторство которого приписывалось самому библейскому Гедеону. Итак, прихожане садились за длинный стол, который заранее был поставлен перед церковью на улице. Стульев было на один меньше, чем прихожан. Кто не успевал сесть, тот считался Иудой, и его вешали на священной осине на следующий день, со всей подобающей случаю торжественностью и чинностью. Усевшиеся же за стол прихожане весело уминали мясо и запивали его ранее собранной кровью жертвы, которая наливалась в стаканы из поставленного на середину стола кувшина. Мясо считалось плотью Христовой, а кровь — кровью Христовой. Ах, да, забыл сказать, что в трапезе участвовали только взрослые мужчины. Женщины и дети не допускались, как не прошедшие определенных посвятительных обрядов, о которых я по некоторым чрезвычайно важным причинам здесь умолчу.
Имелось одно важное пророчество, касавшееся нашего прибытия. Упомянутый уже архонт Верцигеториг завоевал небывалый авторитет среди крестьян. Был он из древнего почитаемого и богатого рода. Говорят, сам Мерлин приходился ему каким-то родственником, но никто не знал каким. Впрочем, Верцигеториг держался в чести у крестьян не милостью, но устрашением. Поговаривают, что был небывало высок и статен, а взгляд его сеял ужас. Никто не мог и не смел смотреть ему в глаза. Голос его был подобен грому. И даже животные, возле которых он находился рядом, впадали в панику. Каким-то непостижимым образом Верцигеториг знал все наперед, а также что происходит в далеких местах. Бывает, спрашивали его: “Ну що, пан, робиться у свiтi?” А он и отвечает: “Ясний пiнь, вiйна”. И точно. Поймают где путника, и спрашивают, не идет ли где война. И точно, где-то идет. Знал он и у кого должна отелиться корова, и какая баба мужу изменяет, и когда кто будет брачеваться, и когда кто помрет. Все считали, что он знается с самим Дьяволом. И так оно, конечно, на самом деле и было. А когда Верцигеториг умирал, он долго мучился и требовал чтобы разобрали крышу. Никто на это долго не шел. Но после проклятий и угроз крестьяне все-таки исполнили его просьбу. И лишь только после этого Верцигеториг отдал душу.
Случилось однажды, Верцигеториг созвал всех крестьян на сход (ареопаг). Все ему докладывали о делах житейских и выспрашивали, что делать и как быть. А он по своему обыкновению все запросто решал. После, когда все уладили, сели и выпили, он вдруг и говорит, что было ему откровение. И вот оно:
“Коли червоний переможе,
А бiлий раптом занеможе,
Коли рогатий переможе,
Попа, та тiльки занеможе,
З небic до вас святи прийдуть,
Негайно поруч заживуть.
После Верцигеториг стал рассуждать, что хотя он и обладает сверхъестественными способностями, в таком объеме, как никакой смертный прежде, и даже библейские пророки ему и в подметки не годятся, а все-таки он не ведает, что значит это пророчество. Стакан за стаканом и стали предлагаться участниками ареопага различные предположения возвышенного смысла пророчества. Но все у них не сходилось. Красный — это то ли бурый бык Дивитиака, известный своей бодливостью; то ли вино; то ли нечто кровавое; то ли совокупное обозначение лиц после схода; то ли нечто вовсе непонятное. Белый — может снег, может ворот после стирки, а может и седой волос. Рогатый — Кастик, потому что ему изменяет жена; а может то и зверь какой; а некоторые полагали, что это сам нечистый. Лишь относительно заключительной части пророчества все были единодушны. Должны прийти святые с небес, так как население села, как всем известно — единственные люди достойные спасения, по причине своих врожденных преимуществ, природного благочестия, исключительной праведности и приверженности единственно верной наидревнейшей церковной традиции. Когда святые придут, то все северопричерноморские галлы будут счастливы, а их враги то ли провалятся в ад, то ли пойдут в услужение жителям Аварика. Пасхальные же жертвы будут падать с неба прямо в деревянного человека. В это, разумеется, трудно поверить, но Господь способен сотворить любые чудеса, а вера в них сама по себе является подвигом. И не следует искать естественных, или, на самом деле, привычных, рутинных объяснений чуда. Ведь чудо и состоит в том, что оно не соответствует привычным стандартам. А для всемогущего Бога ведь все равно посылать с неба дождь, снег или пасхальные жертвы.
Нас вначале приняли за захватчиков и собирались перестрелять. Но, удостоверившись в наших мирных намерениях и удивленные нашей выдающейся храбростью, крестьяне в унисон решили предоставить нам высокую честь стать священной пасхальной трапезой. Поэтому нас разместили в доме без окон, специально предназначенном для “гостей”. Однако уже утром следующего дня состоялся ареопаг, на котором старики вспомнили странное пророчество архонта Верцигеторига. Некоторые, которых было меньшинство, сошлись на том, что там речь могла идти о нашем прибытии. Победа красного над белым может означать, что староста села забрызгал свои белые одеяния красным борщом, от неожиданной вести о вторжении незваных гостей в село. То, что бык (рогатый) забодал почти попа, являлось очевидным фактом. Хотя голосование и было не в нашу пользу, но архонт был абсолютно убежден, что пророчество касается нашего прибытия. А, так сказать, оппозицию возглавил Эпоредориг, человечишка подлый и напрочь лишенный разума. Он резко встал после голосования и стал вести свои пакостные речи, стремясь привлечь на свою сторону чернь, всегда склонную к бунтарству, неумеренности и глупой гордости, неуважению к тем, кому по природному праву надлежит господствовать. Его гнусные бредни вызвали брожение и ропот. Архонт же не растерялся и, спрятав под одеждой меч, подошел вплотную к смутьяну, вопрошая: “Если Бог на твоей стороне и тебе открыты пути, то скажи, что удастся тебе содеять до заката”. “Совершу чудеса великие!” — ответствовал Эпоредориг. Архонт же с возгласом “а вот и нет!” извлек спрятанный меч и рассек мерзкого бунтаря пополам. Народ молча отступил. Повторное голосование нам благоприятствовало.
Население Аварика позволило нам временно жить и столоваться в крестьянских домах на правах гостей. И тогда я почему-то ощутил ужас, щемящую тревогу, почувствовал словно в душу спускается мрак. И хотя никакие внешние события по внешнему рассмотрению не предрекали катастрофы, депрессия окутывала меня своей темной пеленой. Более того, сейчас я понимаю, что ужас пришел тогда, когда ушла реальная опасность. Попытки осмысления этих душевных состояний привели меня к целому ряду возможных причин, их обусловивших. И это при полном осознании, что объяснение не может адекватно представить чувства, но лишь обедняет их. И, вообще, трудно мне было принять мои же умозаключения и тогда и сейчас. А думалось мне приблизительно следующее. Мол, живу я в чужом мире, среди чужих людей. Это был иной мир, а потому не понятно было чего от него можно ожидать. Мне некуда вернуться. Мир, в котором я жил погибает. Мои друзья рассеяны. Где их искать непонятно. В родных краях мерзость запустения. Я живу в чужом доме, из которого меня могут выставить или лишить питания в любую секунду. Я полностью во власти приютившей меня семьи, и еще неизвестно на какой срок. Идти мне некуда. Денег у меня нет. Бог не услышит. Он далеко. Если он вообще существует. Ведь в мире господствует зло. Люди рождаются для болезней и страданий, для того чтобы искать ответов на вопросы, ответов не имеющие. В нашей юдоли страданий зло всегда побеждает добро. Ведь конечная цель жизни, ее итог — это смерть, а смерть — это абсолютное зло для жизни как ее полное отсутствие. Можно предположить наличие загробной жизни. Но, во-первых, нет никаких внятных доказательств ее существования, а, во-вторых, не факт, что она бывает райской. А если есть Рай, то не исключено, что он не является благом для всех людей. По крайней мере, Сведенборг описывал рай не как закрытую, но как нежеланную для грешников область. Да и кто отменит перенесенные на земле страдания? Даже есть наступит блаженство, боль остается. В сознании застряли строки Еврипида, цитируемые Афинагором Афинянином, которые я когда-то перевел:
Нередко ум пронзает мне такая мысль:
Вершит делами смертных случай или демон злой,
Надежды против, против справедливости
Одних в изгнанье шлет от дома милого,
Дарит другим он благосостояние,
Забыв о Боге…
И я занимался оккультизмом, но проникновение в иные миры вовсе не дает ответов на метафизические вопросы. Он вообще не дает ответов, но лишь множит вопросы. Наше мышление неотделимо от речи. Мы вожделеем словесных формулировок. В сущности пресловутые “основные философские вопросы” проторившие себе путь сквозь века — это удачно сформулированные переживания. И верные ответы на них — это не более, чем наития. И различные логически противоречивые ответы на них могут быть верны одновременно, так как отражают духовный опыт индивида. Оккультизм же должен улавливать причинно-следственную связь, является своего рода наукой, требующей выражения, формулировок, и потому упрощений. И бесконечных решений никогда не разрешаемых, “вечных” проблем. Я искал ответов, но находил вопросы. Я был в отчаянии, потому что находил в нем упоенье. Я был в состоянии депрессии, ненавидя это состояние, но цепляясь за него из-за всех сил. Я ненавидел себя и свое духовное расположение, хотел все переменить, не ведая своих желаний. Сейчас через много лет после произошедшего мне даже кажется, что в действительности я не хотел измениться сам или переменить свою жизнь к лучшему. Просто я стал ненавидеть зримый, материальный мир настолько, что стал неосознанно искренне желать ему погибели. Или погибели себе, как шанса уйти из этого мира, пусть в ад. Мозг пылал. Сами зрительные ощущения стали иными. Повсюду виделись ползущие тени и фиолетовые пятна, а у людей нимбы.
Я стал писать письма Люциферу. Что значит письма? Брал бумагу и излагал на ней просьбу или вопрос. Потом пел молитвы и совершал ритуалы, но не по какой-то схеме, а по наитию. Потом письма сжигал. Люцифер давал мне ответы во сне, в интуициях, иногда я слышал его голос. При этом какой-то странный фон, постоянный шум стал звучать в ушах постоянно. Еще я по ночам слышал стуки в своей комнате. Я попытался вступить в контакт с тем, кто их создает. Это было нечто разумное, и мы быстро условились относительно набора стуков для разных ответов. Но вскоре выяснилось, что все получаемые мной подобным образом ответы были лживыми.
И тут я вспомнил про книгу, которую подарил мне Штуфе. С титульного листа дразнило имя Фауста и заглавие с большой, характерной для старинных книг, претензией: “Der Dreyfache Hoellen-Zwang oder Magiae naturalis et innaturalis”. И я с каким-то необычайным пылом принялся изучать книгу. Содержание оказалось достаточно предсказуемым и не предлагало ничего особо оригинального. Типичное сочинение по “высокой” магии эпохи Ренессанса, но с большим, чем обычно акцентом на изготовлении талисманов. Самого текста вообще было в книге мало, все больше картинки и схемы. Трудно поверить, что трактат аутентичен. Он имел много очевидных заимствований из других магических книг и был выполнен очень неаккуратно в плане воспроизведения надписей на пантаклях, в написании греческих и древнееврейских слов. Правда, потом я понял одну очень важную вещь. Не имеет значения подлинность трактата. А важна его действенность и способность оказаться в нужных руках в нужное время. Мое внимание привлекли хорошо знакомые таблицы соответствий, которые, как я тогда подумал, автор позаимствовал из второй книги “Оккультной философии” Агриппы, из части, посвященной описанию значения чисел. Хотя, разумеется, это и Агриппа мог заимствовать таблицы из имеющейся у меня книги, поскольку датировка последней представляется проблематичной. Также не исключено, эти соответствия имеют некий общий источник. Но все это непринципиально. Мне очень хотелось вступить в контакт с какой-то сущностью, названной в этих таблицах. К кому обратиться я не знал. Поэтому фактически ткнул пальцем в того, кто мне в тот момент приглянулся. Как мне тогда казалось, выбор был случаен. Теперь, впрочем, я понимаю, что это не так. Почему? Ну, случайностей в мире просто не существует. Все имеет свою причину, меру и вес, и даже слова не становятся достоянием пустоты. Собственно есть два вида причин — естественные и сверхъестественные. За видимым, или объяснимым с точки зрения обыденных подмеченных и описанных закономерностей в природе, которые суть “законы природы”, можно, если быть должным образом подготовленным заприметить еще и сверхъестественную причину. То есть посюстороннее и потустороннее существуют даже не параллельно, а как бы вместе, дополняя и проясняя друг друга. Но это, разумеется, упрощение. Мы не можем постигнуть адекватно реальность, даже так называемую естественную, воспринимаемую органами чувств. Что уж там говорить о вещах сокровенных! Реальная связь вещей и явлений, а также их причина — это, то, что связывает вещи и явления, — может быть воспринята лишь в знаках, символах, или, изъясняясь терминологически верно, в так называемых сигилах. Мера собственно и подразумевает возможность наличия символического выражения. Это, как говорят, “путаница”, а на самом деле реализация причин, описание которых не оформилось в достаточно авторитетную традицию дискурса. Это словно бы часто встречающееся отождествление гематурии и геометрии.
Но в моем случае можно найти так называемую “психологическую” подоплеку. Хотя, вероятнее, я был направляем демонами в соответствии с моими предшествующими тенденциями в потаенных мыслях и побуждениях. Разумеется, проблема интенций не имеет решения, так как мы не можем рассматривать ее отстраненно. Мы в своем общении с демонами являемся заинтересованной стороной, поэтому и отношения эти мы не можем объективно анализировать. Однако я очень хорошо помню, что мой язык претерпел в этот период некоторые изменения. А именно я стал чаще употреблять страдательный залог и реже действительный. То есть, по-моему, это объясняется тем, что я как бы открыл лазейку для демонов, и они стали меня вести, лишая меня моей собственной воли.
Но я, вероятно, утомил вас столь длинным отступлением. Вернемся к событиям. В таблице, представлявшей эманации числа четыре, я выбрал адского князя, управителя или принцип, это уж как хотите, в подлиннике “princeps”, по имени Азазель. На одном уровне иерархии с ним красовались Самаэль, Азаэль и Махазиэль. Почему именно этот уровень иерархии, а не какой-нибудь другой, спросите вы. Да я просто в то время целиком превратился в дьяволопоклонника. Тому способствовала и некая интеллектуальная мода, которой я никогда не пытался следовать, но она сама незримо определяла мыслительный климат; форму, атмосферу возникающих идей и их выражений. Так Маргарита Сабашникова, например, писала о “люцефирическом духе” эпохи. Что в чем-то было навеяно антропософией Рудольфа Штайнера. Но, в общем, она была объективно права, если вы меня правильно понимаете. Ведь в этом ключе писали и не последователи Штайнера. Например, Вячеслав Иванов. И где! — В статье о Достоевском! И мое настроение целиком было сформировано отторжением сложившейся реальности, существующего порядка вещей, верой в несправедливость происходящего. Можно сказать “революционным пафосом”, но с религиозной окраской. Религиозный экстремизм. Да и что в то время было, кроме экстремизма? Названная же четверка князей соответствовала наивысшей ступени ада. К более низким демонам я не видел смысла обращаться. Почему я избрал иерархию, соответствующую числу “четыре”? Думаю, что это связано с символизмом цифры. Она означает материальность, противостоящую духовности троичности. А ведь, несмотря на всю сверхъестественность сферы моих изысканий, сами мои изыскания были во многом материально мотивированны (неудовлетворенность действительностью) и низменны (я ад предпочитал раю). То есть материальное я отвергал, но в этом отвержение была концентрация на отвергаемом. Потому и отвергал, что был сконцентрирован на нем. Кроме того, “четверка” указывает на статичность, сформированность. А ведь это то, чего я искал, то, чего мне так не хватало! Соответствия Азазеля как нельзя более подходили мне. Так что я его предпочел другим князьям Дьявола. В плане стихий он соответствовал “воздуху”. И мои дела как и я сам словно повисли в воздухе. Азазель соотносился, среди сторон света, с Западом, а я всегда был западником. Среди “смешанных тел” (животные, растения, металлы, минералы) Азазель относился к растениям, а я как никак находился в селе, среди природы, посреди растительного царства. Мне также импонировало и то, что соответствующим ему временем года была весна. А мне ведь так хотелось, чтобы она снова возобладала в моей душе!
С чрезвычайным рвением я стал готовиться к ритуалу, упорно комплектуя магическую лабораторию, при всей трудности этой затеи в селе, где практически ничего не купишь! Далеко не все мне удалось приготовить должным образом. Но я решил, что Люцифер простит мне все оплошности. Я почему-то был убежден в его всемилостивости. По принципу симметрии. Если Бог — абсолютное зло и его мир безжалостен и убог, то антипод Бога и его мир наделены противоположными качествами. Кроме того, я где-то слышал, что ритуалы — лишь предлог, полное доказательство желания общения с демонами ада. В действительности же порождения мрака являются не по принуждению мага, но по собственному желанию или же по указанию своего начальника. Или, вернее, неуместно говорить о причине и следствии. Ритуал — лишь точка, в которой сходятся некие встречные интенции, частные проявления вселенских тенденций.
Слухи в селе распространяются с неописуемой скоростью. Ничего невозможно утаить. Так что вскоре как мои сотоварищи, так и крестьяне узнали о моем намерении вступить в контакт с иными мирами. И здесь я совершенно вопреки своим ожиданиям встретил самую горячую поддержку. Все были богобоязненны и набожны на людях, но, при этом, каждый норовил из моих намерений извлечь определенную выгоду. Так кто надеялся выпросить у демонов корову, кто хотел получить от Дьявола новую крышу. Горожане, прибывшие со мной, не отставали. Животрепещущим был вопрос возможности продажи души Дьяволу для получения большой суммы денег и быстрой смены места нахождения. Так что путь к отступлению был напрочь отрезан общественным мнением.
За неделю до избранного дня, который по понятным причинам приходился на пятницу, я постился, питаясь лишь вареными овощами, вел чистый праведный образ жизни, читал соответствующие молитвы и каялся в грехах. Сам ритуал я решил совершить на открытом воздухе, из-за известной тесноты в хате. Собственно, как вы знаете, существует спор относительно того, где лучше совершать подобные действа, под открытым небом или в помещении. Так как никакого окончательного решения нет, и, возможно, быть не может, то я решил исходить из чисто прагматических соображений. Я выбрал место и хорошо продумал весь ритуал заранее, смея надеяться, что мне удастся избежать ошибки. Единственное упущение — я совершенно не озаботился выработкой адекватной защиты от демонов и технологией их отсылки назад в Тартар. Мне показалось все это абсолютно не имеющим значения. Я даже в некоторой степени хотел, чтобы демоны утащили меня подальше от этих мест, от ненавистной материальной действительности.
Сам ритуал я производил в состоянии какого-то мрачного возбуждения, аффекта. Мне хотелось прославить силы ада, проявить их в нашем мире, чтобы они разнесли его в клочья. Ощущение жуткого мрачного экстаза охватило меня. Потемнело в глазах. Задвигались тени. Понеслись фиолетовые фигуры вокруг круга. Точнее, не понеслись, а поплыли в воздухе, исполненные какой-то непостижимой неземной гордыни. Как бы старались продемонстрировать свое превосходство. Вскоре место на Западе как бы освободилось для кого-то. И вот там проявилось нечто фиолетовое человеческого роста. Я хотел ему сказать чего я хочу, но не мог. Я не знал своих желаний. Мне нечего было просить! От усталости я лег в кругу и провалился в какую-то неспокойную дрему. Мне было все безразлично. Снилось, что кровь течет со всех сторон бурными потоками, смывая все на своем пути, а я начинаю в ней захлебываться, и это вызывает у меня прилив бурной радости.
Утром я долго просыпался. Сырая земля пробуждала, но вставать не хотелось. Ощущение было такое, что словно бы и лежать на такой земле было трудно, но и заставить себя встать я не мог. И лишь одна мысль охватила всю мою сущность и вошла во все поры: “Лучше бы я умер”. Когда же я встал, то почувствовал себя значительно лучше, порадовавшись солнцу и одновременно посылая ему проклятия. У меня появились силы. Много сил. Какое-то мрачное возбуждение. И в этом состоянии я быстро и неуверенно зашагал по направлению к селу.
Все будто бы оставалось прежним, но преобразилось. То есть все стояло на своих местах, люди занимались своими обыденными делами, но в воздухе повисла тревога, а само ощущение воздуха, цветовая гамма стали иными. Я здоровался со встречавшимися мне людьми. Они мне отвечали, очень пристально, с любопытством разглядывая. Я их ненавидел, но мне хотелось, чтобы они преклонялись предо мной, я подозревал их в нелояльности и желал им смерти. Я пришел домой и впал в подавленное состояние. Снова заснул. Мне снились четкие ясные пророческие сны. Но истолковать их после пробуждения я не мог.
Проснулся я вечером, и долго еще находился как бы в некотором оцепенении. Делал все медленно, сознание было наполнено малопонятными стихами. Я взял огрызок бумаги и ручку и принялся рисовать. У меня выходила дьявольская рогатая физиономия удивительно выглядящая, способная производить сильные впечатления, граничащие с потрясением. Я никогда прежде не умел так изображать. Между тем дом стал наполняться любопытными обитателями села. Всех интересовала “Ну как?”, “Якiй вiн, рогатий?” Я не мог рассказать правду. Словно на уста наложили печать. Но меня снова охватило возбуждение, или скорее вдохновение и я говорил о каких-то ничтожных событиях, о шелухе, так, что умолчал о неуловимом важном, суть чего я, впрочем, сам не осознал. Моя аффектированность не могла не заразить других. Но реакции были различны. Некоторые были настроены скептично и деланно подшучивали над рассказом, иные же всецело уверовали и с пеной у рта отстаивали уникальность и духовность моего опыта, а также выражали желание принять участие в подобного рода эксперименте. После все разошлись и снова поползли тени….
После этого случая я более не занимался церемониальной магией, а всецело сосредоточился на гаданиях, с техниками которых ранее был немного знаком, а теперь пришел к выводу, что техники сами по себе вторичны. Главное — постигнуть взаимосвязь явлений.
А жизнь моя заметно изменилась к худшему. Я говорю не о явных трагедиях и неудачах. Внешне все было в порядке. Но внутри меня пылал темный огонь, ненависть пожирала меня. Цветовая гамма изменилась окончательно, и мир я стал видеть в каких-то сумрачных тонах. Мелкие неприятности стали обыденным перманентным явлением. Если была хоть мельчайшая возможность наступить на коровью лепешку, то я на нее наступал; если что-то откуда-то падало, то непременно на меня и т.д. Донимало подавленное настроение и надуманные опасения. Везде мне виделись козни и злонамеренность.
Между тем обнаружилась удивительная вещь, суть которой я сразу понял. Вызванный мной демон Азазель, оставленный заклинателем и предоставленный сам себе, бросился в село и покрыл всех баб. Конечно, никто не видел голого черта, носящегося по селу. Я не буду здесь цитировать многочисленные демонологические трактаты по поводу того как, в каком виде и кому являются демоны, и каким образом они вступают в контакт с людьми. Слишком много я прочитал по этому вопросу, чтобы отделаться простеньким замечанием и одной ссылкой. Лишь отмечу, что демоны присутствуют повсюду, и всегда перед нами, но видим мы их реально необычайно редко. А вот и похожий имевший место в истории случай, где фигурировал все тот же Азазель в “Заветах двенадцати патриархов”, в завете Рувима, описывается следующим образом: “Ибо так они обольстили стражей перед потопом; ибо они (стражи), постоянно видя их (жен), были в вожделении к ним и возымели в мысли дело, ибо они преображались в мужа и в сожительстве мужей их являлись им. И они, вожделея мыслию своей фантазии, родили гигантов. Ибо казались им стражи достигающими до неба”. Если говорить о событиях в селе, то все бабы просто в ту ночь, в которую я призвал Азазеля, понесли. Не от святого духа, конечно, просто все мужики села в эту ночь зачали детей.
Понятно, что в мои объяснения трудно поверить. Все это в наше время звучит очень неправдоподобно и бездоказательно. Может это потому, что бросает вызов финансовоцентричности современного общества. Но, следует надеяться, что наука будущего заполнит пробел и найдет применение демонам. Я лично верю в то, что инкубы совокупляются с женщинами не только и не столько для совращение последних с пути истинного, направленного к блаженной жизни, как беспочвенно учит церковь, но более по причинам вполне естественным. Ведь демоны обитают в наше время преимущественно в местах сухих и холодных, и потому они стремятся к столь недостающим им теплу и влаге. А кроме того истории известны случаи когда от демонов рождались люди вполне достойные и не погрязшие в пороке, как, например, Сципион Африканский, Август, Платон.
Но вернемся к основной канве событий. Все дети, зачатые в день, совершенного мной вызывания росли не по дням, а по часам. Они очень быстро набирали в весе, и практически не болели. Бросалась в глаза их необычайная приверженность насилию и прирожденная физическая сила. Все они часто нападали на детей, которые были их значительно старше, чтобы присвоить себе какую-нибудь безделушку. Сострадание и простая человеческая привязанность были этим “акселератам” неведомы. Они неохотно здоровались с людьми, равнодушно и с грубоватой надменностью относились к родителям чуть ли не с пеленок. Ни в ком они не нуждались, не плакали и не просили, не стремились к родителям на руки и, играя друг с другом, только дрались. Я понимаю, что это может звучать очень дико, нелепо и совершенно нереалистично. Было во всем их поведении с детства нечто исключительно омерзительное и омерзительно исключительное. Крещения ни один из них не прошел, несмотря на суеверную набожность родителей. Что-то постоянно мешало совершению обряда: будь то домашние неурядицы, болезни и смерти священников, неописуемое ненастье и многое другое — всего не перечесть. В доме, где находились эти дети, падали кресты. Это касается и нательных крестиков, веревочки с которыми непостижимым образом постоянно рвались. Иконы же во всем селе стали портиться и оскверняться. Они воспламенялись от падающих свечей, трескались, внезапно и основательно обгаживались мухами. И многое другое еще можно порассказать. Да разве все упомнишь!
С церковью у этих детей тоже была антипатия. Что-то не заладилось. Почти всегда случалось нечто, что мешало им попасть в церковь. Те редкие случаи, когда ребенка все-таки удавалось завести в храм, оканчивались припадками истерики и буйством.
Как-то совсем незаметно население села охватило, что-то похожее на массовый психоз. Люди становились необычайно нервозными. Все постоянно ссорились, были полны зависти и чванливости, строили друг другу козни. Конечно, этого и ранее было предостаточно, но теперь стало сверх всякой меры. По сельским улицам стало опасно ходить. Хотя все знали друг друга и никогда ранее не опасались ничего, теперь все изменилось. А тут еще совершенно странный случай. Некий подросток после общего семейного обеда стал просить отца дать ему меч. Отец, чуя что-то недоброе, долго пытался отговорить сына, который был очень настойчивым и докучливым, и все обещал не сотворить ничего такого, чего бы ему ни повелел Господь. В конце концов необычная просьба была удовлетворена. Получив же меч, подросток некоторое время пристально разглядывал его, потом внезапно поднял его над головой и снес одним ударом голову своему брату, стоявшему все время поблизости. Потом убийца отбросил клинок в сторону, громко захохотал, разделся и совершенно обнаженным выскочил вон из хаты. Он понесся по улицам, приплясывая и громко распевая религиозные гимны. Впоследствии его на ареопаге приговорили к смерти, но, что интересно, убийца не раскаялся, он был совершенно убежден в своей избранности и божественной инспирированности своего поступка. А во время казни даже воскликнул: “Или, Или! Лама савахфани?”. Этот случай не удивил и не возмутил. Напротив все развеселились. Только и было разговоров что о том, какой дурачок этот подросток и о том, что оба сына у Амбиорига погибли, наследников не осталось и после его смерти,— а он стар,— большая часть его имущества перейдет в общественное пользование, там, глядишь и жена помрет, и вообще все можно будет отобрать и разделить. Сама казнь проходила весело. Везде слышался радостный смех. Семьи присутствовали целиком. Все оделись очень нарядно и празднично по такому случаю. Дети ели леденцы и кривлялись, изображая предсмертные муки казненного.
Во снах у крестьян стали появляться навязчивые видения. Особенно у женщин, которым все время что-то казалось, и они начинали предъявлять претензии к своим мужьям, не давая им покоя ни днем, ни ночью. Мужчины часто были готовы отречься от всего на свете, от Бога, здоровья и благополучия, лишь бы не слышать назойливых претензий. Что же это были за видения? Можно суммировать это следующим образом. Подавляющее большинство женщин вдруг особенно остро ощутило, что им не хватает денег и всякого имущества, и виноваты в этом мужья. Многим же мужчинам стало казаться, что в жизни они не преуспели, и нет у них никаких шансов исправить ситуацию естественным образом. При этом все как-то неожиданно стали ощущать, что Бог их оставил. Подобные умонастроения провоцировали их на пьянство и избиение жен.
Сельский дурачок, сумасшедший, не имевший на ладонях линий и не помнящий своего имени, над ним хоть и потешались, но относились и с некоторой долей благолепия — человек Божий! — вдруг стал проявлять небывалую для него резвость. С пылающим безумием взором, совершенно нагишом, он носился по селу, приставая ко всем с наставлениями и нехарактерно для него пространными проповедями. При этом мысли, которые он вдруг начал высказывать были необычайно умны и тонки. Если разговор был с кем-то наедине, то дурачок обращался к собеседнику неким особым образом, касаясь самых потаенных струн души, неизрекаемых сокровенных чаяний, упоминая какие-то вещи, известные лишь собеседнику, а иногда предрекал грядущее, и непременно точно. Впрочем, все обстояло таким образом, пока сумасшедший произносил монологи. Стоило лишь задать наводящий вопрос, как становилось очевидно — перед нами дурак. Содержание проповедей при всем своем просто невероятном разнообразии, особенно для скучной сельской местности, всегда несло в себе ограниченное число посланий. Вот они: Бог-Отец нас оставил (то ли отстранился, то ли умер); Иисус больше никогда не вернется на землю, так как для Пришествия либо должно быть достаточно много праведников, которые бы возопили к небесам, либо все должны погрязнуть в грехе на столько, чтобы мир бы окончательно потерял легитимацию в глазах Господа, а ни то ни другое невозможно; все жители земли окончательно обречены и только некий более молодой (хотя иногда он говорил о нем как о рожденном одновременно с Богом-Отцом или даже как о старшем брате последнего) и энергичный Бог может помочь; при этом Святой Дух вроде бы и не против такой перемены, а напротив он будет всячески ободрять людей и овладевать истинно верующими.
Одним осенним утром, не сговариваясь и не договариваясь, все население села собралось возле церкви. То был совершенно необъяснимый непостижимый порыв. У каждого была какая-то своя причина прийти: у кого встреча, кому сон приснился, а у кого просто путь пролегал мимо и т.п. Но все в одно время оказались в одном месте. Самые крикливые стали выступать на темы: “все мужики — сволочи”, “все бабы — бляди”, “архонт-вор”, “правды нет”, “чтоб оно все…” Когда все желавшие высказаться выступили и над толпой поднялся гул обсуждения, перед входом в церковь появился сельский дурачок верхом на быке, очень похожем на некогда забодавшего Федю Никанорского. Погарцевав немного, распевая гимны необычного богохульного содержания, умалишенный остановился, встал на спине быка в полный рост и, протянув правую руку вперед, как бы указывая на более счастливое будущее, прочел очень длинную (не менее часа) пламенную речь. Сегодня его слова представляются мне полным идиотизмом, но тогда все казалось вполне правильным и логичным. Он говорил, что не убий — отговорка слабых и трусливых, что слаще всего на свете — вкус человеческой крови, что жить с одной женщиной или одним мужчиной всю жизнь противно человеческой природе, что женщина должна проявлять любопытство к тому, как половой акт совершают разные мужчины, а мужчины должны стремиться овладевать самыми красивыми, быть неутомимы и неутолимыми в любви, что отбирать у ближнего имущество — единственный способ разбогатеть. И все в таком духе. Потом он разразился проклятиями и богохульствами. А народ, не дожидаясь окончания речи, бросился в церковь, сокрушая все ее внутреннее убранство: оплевывались и попирались ногами иконы, соскабливались фрески, люди мочились там, где еще совсем недавно стояли на коленях. “Поклонись тому, что ты жег; сожги то, чему поклонялся”. Впрочем, вдоволь поглумившись над былой святыней, народ разошелся.
На следующий день сообразившие куда ветер дует священники стали ходить по домам и собирать подаяния для молодого и энергичного бога Азазеля и его воинства. И была какая-то интрига в том, что они заговорили именно об этом демоне; где всплыло это имя, о котором я, кажется, некогда никому ничего не рассказывал? Прижимистый в обычное время народ не пожалел имущества ради “святого дела”. Священники пригласили Виридомара, народного умельца, который умел изготовить своими руками все, что можно помыслить, и чинил всему селу все что ломалось, а с ним меня и деревенского дурачка как пророков божьих. Мы должны были незамедлительно переделать храм под нужды нового бога, превратить его в достойное для Господа обиталище. Хотя я, мастер на все руки и умалишенный были очень разными людьми и не ладили друг с другом, хотя сразу стало ясно, что об общем предварительном плане работ не может быть и речи, мы как никак были охвачены чувством единения в творчестве, мы загорались внезапными идеями, или скорее интуициями, стремясь максимально хорошо их реализовать. При этом наши интуиции словно бы дополняли друг друга. Больше всего в то время я боялся ошибиться, сделать что-то недостаточно совершенным. Я жаждал реализации незримого в зримом, бесконечного в конечном, вечного в преходящем. Это было как откровение, разрыв с которым даже на секунду мне казался катастрофой вселенского масштаба. Нужно сказать, что большую часть времени в течение всех дней я проводил в чтении заклинаний-молитв, проведении магических ритуалов, писании писем Азазелю и Люциферу. Я много спал, из-за быстрой утомляемости и из-за опасений пропустить какой-то вещий сон. Впрочем, сами сны я в то время ощущал яснее, чем реальность, они были для меня реальней реальности. Порой я слышал фразу или видел событие, но не мог припомнить, это было во сне или в состоянии бодрствования. Тогда мне и раскрылся вкус классификации Вячеслава Иванова, согласно которой есть реальное и реальнейшее. Но в жизни моей было не много готовой теории, но я искал ее на ощупь в слепую, у всего была одна цель, все было в одном порыве — уловить то единственное слово, тот единственный орнамент или рисунок, который сам есть высшая реальность. И замены нет — все суть незаменяемые знаки истины.
Наши работы шли быстрыми темпами, хотя на первый взгляд мы больше спали и занимались посторонними делами. Мы расписали храм новыми фресками, изображавшими ключевой переломный момент нашей истории и наставление молодежи: совокупление с демонами в разных позах, а также символические изображения всевозможных откровений, полученных нами. Пересказать я вам всего этого не могу. Ведь это величайшие таинства, запретные и непостижимые для людей другого вероисповедания.
Как из рога изобилия посыпались и бытовые “обыденные” откровения. Их прикосновение ощущалось в будни и в праздники, священниками и мирянами. Молящиеся у статуи Азазеля или у икон каких-либо иных богов часто задавали вопросы и получали на них ответы. Им казалось, что лицо истукана или изображения становится то ласковым, то добрым, то злым, то тревожным. Для сторонних наблюдателей, впрочем, все это оставалось вовсе незаметным. А еще знамения являлись и вне церковных стен. Люди научились прозревать знаки во всем: в полете птицы, в дуновении ветра, в шепоте деревьев, в изменении погоды. Населению села снились яркие сны с продолжениями, в которых демоны сообщали поразительные вещи прежде неведомые жителям Аварика: как гнать самогон, как пользоваться противозачаточными средствами, делать гаубицы, ругаться матом, говорить о политике во вселенском масштабе и многое другое.
Первое время перемены вызвали оживление и повысили мотивацию основной части населения. Все, несмотря на доминантные в то время насилие и злобу, пребывали в возбуждении, в эйфории, полные упований на светлое будущее для своих детей. Можно сказать, что воцарился “мрачный оптимизм”. И всем хотелось внести свою лепту в становление нового порядка вещей, прославить нового бога. И потому однажды на ареопаге село единогласно постановили переименовать из Аварика в Азазеловку. Сам Азазель, как видно из многочисленных знамений, весьма благосклонно отнесся к народному волеизъявлению.
Не следует представлять себе общество в Азазеловке как монолит. Я повторю то, что уже говорил, но ввиду исключительной важности хочу, чтобы вы обратили на это внимание. С приходом демонов все стали ненавидеть друг друга. То есть, нет. Я неверно выражаю свою мысль. Соседи и раньше ненавидели друг друга, но моральные, традиционные установки были такими, что сдерживали внешнее выражение этой неприязни. Собственно мне кажется, что даже если бы я и не вызывал демонов, они бы нашли и другой способ снизойти к нам. Если давать злу пустить корни в душе, то рано или поздно потенциальное зло найдет способ самореализоваться. Возникает ситуация, при которой бесполезно искать непосредственные причины и стремиться их искоренять. Если “зло на пороге лежит”, то оно все равно пробьет себе дорогу. Нужно искать и исправлять первопричины. Но человек почти всегда слишком глуп и слаб для этого.
Так вот Азазеловка словно тонула в море жгучей ненависти. Постоянно находились трупы, и всегда ужасно изуродованные, то есть убиенные умирали в страшных муках. Возможно, иногда люди погибали от рук сектантов, но, как мне кажется, все-таки много чаще причины были исключительно бытовыми. Про кражи, доносы и драки и говорить нечего — обычное дело. Следует, справедливости ради, оговориться, что уровень преступности не был постоянным или все время рос. Правильнее говорить о колебаниях. Вначале, сразу после вызывания был необычайный рост, потом, после постройки нового храма и фиксации культа — резкий спад, потом медленный и достаточно устойчивый подъем.
Разумеется, все церковные праздники были упразднены. Священники и пророки, в число которых входил и ваш покорный слуга, активно занимались созданием нового календаря. Нынешние праздники, как правило, совпадали по времени со старыми церковными, с сохранением старого стиля, Юлианского календаря. Однако теперь это были фестивали с жертвоприношениями, шествиями и карнавалами в честь сил природы, князя Азазеля и его слуг. В жертву людей на новых празднествах не приносили, для этой цели использовались ритуально чистые животные. Иногда многие детали, впрочем, изменялись, а с ними и самый смысл обрядов. Являлся какой-то демон во сне или наяву и указывал, что и по каким причинам следует изменить. Всех подробностей культа я рассказать не смею, так как невольно могу начать говорить о его потаенной сути, а непосвященному уповать на это непозволительно. Лишь приведу один пример возникновения праздника (наименее насыщенного эзотерически), чтобы вы почувствовали суть, дух того времени, Geist der Zeit, так сказать. Как-то с неба раздался голос, который изрек, что должны прийти враги в такой-то день, в такое-то время. Население села на основании этого предостережения основательно подготовилось. И действительно в урочный срок явились до зубов вооруженные представители сигуранцы (об этом я еще расскажу после). Мы благодаря полной готовности захватили их, не потеряв ни одного человека. В честь славной победы следовало отблагодарить бога. Но вот незадача, мы ведь не знаем какого! Гадания и молитвы не дали ровным счетом ничего. Потому был установлен алтарь из необтесанных камней в честь неизвестного бога, которого народ в последствии прозвал “розмовлявший — порадiвший”. Мимо алтаря пастух гнал разных животных и птиц, и все они быстро проходили мимо. Лишь одна белая коза остановилась у камней и не желала, невзирая на удары, двигаться дальше, словно сам бог ее выбрал и не дозволял идти. Так был учрежден праздник в честь пророческого изречения. В этот день на особом алтаре на памятном месте приносилась в жертву белая, без единого пятнышка, коза. Культ первоначально не пользовался большой популярностью в народе. Но однажды одной старушке явился во сне некий юноша, объявивший, что он и есть тот самый “неизвестный” бог, и его весьма печалит то небрежение, в котором оказался его культ, несмотря на великую услугу, оказанную им населению Азазеловки. Ну да ладно. Он не злопамятен. И готов исцелять от насморка тех, кто пожертвует ему помидор на соус к козе. Старушка, проснувшись, поведала всем о своем сновидении и страждущие потянулись к алтарю с помидорами и просьбами. Потом говорят некий человек, задремав подле алтаря, исцелился от чесотки. Так стало считаться, что и от этого недуга “неизвестный бог” помогает.
Теперь пару слов скажу и о судьбе очень оригинального местного христианского пасхального обряда. То был единственный праздник, который Азазель дозволил практически в неизменном виде. Но теперь этот день именовался “Днем Великого Пана”. Грааль, из которого черпали кровь, был переименован в фиал. Кровь была кровью Великого Пана, а плоть — плотью Великого Пана. Там распевались новые гимны, специально написанные пророками. Человек, которому за столом не хватало места, именовался теперь чучелом, и подвешивали его за ногу, вверх ногами.
Но картина будет не полной, если не рассказать о народном благочестии. Быстро возникла ситуация, при которой существовали официальные праздники, и праздники отдельных групп, или, если хотите сект, на которые распалось население села. То были секты не в христианском, конфессиональном смысле, а некие объединения людей вокруг регулярного участия в каком-либо культе. При этом один человек мог одновременно быть членом нескольких сект, что не мешало ему также и состоять в официальной общедеревенской конфессии. В основе сектантства лежали личные откровения. Так некоторым жителям села стал встречаться некий странный, некогда не живший ранее в этих краях человек, внушающий неописуемый ужас. Являясь разным людям, он назывался Молохом, и обещаниями, угрозами внушал им необходимость его почитать принесением в жертву первенцев. Быстро возникла группа его почитателей в селе, которая собиралась в котловине непонятного происхождения и частенько приносила там в жертву собственных детей.
Был и некий Леонард, элегантно по европейски одетый, стройный, худощавый, но необычайно волосатый (что было мне видно по его рукам), с козлиной бородкой и со всегда неприятным запахом. Он агитировал население поклоняться ему, за что он обещал пищевую и сексуальную сытость и много денег. Были те, кто принял его за наглого чужестранца и народ отправил его на ареопаг, чтобы там постановили о его небожественной природе, превратив в пасхальную жертву. Но на судилище Леонард прочитал блестящую речь в свою защиту, и сразу после этого в хате поднялся страшный ветер. На месте где стоял обвиняемый, взметнулось пламя с ужасным серным запахом, поглотившее чужеземца. Вскоре Леонард, как ни в чем небывало, появился на улице. Все опешили и вынесли постановление, что в подсудимом совмещаются божественная и человеческая природы. Леонард быстро нашел последователей, которые собирались каждую пятницу, но основной праздник у них был первого мая. Там, говорят, неплохо и бесплатно кормили и наливали. Были пляски в обнаженном виде и групповой секс. За все это следовало целовать задницу Леонарду, превращавшемуся то в черного козла, то в черного кота и делать всякие пакости в честь полубога.
Среди женщин был весьма распространен культ Астарты. Я не очень сведущ в нем. Там поклонялись какому-то камню, упавшему с неба. Богине жертвовали девственность или совокуплялись с первым встречным из благочестия. Как я понимаю, Астарта — богиня любовниц, это та, “которая зачинает, но не рождает”.
С жертвами проблем не было. На Пасху их Азазель доставлял достаточно регулярно. Так однажды в город нагрянули представители румынской администрации. Как в последствии выяснил, весь регион, включая Арциз, вошел в состав Румынии еще в январе 1918 года, но так как наша село не было обозначено ни на каких картах, то и власти, разумеется, о нем не слыхивали. Как они о нем узнали, то ли по слухам, то ли просто увидели мне неизвестно. Один из прибывших к нам румын был ритуально нечист, — болел сифилисом,— поэтому пришлось его просто убить. Из остальных же получились превосходные пасхальные жертвы, обладающие отменными вкусовыми качествами. А после этой первой ласточки последовали новые упитанные и румяные плоти: чиновники, работники сигуранцы (о их прибытии мы были предупреждены одним богом) и даже румыноязычные, не говорящие ни по-русски, ни по-украински, попы. Священникам Великий Пан, судя по всем знамениям, явно отдавал предпочтение. Хотя как на мой вкус они были чрезмерно жирноваты.
Помню, что где-то во второй половине двадцатых годов к нам приезжала театральная труппа, которая, как нам объяснили, была под патронажем “Союза православных христиан Бесарабии”. Это как-то отчасти смахнуло налет мрачности, депрессивной меланхоличности, нависшей над селом. Потому актеров никто не хотел приносить в жертву. Все желали задержать труппу в Азазеловке как можно дольше, оставить ее навсегда. Но оракулы однозначно требовали крови. Так что актеров пришлось съесть. Но они в массе своей оказались жилистыми и невкусными.
Начиная с 1919 года, в Азазеловке то и дело появлялись коммунистические агитаторы. Они пытались склонить население к бунту против румынских властей. В нашем положении это было абсурдно. Ведь мы никому не подчинялись, кроме как демонам. Так что агитация коммунистов, их безвкусная напыщенная лексика только раздражали. Потому население часто било пришлецов. Но демоны категорически отказывались принимать коммунистов в жертву, давать их нам в пищу. В чем причина я не могу знать доподлинно. Однако мне кажется, что когда съедаешь человека, то его свойства как бы переходят к тебе, к тому, кто ест. Коммунисты же до крайности заражены атеизмом, и, таким образом, вредны для организма верующего и для его убеждений. А, кроме того, что может быть опасней для богов, чем атеизм? По моему глубокому убеждению, богу вера нужнее, чем самому человеку. Ведь человек, уповая на богов, лишь домогается помощи последних. Но боги привередливы и связь между просьбой помочь и реальной помощью неочевидна. Как хорошо сказал Плутарх: “Бог — надежда храбрым”. С другой стороны, та настойчивость, с которой боги стремятся к контакту с людьми, их ревнивость и желание преклонения выдают очевидную личную заинтересованность. Поэтому логично предположить, что боги либо совсем не могут существовать самостоятельно, либо их существование без человека не является полноценным.
Где-то с 1940 года у нас снова были преимущественно славяноязычные жертвы вместо румыноязычных, что было для нас хорошо. С ними можно было поговорить и выспросить что-то о событиях внешнего мира. Однако слова их нам тогда казались полным непостижимым абсурдом, который невозможно было понять как результат каких-то тенденций. Но мы с радостью это принимали. То были радостные вести для нас, вести о грядущем мировом переустройстве. И мы возносили хвалу демонам и не за улучшение нашего гнусного существования, а за наполнение мира близкой нам щемящей тоской, вселенской грустью, всепоглощающим ужасом, темным экстатическим восторгом.
Потом, в 1941 году, вернулись румыны, но уже с немцами. Боги повелели нам биться до победного конца. Но страх победил, у всех было ощущение безысходности, безнадежности любой борьбы. Те, кто пытался оказывать сопротивление, были согнаны новой администрацией в хату для “гостей” и там сожжены. Нравы в те времена были таковы, что нам угрожало тотальное уничтожение за то, что некоторые наши односельчане оказали сопротивление новой власти. Но случай нас выручил. Главного немца, который погонял румын, звали Фриц. Его должностью я не поинтересовался, равно как и другими важными историческими обстоятельствами ввиду чрезвычайной занятости в то время проблемами культа. Но Фриц был человеком образованным. Я не знаю, чем он занимался в Германии, кем был до войны, но эрудиция его была изумительна. Он, как видно, услышав странное название села, Азазеловка, и удивленный отсутствием его на карте, пожелал, прежде всего, разузнать что-нибудь о нас. Он быстро вышел на меня как на человека начитанного, знающего немецкий язык и пророка. Так начались наши долгие беседы о проблемах и задачах прикладного оккультизма. Но первым был задан вопрос, не евреи ли мы, ведь название у села неарийское. Получив ответ на этот вопрос, немец успокоился и перешел к более, по-моему, существенным вопросам, иногда, впрочем, снова высказывая подозрение в нашем еврействе, которое теперь основывалось на том, что некоторые азазеловцы оказали сопротивление фашистам — разве так встречают освободителей! Я возражал, настаивая на врожденном нашем свободолюбии и, в конце концов, предложил просто изложить историю села письменно. Фриц с энтузиазмом принял мою идею и беседы перешли в более продуктивное русло: магические соответствия, изготовление талисманов, необходимость диеты в ритуальной магии и пр. Параллельно я написал брошюру, которая, кажется, ныне совершенно утеряна в пламени войны. Но тогда Фриц с интересом прочел ее и отправил самому Розенбергу. Говорят, даже сам Адольф Гитлер ознакомился с ней и потом многократно упоминал нас в своих речах как образец для подражания — как народ, сохранивший в чистоте свою кровь и злобный нрав, завещанный дикими предками. Розенберг же побывал в наших краях на богомолье, радостно и с большим энтузиазмом поклоняясь всем богам, и общеазазеловским, и сектантским. Этот благочестивый муж принес немало жертв и отдал распоряжение местным властям доставлять нам к Пасхе партизан и евреев.
Вас, возможно, удивило, что боги нам повелели бороться с нацистами, нашими единоверцами. Ведь, по крайней мере, человеку постороннему и непосвященному мыслится, что в интересах Сатаны объединять своих сторонников. Однако мне кажется, что идея здравого смысла, выгоды, всякий прагматизм неуместны во всем, что касается тонких миров и сущностей, их населяющих. Ад действует как деструктивная, иррациональная эмоциональная сила. Рациональность увеличивается по мере приближения к Богу и уменьшается по мере удаления от него. Под рациональностью не следует в данном смысле понимать определенный вид рассуждений или систему организации мировоззренческих принципов. Я пользуюсь здесь более старым классическим объективным значением слова. Рациональное — четко организованное по принципу взаимной мотивированности всех элементов системы причинно следственной связью. Уход от этой системы и являет собой движение в сторону Тартара, в сторону разрушения и деструктурирования. Сведенборг даже отрицал существование какого бы ни было единого управления в аду, считая, что там господствует полная анархия. Поэтому демоны действуют без учета будущих результатов всегда деструктивно в настоящем, даже если эта деструктивность окажется своей противоположностью в будущем.
После войны нас быстро каталогизировали. КГБ занялось нами вплотную. И им было делать это легко, так как все были готовы перегрызть глотку брату своему. Для этого советские карательные органы были удобны. Писались доносы и велись интриги. Того, кто сидел на земле и не законспирировался вовремя, пересадили в тюрьму. Рабы (их статус был наследственным) и вольноотпущенники получали особые права. Наши земли стали “достоянием народа”. А на базе села был образован колхоз, председатель, которого по старинке хотя и продолжали величать архонтом, но отныне стал назначаться сверху. Ареопаги отменили. Сам колокол с кельтскими орнаментами, зазывавший на ареопаг с древнейших времен, был расплавлен на глазах крестьян, которые рыдали при виде столь ужасного действа. Священников хватали и ссылали, а книги отбирали. Население же, утрачивая традиции и не пользуясь по большому счету плодами просвещения, стало быстро деградировать и спиваться. Молодежь становилось советской, унифицированной, как везде, как у всех. Старшее поколение не могло веровать открыто как прежде. Откровений больше не было. В храме устроили склад. Но мы продолжали делать идолов. Крестьяне держали их дома и молились им, пусть не истово и не вдохновенно как в былые годы, а устало и рутинно. А как, в самом деле, можно обойтись без помощи иных миров? И глупо отступать от веры, в которой мы устояли. Ведь мы словно как рыбы, а водоем как религия наша. Много опасностей в воде: хищники, рыбаки и слив химических отходов. Но разве рыба спасется, выбравшись на берег?
Делались попытки переименовать наш колхоз из Азазеловки во что-то более соответствующее советской идеологии, но безуспешно. Новые указатели таинственным образом исчезали, документы с новым названием сгорали, а партийные иерархи либо умирали, не сообщив своим приемникам имени, либо забывали его и не могли вспомнить. В последствие наверху кто-то решил, что Азазеловка — название хорошее, так как это имя носил свободолюбивый демон, взбунтовавшийся против затхлого регрессивного божественного мироустройства; в этом названии народ как бы поднялся над верой в доброго царя и увидел возможность бескомпромиссной борьбы.
С Перестройкой наша молодежь, перебравшаяся в город, начала в угоду моде интересоваться своим прошлым, утраченными традициями. В Одессе образовался “Клуб любителей азазеловской культуры.” Но сразу возникло множество разногласий несмотря на немногочисленность членов. Были те, кто гордился родственностью французам, но встречались среди азазеловцев и сторонники украинского, германского и еврейского происхождений. А спорить о религии тут уж сам бог велел. Никто не знал, следует ли возрождать язычество или христианство; а если язычество, то какое — древнее общекельтское или новое, но исконно азазеловское. Но во всех вариантах выглядело это комично. Например, все почему-то думали, что предписание людоедства следует понимать духовно. В наше время, вы знаете, физическое людоедство непопулярно, но в чести духовное людоедство. Здание храма вернули общине верующих. Так что все снова стали отбивать там поклоны, слабо понимая, что к чему. Без священнической традиции и пророков вера мертва.
Где-то на рубеже 80-х и 90-х наше село посетил некий раввин, который долго вел беседы со стариками и все что-то записывал. Как мы потом узнали, он считал, что население села — потомки потерянных десяти колен Израилевых. Так мы получили право на израильское гражданство. И наиболее проворные, из тех, что перебрались в город, уехали, всего человек восемь. Конечно, никто их в Израиле евреями не записал. Там они стали гражданами второго сорта. А когда один иммигрант из бывших азазеловцев получил довольно неплохую работу, то нам и вовсе закрыли въезд.
Остался один вопрос, который очень логичен и правомерен, и вы все равно его зададите. Воздаяние! Есть поступки, которые неизбежно предосудительны всегда и при любых обстоятельствах. Нет. Не так. Всегда можно поставить под сомнение предосудительность отдельного проступка, но совокупная порочность, где один порок обуславливает другой, грязна и омерзительна так, что ничем ее не отмыть. Или вот я нашел более подходящую формулировку. Наш мир предполагает свет и тень, и тень оттеняет свет, и одно немыслимо без другого. И порочность — необходимое условие жизни, даже когда она направлена на уничтожение таковой. Человек совершает разные поступки, которые относительны по своему вреду и пользе. Что-то лучше, что-то хуже, что-то исключительно плохо, а что-то исключительно хорошо и всегда это зависит от ситуации. Мы сами в большинстве случаев придумываем, что такое хорошо. И все имеет свою светлую и темную стороны, причем, что для одного светлое, то для другого темное. Но бывает что поступок необратимо и несомненно порочен. Он влечет свинцовую цепь: порок за пороком, сея горе и боль, и тому, кто его совершает нет возврата, и кто увлечен этой цепью — связан навсегда. То что мы делали, сеяло зло, все более улавливаясь в его сети. И выход был быстро потерян. Уйти как рыбы из воды? Лишиться помощи демонов и быть испепеленным в ту же секунду? Нетрудно заметить, что радикальное покаяние сопричастно смерти. Кто на такое решится? Нас как бы уловили в сети. Мы сделали определенные поступки, после которых мы не можем вернуться назад. Остается только продолжать действовать в том же ключе. И я поставлю под сомнение роль покаяния. Ведь оно несет смерть. Но если мы и правда были законченными грешниками, то логично поинтересоваться были ли мы наказаны. Ответ на этот вопрос чрезвычайно важен по многим причинам. Во-первых, существование воздаяния пусть и не предполагает существование единого благого Бога, но существование Бога подразумевает существование и воздаяния. Есть, конечно, деизм, но он — глупость, потому что не имеет практического значения. Зачем людям бог, который не вмешивается в дела людей? Во-вторых, человек нуждается в ориентирах моральных, религиозных, идеологических и каких угодно еще, и здесь важно четкое определения полюсов — добра и зла, где добро хоть иногда побеждает зло. Если это условие нарушено, то человек распадается как личность, деморализуется. Можно также взглянуть на проблему и по-нашему, по-азазеловски. Каким образом возможно наиболее разумно выстроить жизненную стратегию? Зло почетно и вызывает всегда больше симпатий, чем добро. Постыдно быть обкраденным и почетно выстроить “процветающий бизнес”. Все смеются над честными “неудачниками” и с восторгом зачитываются агиографиями подлых жуликов. Таким образом, если перевернуть ориентиры и четко их переформулировать, то, возможно, поступая по нынешним критериям подло, мы достигнем блага и счастья, не жертвуя целостностью личности.
Я много думал об этом, но ответа не нашел. Проблема, думается, в том, что мы рабы наших внутренних размышлений, но при этом неспособны увидеть и понять базовые основы нашего существования. По религиозным текстам получается, что Бог даже не прячется от нас, а наоборот всячески старается себя выпятить. Но мы не способны его увидеть. Мы и он слишком разные, хотя есть и иная точка зрения. Поэтому нельзя найти ответ на вопрос о существовании воздаяния, но можно его придумать.
Независимо от того, что мы придумаем и от наших личных биографий, добро в истории народов отсутствует, как бы мы не определяли или как бы мы не объясняли сущность зла. Независимо от избранных нами моральных ценностей, этической системы координат, коллективная историческая воля — всегда воплощение зла. Нет борьбы добра и зла, а есть борьба зла и зла. Словно бы Дьявол реализует свое деструктивное качество в истории. И без него истории словно бы и нет. А без истории человечество — не человечество. Приведу исторические примеры, чтобы было понятно, о чем я говорю. Подумайте кто прав в борьбе крестоносцев и асассинов, в борьбе анархистов и монархистов, в борьбе коммунистов и нацистов и так далее? Как их можно судить? Подсчитать, кто меньше убил? То есть, вы, разумеется, можете возразить, что я все упрощаю, особенно если у вас какие-то свои иные концепции. Но невозможно в беседе развернуто все обосновать. Займитесь обдумыванием этого на досуге.
Все это, конечно, отвлеченные теории. Все-таки, я думаю, что демоны нам помогли. Хотя население села и уменьшилось на две трети, но евреи пострадали много больше. Да и убивали мы с темной восторженной радостью, получая от этого удовольствие.
Когда рассказ отзвучал, повисла напряженная тишина. Я и Олег пытались задавать вопросы, но все невпопад. Нечего уточнять, когда не способен осознать основное, понять его в смысле принять. Это как спрашивать о каких-то незначительных грамматических тонкостях языка, который никогда не приходилось учить. Меркурий Максимилианович не ушел сразу лишь из вежливости. Но, покряхтев где-то пол часа, он раскланялся, ссылаясь на сильную занятость. Мы с Олегом пытались слушать Лед Зеппелин и болтать на разные темы, но было ясно, что это шелуха. Каждый из нас был всецело поглощен обдумыванием услышанной истории. И прорвало. Олег все высмеял. Ему была безразлична правдоподобность и моральность услышанного, а как филолог он посмеялся над безвкусностью рассказа, его сбивчивостью и отсутствием стиля, с неказистым неправильным употреблением слов, в котором можно было бы при других обстоятельствах усмотреть шутку. Все какое-то напыщенное, надуманное, неоднородно-рыхлое, с вкраплением каких-то глупых рассуждений в чисто историческое повествование. А чего стоит грубая асимметрия: подробностям в начале рассказа противостоит краткость и невежество в конце! Я пробовал было возражать (сам ведь пишу плохо!): чего ждать от пьяного крестьянина, и начало всегда важнее, чем развитие, так как все проблемы в зачаточном виде присутствуют в самом факте возникновения, и им то и обуславливается будущее. Олег лишь посмеялся над парадоксальностью моего мнения. И мы еще побеседовали о факте существования двух книг об Азазеловке: одна написана Исмаилом Нортатемом, а другая Меркурием Максимильяновичем. Я предположил, что первая — от Бога и излагает она истину, а вторая от Дьявола и в ней насмешка над истинностью. Поэтому первая — раритет, как сама правда, а вторая вовсе утеряна, так как Бог обязался стирать о грешниках саму память. Делает он это, впрочем, как-то неуверенно. Стирает не все, долго сохраняет что-то в Recycle Bin. И память о богоотступниках, теряя в деталях, приобретает романтическую идеализированную притягательность. Олег признал, что такой дискурс забавен, и мы расстались.
А я все думал, что мне было трудно поверить в правдивость рассказанного Меркурием Максимилиановичем. Ведь этого просто не может быть! То есть черт с этими чертями, их существование, в конце концов, не противоречит здравому смыслу. Мой духовный опыт, равно как и духовный опыт всего человечества, был вполне на их стороне. Сознание отказывалось принять иное: безысходность, отсутствие вселенской справедливости. Мы противопоставляем добро и зло, благо и отсутствие блага. Но что это как не самообман? Просто в потоке горя и бед мы выдумываем надежду, которая предохраняет нас от отчаянья, но стоит ли какая-то реальность за нашей выдумкой? Ведь выдумки эти со всей очевидностью имеют свое собственное существование помимо реальных событий. Это как, описанное Эрихом Фромом желание спастись в “животном”, “естественном” состоянии. Но человек осознает себя отличным от природы и потому возможность слиться с ней для него закрыта. Это ясно и без всяких никому в наше время ненужных философских рассуждений. Это как традиция в римской риторике описывать “естественные” варварские народы, обладающие простотой нравов, не знающие что такое деньги и подневольный труд. Но эти сочинения придумывались, когда эти самые варвары вторгались в пределы Империи, чтобы захватить золото, серебро и рабов. Но не обязательно постулировать свое природное или сверхприродное положение. Мы ищем справедливые страны, утопии, далекий Город Солнца, справедливого устройства на Луне, в конце концов, цепляемся за политические движения и мессий, обещающих справедливость и воздаяние. Все — обман ради сохранения веры в справедливость. Придуманную справедливость. Но если мы ее утрачиваем или начинаем сомневаться в ее нерушимости, создаем идею новой справедливости, принципиально отличной от старой, то наша ситуация резко ухудшается. Горя и бед становится больше. Интересно, а есть ли Бог?
Я вышел на улицу. Внезапно обнаружилось, что надо мной небо, а под ногами асфальт. Сверкали фонари, а солнце скрылось. В воздухе пахло сумраком. Но от этого возникало щемящее чувство тоски. Хотелось искать и найти. Вдруг я столкнулся с человеком, который мне рассказывал когда-то поразительные вещи о книге Исмаила Нортатема в библиотеке им. Горького. Мы поздоровались, и спешно обменялись несколькими ничего незначащими фразами и этот совершенно незнакомый мне человек вдруг торопливо, словно боясь не успеть, затараторил: “Я долго думал о противоположностях, и теперь должен это сказать. Хотя объяснить это и нельзя. Ведь мы не видим истину, но блуждаем во тьме словно слепцы. Мы слепцы и есть. Вы должны это понять. Но если не поймете, вам же лучше. Я совсем запутался. Но суть в том, что мы мыслим словами. Поэтому нам не нужна истина. Мы познаем лишь ее словесное выражение, которое не может быть истинной. Хотя бы и потому, что истина вечна, а значение слов нет. То есть, то что мы формулируем сегодня, уже ложно завтра. Истина неизменна, но словесная шелуха отлетает от нее. Ведь значение слов очень быстро меняется. Почему так? Стоики подняли вопрос о том, соответствуют ли слова сути предметов. В плену этого спора человечество пребывало долгие годы. Но сама постановка вопроса в данном случае ошибочна. Так как слова временно соотносимы с объектами, но происхождение слов есть иное. Слова происходят из ожиданий, возлагаемых на предмет. Так множество столов объединяет не внешнее сходство или сродство, а общая функция, выполнение, соответствие которой является основанием для вычленения вида. Или. Мы не знаем окружающего мира, нам не дано понять его. Нам довольно правдоподобного мифа. А то, чего мы не знаем, нельзя зафиксировать в виде нерушимой формулы, словно отсечь косой ноги Меркурию. То, что нам реально дано — это упования. Сюда относятся и общие функции. Так мы ожидаем, что предмет будет нам служить подобающим образом. Из таких упований мы и выстраиваем наш язык, нашу речь. Поэтому даже если мы реставрируем прошлое, мы апеллируем к будущему. Таким образом, мы не познаем окружающий мир, но занимаемся выработкой словесных формул или ищем решения в рамках этих формул. И нет мира вокруг нас. Он существует для нас, лишь соприкасаясь с нами, находя отображение в нашей душе. То есть я хочу сказать, что если Бог с вами, то у вас еще есть надежда”.