Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2005
Я пишу эти строки, сидя в старом кресле, единственном уцелевшем из мебели моего детства. Мне было лет шесть, когда оно появилось посреди убогой обстановки нашей комнаты в некогда солидном дореволюционном доме с мраморной лестницей, лепными потолками и комнатами для прислуги.
Перегородки, безжалостно перечеркнувшие потолочную лепку просторных комнат, образовали в каждой квартире лабиринт коридоров, по которым блуждали или носились — в зависимости от возраста — многочисленные жильцы. Из-за шума и толкотни в кухне есть предпочитали каждый у себя в комнате, и часто уносимый в тарелке суп наполовину расплескивался, оставляя в коридоре жирные пятна.
Помню маму тех лет — красивую, элегантную — с её редкостным даром чувствовать породу вещей и с неистребимой душевной потребностью в нарядной праздничности. Ей бы блистать на дипломатических приемах, будь она женой какого-нибудь атташе, или хотя бы попросту работать дизайнером по убранству дворцовых помещений. Судьба же определила ей строить домашний рай в “отдельно взятой” комнате перенаселенной коммуналки,
“…где мыли тридцать два жильца
под краном тридцать два лица…”
Маминой мечтой было создать нечто вроде мини-Версаля на наших четырнадцати квадратных метрах.
Кресло, в котором я сейчас сижу, было первой версальской ласточкой, проскользнувшей сюда из королевских покоев. На его звериных лапах — так выглядели ножки — лаково-угрожающе поблескивали когти, по светло-коричневому полю неслась стая белых крылышек; я побаивалась не только хищных коготков, но и крылышек: а вдруг кресло поживёт-поживёт у нас, а потом возьмет и улетит.
Усаживаясь в наше кресло, всякий допущенный к нему новичок непременно восклицал: “А-ах!”, проваливаясь в упругую пружинистую бездну.
После кресла в комнате появилось огромное чёрное стекло, полностью покрывшее обшарпанную столешницу письменного стола.
Стекло, отразив в себе цветную лепку потолка, сразу волшебно преобразило интерьер: стало торжественно и нарядно, особенно при свете настольной лампы с зеленым стеклянным абажуром, когда даже скромная резьба боженковского шкафа казалась кружевной, на полу высвечивалось полукружие дубового резного паркета, а в каждом из пяти стекол цейссовского книжного шкафа отражался светящийся зеленый абажур…
Под этим абажуром много вечеров подряд я тушью по мелованной нотной бумаге терпеливо переписывала 48 страниц концерта Рахманинова (ноты достать было трудно). Эти ноты мне дороги как память, люблю иногда доставать их из секретера и смотреть на почти типографскую работу, где только слова “Рахманинов” и “Концерт” выдают возраст переписчика — почерк явно детский.
Позже на письменном столе появилось необыкновенное сооружение из мрамора, стекла и меди — большой чернильный прибор: на мраморном прямоугольнике (светлый мрамор с рельефными черными прожилками) — четыре медных шара по углам, такие же шары, только поменьше, на медных крышечках двух больших стеклянных прозрачных чернильниц, стоящих на медных рамках-подставках, на задней стенке — узорный вензель, похожий на дворянский герб, — тоже медный. Было еще несколько предметов на мраморных подставках: стакан для карандашей, пепельница, спичечница — все медное, сверкающее, начищенное мамой с помощью зеленого камня и суконки до такого пронзительного сияния, что и ночью этот блеск угасал не полностью.
Над письменным столом висел пейзаж в большой вертикальной раме. Рама, деревянная, резная, покрытая бронзовой краской, дополняла “золотой” ансамбль.
По вечерам за письменным столом я готовила уроки, часто — вместе с Валей Гримальским, моим соучеником, который “плавал” в математике, зато замечательно играл на рояле песни из кинофильмов. Особенно мне нравилось у него “Аргентинское танго” из кинофильма “Моя бедная любимая мама”. Валька быстренько переписывал домашнее задание из моей тетрадки, а потом мы писали друг другу записки (разговаривать вслух не хотелось: на тахте отец читал газету, а в уголке, возле изразцовой печки пристраивалась мама с книжкой, обычно это был какой-нибудь душещипательный роман).
Обсудив письменно, как использовать остаток вечера, мы выходили погулять. В теплое время года целью нашего традиционного маршрута был летний кинотеатр. К началу сеанса мы не успевали и довольствовались частью фильма. Из окна третьего этажа на лестничной площадке в доме нашей одноклассницы Русаны Лысаковской всё было замечательно видно и слышно…
На месте бесхитростного кинотеатра моего детства теперь находится кафе “Potato house” и казино “Клондайк”, а рядом за забором железной арматурой топорщится стройка, обещая в будущем что-нибудь не менее прибыльное.
С Русаной, красоту которой когда-то называли лучезарной — из-за нежной кожи исключительной белизны, — мы изредка видимся. Кажется мне, что жизнь её сложилась отнюдь не лучезарно.
А Вали нет. Умер он рано, в сорок с небольшим, от сердечной недостаточности. Ничего не знаю об обстановке, в которой прошло его детство: подростком бывая у меня едва ли не ежедневно, он никогда не приглашал к себе. Возможно, у нас он находил уют, которого не ощущал в своём доме. Так ли это, спросить уже некого…
Возвращаясь мыслями к нашей квартире с её долгие годы длившейся “версализацией”, я думаю, что высшим достижением на этом пути стало расширение дверного проёма, в результате чего вместо заурядной одностворчатой в него поместилась роскошная двустворчатая дверь, в пору коммунальных преобразований оказавшаяся в квартире лишней. Тогда мама не дала выбросить эту дверь и хранила её в грузовом лифте, когда-то обслуживавшем жильцов доходного дома со стороны черного хода. При мне этот лифт никогда не работал, а на всех этажах по высоте шахты были настелены полы, так что получились кладовки за сетчатыми стеночками.
Экзотическое кресло постепенно старилось. Потемнела и начала рваться обивка. Заменившая её новая была уже самой обычной. Мы стали взрослыми, кресло и я, мамы давно уже нет.
Лишь с годами я в полной мере оценила, как тяжело ей было осуществлять свою мечту, ведь она могла рассчитывать только на нищенскую инженерную зарплату отца, а сама работать не могла из-за беспросветной череды моих болезней: кори, скарлатины, ветрянки, дифтеритов, пневмоний — не было, казалось, ничего, чем бы я не переболела в детстве. Экономила она на себе, три раза в день довольствуясь фасолевым супом с жареным луком… Пусть земля будет ей пухом!
А старое кресло живо и очень востребовано. Каждый вечер, поужинав после работы в школе — той же, где училась когда-то, — я опускаюсь в него, теперь уже низенькое, но всё ещё мягкое, и слушаю магнитофонную запись корявой и несовершенной ученической игры, отзвучавшей днем, и — удивительно! — кресло меня успокаивает, утешает, внушает надежду, что не так уж всё плохо. Так и называется оно у меня: “кресло надежды”.
Подобной судьбы можно было бы пожелать всем хорошим людям: восхищать в молодости, утешать, состарившись, и быть любимым — всю жизнь…
Киев, 2005 г.