Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2005
ЛюдмилаАЛЬПЕРН / Москва /
Теперь о Венеции,
или
Fondamenta delli Dzitelle[1]
…Ибо нет спасенья от любви и
страха…
О. Мандельштам, 1920 г.
…Уж если чувствовать
сиротство —
То лучше в тех местах, чей вид,
Волнует, нежели язвит.
И. Бродский
ПРИБЫТИЕ
Поездом, наверное, было бы лучше. Ходит по этому маршруту знаменитый Восточный экспресс[2] — дальше он через Балканы прямиком следует в Турцию. Но это дороже и мне бы понадобилась швейцарская виза[3], так как поезд идет через швейцарские Альпы. Этим маршрутом следовали на европейские курорты все великие русские писатели, признанные русские гении — Достоевский, Тургенев и иже с ними. Но у меня своя дорога.
Итак, шестнадцать часов в ночном автобусе — Париж, Дижон, Милан, Турин, Верона, — и я тут.
Поездка оказалась тяжелой, но не очень — последний день в Париже был гораздо тяжелее, сердце почти совсем не работало, я даже ходила с трудом. А тут сидишь себе и в окошко смотришь, а иногда я даже спала. За спиной хрумкали чипсами, шуршали оберточной бумагой, гоготали, потом все затихло. Ночью, почти в полной темноте, я видела, как за окном таинственно и грозно дыбятся горы[4]. Публика в автобусе была разношерстная — абсолютно интернациональное сообщество — всех цветов и оттенков, был настоящий африканец в юбке, говорили, кажется, на всех языках мира, даже на русском — две крашенные в желтый цвет тетеньки в джинсе и с баулами — челноки, что ли? Как их-то сюда занесло?
В Венецию мы прибыли в 10 утра. Я уже давно сидела в автобусе единственным пассажиром, кроме меня и двух жизнерадостных итальянских водителей[5] до конечного пункта никто не доехал — видимо, это был хоть и относительно дешевый, но непопулярный среди широких слоев европейского населения вид транспортировки на шикарный курорт. Большая часть моих попутчиков высадилась из автобуса ночью, где-то на севере Италии — в промышленном Милане или в Турине, я их с чистой совестью проспала.
На улице было туманно и тепло. В приподнятом настроении, озираясь, все еще не понимая, где очутилась, я описала круг по невзрачной, показавшейся мне даже пыльной[6], привокзальной площади, куда-то свернула и неожиданно вышла к воде. Вода богато отливала серебром. По ней плыла пустая гондола, и дюжий гондольер в дамской шляпке[7] лениво взмахивал веслом. Тут же пристроился горбатый ажурный мостик, какого-то гипсового цвета, по цвету и праздности напомнивший мне садово-парковую скульптуру. Мне почему-то стало ужасно смешно… Ну нет, так не бывает!
Когда истерика, сопровождавшая культурный шок, пре-кратилась, я купила в ближайшем газетном киоске карту города и телефонную карточку, и позвонила коллеге по тюремной работе, Паоле[8], которая обещала найти мне дешевое жилье. Это оказалось непростым делом, хотя конец сентября — не разгар курортного сезона, и в Венеции не теплее, чем в Париже. Паола в разговорном английском была не сильна, и мне пришлось привлечь местных, которым она и сообщила мой адрес, а уж они на пальцах и по карте показали мне, куда идти.
Хотя адрес оказался правильным, нашла я место с трудом, часа полтора блуждала с дорожной сумкой по пузатым венецианским мостикам — вверх-вниз — красиво, но тяжело. Много раз мне показывали, куда идти, но всякий раз я оказывалась не там. Тьфу, ну как тут Гоголя не вспомнить!
В конце концов, одна добрая душа за руку отвела меня к моему дому. Он оказался в пяти минутах ходьбы от той самой привокзальной площади, на которую я прибыла из Парижа, и которая, к слову, называется Пьяццале Рома[9], и является началом начал и основой основ всего венецианского транспорта, как наземного (из города и в город), так и наводного (внутри него).
ЖИЛИЩНЫЙ ВОПРОС. ПЕРВЫЕ ПРОГУЛКИ.
ВСТРЕЧА С ПАОЛОЙ
Дешевым жильем оказалось женское студенческое общежитие — во французской тюрьме оно бы называлось учреждением полуоткрытого типа — с запретом на посторонних, с обязательной сдачей ключей при любом выходе из здания, а с 23–30 до 7–30 учреждение вообще закрыто для всех. Кто не успел, тот опоздал. Но зато у меня была отдельная комната, причем, сильно напоминающая, включая запреты, ту, в которой я прожила целых четыре месяца на другом, американском острове — в Манхеттене, в общежитии для работающих женщин имени старика Вебстера — отца-основателя этого богоугодного заведения, страстного поборника женской чистоты и невинности.
В комнате — узкая кровать, деревянный шкаф, две деревянные же этажерки — одна над другой, старый, антиквар-ного вида деревянный столик, стул, раковина и кривое зеркало над ней. Кроме того, каменные полы, и нет горячей воды. Удобства, включая душ — в коридоре, но мне было удобно — моя комната оказалась как раз напротив. Роскошью обстановки, кроме почти антикварной мебели, можно было считать утренний свет (я не закрывала ставни) и в нем — нарядный вид из окна, открывавший взору две старые баши, много красных черепичных крыш, желтых фасадов и оконных проемов, прикрытых зелеными или коричневыми ставнями на фоне наливающихся синевой небес. Под окнами, далеко внизу, так как меня поселили на третьем, а по-нашему — на четвертом этаже, а с учетом высоких потолков, так как дом был старый, и на — пятом[10], виднелись террасы двух кафе, расположенных напротив друг друга через узкую венецианскую улицу — конкурирующие фирмы. Я пила шоколад в обоих; в одном у меня позже завелся воздыхатель. Номер комнаты — 44 — совпадал с номером моей квартиры, что я тоже сочла удачей. Но так как я собиралась пробыть в Венеции 6 дней, жилье это оказалось временным — через три дня я должна была перебраться в другое место, которое мне уже подыскивала непревзойденная Паола, так как женское учреждение срочно закрывалось на ремонт и генеральную уборку. Плата за комнату — 28 евро в сутки — сущие пустяки для Венеции[11]. Хорошо, что везде есть тюрьмы и коллеги. В тюрьму, кстати, я тоже собиралась, и тоже благодаря доброй фее Паоле.
Но вернемся к самой Венеции. Город, на первый взгляд — совсем опереточный, но уже на второй — совсем настоящий, потому что здесь есть местные жители — люди непростые и интересные. И это я сразу ощутила. Мне повезло — мои мучения с тяжелой сумкой и заколдованным местом жительства вызывали у них сочувствие, а вместе с ним — желание помочь. Правда, их способ описания дороги к дому мне не годился. Я не понимаю объяснений, в которых главный упор делается на слова «лево» и «право»[12]. Мне надо сначала прощупать свое тело, определить через него свое положение в пространстве, а потом я уже могу представить это абстрактно. Это требует времени и напряжения. Видимо, мне в полной мере свойственен так называемый «топографический кретинизм», который, как я где-то читала, приписывается именно женщинам, каким-то их мозговым дисфункциям. Скорее всего, это просто выработанный веками способ привязать женщину к дому, чтобы далеко от него не отходила[13] — в моем случае это уже не помогает. Как бы там ни было, я с трудом представляю себя в трехмерном пространстве, а в таком сложном как Венеция — тем более. Поэтому бесполезно мне быстро рассказывать о том, что сначала надо повернуть налево, потом направо, потом опять налево, потом прямо, налево и после мостика — опять налево и потом еще два поворота направо, мостик и — ты на месте. Я стала подсовывать им бумажки, чтобы они изобразили мне схему маршрута, и они схемы послушно рисовали. Но это тоже не помогало, не знаю уж почему, все-таки, уж по-письменному я точно понимаю. Дело кончилось тем, что одна милосердная особа, попросив меня подождать несколько минут, закрыла свой магазинчик, и, извинившись за слабый английский — ей показалось, что она не сможет объяснить мне дорогу, отвела меня прямо к моему дому. Так, благодаря трудностям, я вступила в тесный контакт с местным населением, и делала это практически непрерывно, ибо трудности не убывали, поэтому, несмотря на сравнительно короткий срок и отсутствие предварительной подготовки, я смогла кое в чем разобраться, и кое-что — полюбить.
После обеда в городе внезапно началась непогода — шторм, дождь, ветер, пронизывающий до костей, и так продолжалось до позднего вечера, а потом все успокоилось и сразу же потеплело. Я от непогоды прятаться не стала — надела куртку и отправилась в поход. Ходила, дошла до Академии[14], и оттуда прокатилась на пароходике до острова Лидо[15] и назад, постепенно добралась и до своих мест — до Римской полуплощади, то есть. Промокла, да не столько от дождя, так как он скорее моросил, чем лил, сколько от волн, выплескивающихся на открытую палубу вапоретто[16]. Усиленно дышала морским воздухом, надеясь на его целительную силу, щелкала фотоаппаратом, замерзла, но как-то радостно, по-детски.
Вернулась, опять осмотрела комнатку — ну, вполне тюремная, по европейским меркам, конечно. Везет же мне.
На следующий день, в субботу, ко мне на поезде приехала Паола. Она оказалась жительницей Вероны, а я ведь думала, что она — местная, и живет где-нибудь по-соседству. А ей сюда целых два часа добираться, и назад столько же. Плюс — затраты. Это же почти подвиг!
Жилищный вопрос, который навсегда испортил москвичей, решался непросто и в Венеции — на этот раз даже у всемогущей Паолы возникли затруднения — так все было дорого. Мы отправились на катере знакомиться с условиями содержания в хостеле, в котором еще были свободные места, он расположен на острове Джудекка[17]. Оказалось — 16 человек в комнате, двухэтажные кровати — просто инкубатор. Обстановка — кровати и навесные шкафчики-сейфы для особо ценных вещей (остальное под кровать) — все из металла, никаких сантиментов. Мужчины отдельно, женщины отдельно, для совместных упражнений — улицы и лестницы. Это напомнило мне уже не полуоткрытый французский режим, а учреждение строгого режима — maxi-mum security — американский следственный изолятор. Здесь, в основном, останавливаются студенты, люди неприхотливые и безденежные. По последнему пункту я всегда в их рядах, что, видимо, меня сильно молодит. Можно было бы попробовать, и бюджет сэкономила бы[18] — но решила не рисковать — здоровье слабое, а вдруг совсем в отчаянье впаду от такой коллективной жизни?! У Паолы был про запас другой, более солидный вариант — отдельная комната в центре, в частном секторе[19], цена по местным меркам сносная[20], на него я и согласилась.
Переговоры велись по-венециански таинственно. Паола сделала контрольный звонок, чуть-чуть поторговалась по моей просьбе[21] и получила следующие указания: в день моего переезда, ровно в 10 часов утра, я должна вместе с вещами прийти на площадь возле собора Фрари[22] (место мне Паола показала — это было в пяти минутах ходьбы от моего предыдущего жилья) и позвонить из автомата. И тогда все произойдет. Ни имени, ни адреса, никаких гарантий — только номер телефона. А вдруг не произойдет? Что мне тогда делать? Но Паола была вполне довольна сделкой и, глядя на нее, я тоже успокоилась — она внушала мне непоколебимое доверие.
В выходные в Венеции ужасно много народу — итальянцы стекаются сюда со всех концов страны. Но город все равно умирает — многие палаццо закуплены богатыми иностранцами[23], которые здесь не живут — для них это просто выгодное вложение капитала, а город от таких вложений разрушается. Жизнь здесь слишком дорога — в городе не видно детей, но много красивых и надменных стариков и старух. Сейчас постоянное население главного острова Венеции составляет 70 тыс. человек[24]. А когда-то, в средние века, когда Венеция была гордой, самостоятельной республикой, здесь проживало около 200 тыс.[25] — так Паола рассказывает.
БРОДСКИЙ
На следующий день, в воскресенье, я добралась, наконец-то и до Бродского.
Венецианское кладбище — это отдельный маленький остров, на него попадаешь по дороге на популярные среди туристов острова Бурано и Мурано[26]. Остров Мурано — главное прибежище венецианского народного промысла по выдуванию цветного стекла. А кладбищенский островок носит имя Святого Михаила[27] и со стороны моря выглядит как настоящая крепость.
Но внутри стен — это обычное кладбище, правда, большое, старое, красивое, но сначала оно мне показалось сплошным и нерасчленимым как асфальт. Нет, оно, конечно, перегорожено, разделено на участки, но на каждом — сотни одинаковых могил. Где и кого здесь можно найти? Как? Да только в том случае, если сама похоронила!
Обойдя кладбище по периметру, я в отчаянье присела на скамейку и сразу же заснула. Во сне мне было тепло и светло, приятно пахло эвкалиптом, обдувало ласковым ветерком, и я поняла, что все будет хорошо, что он найдется. Я слышала голоса, звуки шагов, покашливание, и даже понимала, что могу производить странное впечатление на других посетителей и обитателей кладбища, но проснуться не могла. Проспав больше часа, я поняла, что надо действовать путем опросов.
Так я увязалась за красивой пожилой парой смешанного происхождения[28] — она датчанка, он — грек. Они искали здесь других русских изгнанников, а именно Стравинского с Дягилевым. Мы довольно быстро нашли их в православной части кладбища, но Бродского там не оказалось. Мои новые знакомые, весело пошутив, что это похоже на замогильную иронию поэта — а может быть, его тут и вовсе нет? — отчалили, а я, несмотря на довольно соблазнительное предложение вместе поужинать, осталась и продолжила поиски самостоятельно. И победила — я вспомнила, что в какой-то из его бесед с Соломоном Волковым, он упоминал, что в христианстве ему всего ближе — протестантизм.
Бродский лежит в евангелистской части кладбища[29]. Скромный белый памятник, похожий на чистый лист бумаги, а в чашу, стоящую прямо на могиле, люди складывают авторучки — я и свою туда опустила, на всякий случай. Оставляют ему записки, деньги, камешки привозят — кто во что горазд! Я даже графин со спиртом там обнаружила, грамм так на двести. Правда, спирт не наш, западный, желтый какой-то.
Грустно мне от всего этого стало. Ох, и тяжело же путешествовать. Чужбина не согревает, даже если это экваториальная Африка. Она может даже ошпарить тело, но внутри — холод арктический. Забавно, мило, интересно, но какой холод! Тяжела не только жизнь на чужбине, но и лежать в чужой земле тяжко.
Хотя, с другой стороны, это, конечно, не мерзлая русская земля — теплая земля Венеции. Здесь пахнет эвкалиптом, вокруг — теплое море. Воздух такой ласковый. Да и кладбище это — солидное, ухоженное, хотя та его часть, где Бродский лежит — заброшена. Памятники полуразрушены, плиты обвалены. Здесь давно никого не хоронили, а большая часть замогильного населения попала сюда еще в 19-м веке — моряки, какие-то английские семьи. В основном — англичане. Кладбище-то протестантское. Он здесь самый новенький, самый молоденький.
И я стала каждый день здесь бывать. Сажусь на катер как бы со всеми, в толпе — гулять, проветриваться, глазеть, а как до кладбища доезжаю, потихоньку схожу. Это моя тайна, мой секрет. От кого только?
Прихожу к нему как к себе домой. Обойду весь участок. Поплачу. И легче мне становится, уютней как-то. Теплей. Как будто он меня поддерживает, утешает, что ли. Присяду с краю и замру. Только смотрю, слушаю, обоняю — даже мыслей никаких нет — как будто бы я и сама часть его надгробного памятника. Он здесь — моя родина. Его могила — моя земля.
Русские все же в Венеции бывают, вчера три раза слышала русскую речь в городе, и одна небольшая группа даже выехала со мной на одном катере в направлении кладбища. Но там, несмотря на мои ожидания, они не вышли, и это хорошо. Хотя, если бы вышли, было бы тоже хорошо. Тогда бы я думала, что его часто посещают.
Но он не брошен, конечно. Нет и нет. Только соотечественники тут бывают редко.
Но кто он? Космополит безродный. Он не так был привязан к этому миру, чтобы можно было бы считать только русских его соотечественниками. Хотя он русский, и на его могиле я это чувствую особенно остро.
Думаю о нем со слезами. Почему душа так сжимается, так хватает за сердце? Может быть, мне кажется, что это я там лежу, на этом кладбище? Что я уже умерла здесь, в Венеции? И теперь пришла к себе на могилу? Почему меня так тянет туда? Сильнее чем в палаццо, в храмы, на красивые улицы?
Приехать в Венецию, чтобы ходить к нему на могилу — вот оказывается, зачем я здесь. Впрочем, я и раньше об этом догадывалась.
ЖИЛЬЕ-2
Я могу сколько угодно думать, что я уже умерла, но я еще жива, и хочу есть и пить. Но, может быть, мертвые тоже хотят, кто их знает[30]? Да только кто им даст!? Еду надо заработать. Или заслужить. Здесь, в Венеции, это становится очевидным. Сегодня встала со своей постели в своей странной комнате и посмотрела в огромное венецианское зеркало, которым моя странная комната может гордиться — нет, с виду я все еще жива. Но сердце — как мертвое.
Мой новый дом расположен на площади Фрари. Фрари — это очень известный собор, огромный католический храм, а по совместительству — музей, в котором висят полотна Тициана. Площадь, на которой все время толпятся веселые праздные люди, играют музыканты — гармонисты и гитаристы, поют оперные певцы — бывшие или будущие, от этого в своей комнате я себя чувствую, как в учебном классе консерватории, здесь же, прямо на улице — китайский ресторан.
Моя комнатка — метров десять, но с отдельным входом. На лестничной площадке, где есть еще только одна дверь — за ней живет мой хозяин — она выглядит, как отдельная квартира. Комната не простая — тематическая, тоже своего рода музейное помещение, называется «камера[31] с гондольерами». Мой хозяин их фотографирует. Комната сплошь завешана портретами гондольеров, поэтому, когда я их встречаю на улице, у меня начинается страшное дежавю. Мне кажется, что я их всех давно знаю и они меня тоже, и от этого немного стыдно.
Здесь, в комнате, есть даже весло от гондолы, уключина и приверченный к потолку спасательный круг, а также соломенные шляпки с разноцветными лентами, которые носят гондольеры, две полосатые кровати — здесь гондольеры одеты в полосатые рубашки с широкими белыми и черными полосами — венецианского пошиба тельняшки; огромное, почти на всю стену, видимо, утянутое из дворца, упомянутое выше венецианское зеркало в кипарисовой раме, сангигиенический закуток с душем и горячей водой, столик со стулом. Но нет шкафа или просто вешалки. Нет даже чашки. У меня, правда, есть собственная чайная ложка.
Потолок в комнате поддерживается широкими деревянными балками, проложенными параллельно друг другу примерно через 20 сантиметров, чем-то похожими на железнодорожные шпалы. Ширина балки и ширина расстояния между балками примерно одинакова. Потолок побелен, а балки — красивого темно-коричневого цвета. Это придает комнате необходимое в японской эстетике качество древности.
Окно со ставнями выходит в узенький переулок, в котором все время кто-то топчется и разговаривает по-венециански[32], а иногда и на других языках. До окна в доме напротив — рукой подать, метра полтора, не больше. Но оттуда руку подать, практически, некому — там, в том окне, никто не живет — об этом меня заранее предупредил предусмотрительныйхозяин. Там полным ходом идет евроремонт.
Когда я утром выхожу на улицу, я вполне счастлива, но потом устаю. Я все также упорно смотрю, наблюдаю за всем, что происходит, фотографирую происходящее, но радость уходит. Но я ведь больна и слаба, чему же тут удивляться?
СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Сегодня у меня был счастливый день. Он трудно начинался, но потом все пошло лучше и лучше. Нет, я еще не на помойке, не на кладбище, я еще живая и, кажется, еще поживу. Сегодня заметила, что улица, такая узкая и короткая, на которой я живу, называется Calle de la passion — улица страсти.
Пообедала в китайском ресторанчике, что пристроился прямо перед моими окнами, днем даже вздремнула в своей каморке, пришла домой аж в полночь. Думала, что сегодня, наконец, дойду пешком до своего дома, но оказалась в противоположной от него стороне города[33]. Пришлось опять воспользоваться морским транспортом.
Наворовала чашку с блюдцем в кафе. И на память и для дела. Хватит быть добренькой — сколько можно жить без посуды и мелких преступлений? Пусть некоторые скажут спасибо за то, что у меня все еще мораторий на крупные.
Сегодня у меня было интересное знакомство — с реставратором, в чью мастерскую я случайно забрела, учуяв сладкий запах масляной краски, который обожаю, как кот валерьянку. Он, заметив меня, пригласил зайти. У него в мастерской было полотно, которое изображало сцену с головой Олоферна. Мы разговорились об итальянской художнице 16-го века Артемиции Джанчилески, чьи сюрреалистические картины в духе Бунюэля, изображающие библейские сюжеты, в которых женщины сладострастно убивают мужчин, или наносят им жестокие увечья, я видела в Нью-Йорке. Он сказал, что это мечта каждой женщины — убить мужчину после акта любви с ним. Я почти согласилась, и тогда он рассказал мне о самой Артемиции. Оказывается, она была изнасилована в юности учеником ее отца-живописца, и это было первое дело такого рода, которое разбиралось в итальянском суде. А ведь мой портрет с головой Олоферна[34] тоже существует. Ох, забыла ему сказать.
Вот так я хорошо провожу время. Мне действительно хорошо, и я понимаю, что это настоящее счастье для меня — пожить здесь. Я не ошиблась с местом и временем.
Еще есть наблюдения за европейцами — они здесь почему-то совсем некрасивые, или наши стандарты красоты уже совсем не совпадают. Может быть, они успешно преодолели все эти предрассудки — гендерные стереотипы, и им все равно? Сексуальная привлекательность уже не имеет значения? Но это ведь как-то связано с человеческим воспроизводством? Или уже нет?
Они собрались сюда со всей Европы — богатые, веселые, суетливые, но какие же серые у них лица — тоже своего рода асфальт! Ничего не блеснет, не промелькнет, душу ничем не порадует. Только очень молодые еще ничего, а постарше — ну как засушенные мумии, даже если и толстые — не поймешь — мужчины ли, женщины? Сколько им лет? Есть такие пары, где действительно не разберешь, кто муж, а кто жена. Может быть это солнце? Лица все загорелые, прокопченные. Морщинистые, сухие, невыразительные. Может быть, в Европе мода такая? Или они работают много? Или во мне все дело? Или, все-таки, это Венеция все затмевает?
МЕСТНЫЕ БАЙКИ
Вчера я долго сидела на причале и смотрела в воду. Сюда обычно швартуются гондолы, но в это время дня было совсем пусто. Потом, все же, одна подплыла. Я уходить не стала, просто подвинулась, пропустила людей и продолжила свое философское занятие. Но не тут-то было! Гондольер, лицо которого, опять-таки, показалось мне до неприличия знакомым, подсел рядом. Ему небезразлично, видите ли, то, что я грустная. И он стал меня веселить. Я бы удивилась этому, если бы не мое странное ощущение, что я с ним действительно давно знакома. Видимо, так оно есть. Увидев у меня в руке фотоаппарат, он игриво предложил мне с ним сфотографироваться, потом спросил, откуда я — меня так и подмывало ответить, что я — из «камеры с гондольерами», но я сдержалась. А напоследок, перед тем как отправится в новый рейд с японцами (или китайцами, я в этом плохо разбираюсь), которые набились в его гондолу, как горох, человек десять, не меньше[35], он рассказал мне венецианскую сказку, «печальную, как ты» — это были его слова. Хотя он божился, что никакая это не сказка — чистая правда. Что, мол, здесь такое часто бывает. Ничего себе, повеселил!
— Вот допустим, у тебя есть такое место, куда ты всегда приходишь. Не твой дом, а что-то другое — не такое обыденное, ежедневное, как дом, может быть даже, на первый взгляд — не такое необходимое, но туда можно прийти и когда плохо, и когда хорошо. Дом — это место для семьи, для многих людей, а здесь — только для тебя. Здесь ты — и такой как есть, и гораздо больше — такой, каким должен быть, такой, каким когда-нибудь будешь и для других. Здесь тебя всегда ждут, всегда тебе рады. С чем бы ты ни пришел — с горем ли, обидой ли, с радостью, или если просто надо как-то встряхнуться — ты сразу же сюда — и все становится на свои места.
И вот, как-то раз, теплым осенним вечером, приходишь ты в свое заветное место, а там, вместо широких, синих, нарядных дверей с круглой золотой ручкой посередине (есть такие красивые двери в Венеции), глухая стена старой кладки, грязная, ободранная. Собачки здесь писают, плохо пахнет, штукатурка обвалилась. В общем, место неаппетитное и непривлекательное. А раньше пахло свежими булочками, шоколадом и даже в полуденный зной веяло вечерней прохладой.
В ужасе начинаешь метаться — не забыл ли дорогу? Может быть, просто задумался, пока шел и свернул не туда? Дело-то в Венеции происходит, не мудрено и заблудиться! Возвращаешься — идешь назад — все правильно — вот дом по соседству — тот же, что и раньше, стоит тут сотни лет и что может измениться за неделю? Неделю назад все было в порядке.
И тут начинаешь понимать, что все дело в тебе. Что с тобой что-то не так. Может быть, сделал что-то неправильное — соврал, предал близкого человека, смалодушничал, и — все! Твоя жизнь в корне изменилась. Это же Венеция — место таинственное, здесь и не такое бывает. Но это тоже трудно принять, признать, и ты продолжаешь искать, бегать, суетиться, а когда, наконец, до тебя доходит, что эта грязная, глухая стена и есть теперь твое заветное место, небесное место — лучшее место на земле, то в отчаянье бьешься об нее головой, стучишь кулаками, кричишь, да только соседей побеспокоишь.
Соседка откроет ставни и с ледяной улыбкой посмотрит на тебя из высокого и узкого венецианского окна. Ты начнешь ее расспрашивать про синюю дверь.
— Да где же она? Ведь была же здесь еще неделю назад! Точно была!
Она надменно пожмет плечами и посоветует тебе больше не пить так много на ночь. А веселый сосед выйдет на улицу и сочувственно потреплет тебя по плечу — с кем не бывает?! Мол, не расстраивайся, брат, эта пропала — другая появится.
Ты повернешься и медленно побредешь, не разбирая дороги, все еще не веря в случившееся. Будешь много раз оборачиваться в надежде, что чары рассеются и все вернется. Но так не будет! Никогда не будет как прежде, и сердцем ты уже знаешь это. Это знание как яд, медленно пропитывает твою душу и тело и становится трудно дышать. Ты чувствуешь, что этот яд — твоя смерть. Вот теперь в тебе живут они обе — и жизнь, и смерть. И ты уже не понаслышке знаешь, что такое смерть, как она близка, как остра, как неотвратима.
Но и тот, кто всегда ждал тебя за синей дверью, тоже страдает. Там где была эта дверь — теперь стена — обычная, белая стена, как и другие внутренние стены его дома. Он помнит, что раньше, вроде бы, сюда приходил любимый человек, была дверь, в которую он заходил… Или… нет?
Вы будете помнить друг о друге, но все, что было между вами, будет казаться сном, мечтой, и всю оставшуюся жизнь вы будете бессознательно всматриваться в лица прохожих, в надежде увидеть любимое лицо, но уже никогда не встретитесь.
Каждый год, когда в Венеции начинается знаменитый карнавал, и весь город надевает ритуальные маски, среди них есть те, кто все еще надеется в эти дни увидеть своих пропавших возлюбленных. Хотя бы на миг. Они тщательно и тщетно всматриваются в фигуры и лица, вслушиваются в голоса. Некоторые в эти дни приходят туда, где раньше приветливо синели исчезнувшие двери, в надежде, что тайник откроется. Говорят даже, что был один такой случай. Как исключение, которое только подчеркивает правило — больше нигде и никогда.
Но ведь именно в том, что — никогда и нигде, и мерцает надежда. Навсегда — это хорошо. Только это и правильно. — На этом мой гондольер, которого звали Алессандро, засмеялся и заглянул мне в глаза.
— Ну не грусти, есть все-таки один способ. Не всем везет, но всегда можно попробовать. Если дом стоял над каналом, то рано утром, в хорошую погоду, как только солнце встанет, надо тихонько подплыть и заглянуть в воду — говорят, иногда дверь видно!
ХОЧУ НАПИСАТЬ ПОЭМУ О ВЕНЕЦИИ. ЧТО-НИБУДЬ ТАКОЕ
Попутными ветрами меня, престарелую Жорж Санд, хотя, как писательница я гораздо моложе ее, опять занесло из Парижа в Венецию. Но уже одну, без Альфреда[36], так как развод состоялся еще в Париже и потому, на этот раз, здешняя жизнь осталась не оскверненной мерзостями, которые часто случаются между людьми, связанными когда-то пылкими чувствами.
— Ты была в Венеции одна? Так это неправильно! В Венецию надо было ехать с любовником. Все едут туда только с любовниками. Венеция — это же почти Венера, богиня любви! — Заявила мне уже в Риме моя новая знакомая по имени Соня — бывшая соотечественница, оперная певица, 37 лет назад вышедшая замуж за итальянца.
— Я никогда и ничего не делаю, как все. Во всяком случае, стараюсь. — Холодно, как истинная венецианка, парировала я. И мне показалось, что она призадумалась.
Да и в самом деле, что делать в Венеции с любовником? Ради чего тогда ехать в Венецию? Это все равно как на свадьбу с запасным женихом — вдруг да пригодится!
Подробности местной жизни, чье значение светло для Мандельштама[37], мне не вполне ясны, хотя кое-что проступает. Иногда я вижу что-то исторгнутое из ее глубин — например, похожих друг на друга, надменных, завитых старух, в скромной, но дорогой одежде и обуви, невысоких, плотных, коротконогих, с крупными чертами лица и носами особого фасона, напоминающих мне то ли Наполеона, то ли Казанову, серьезно, даже грозно стоящих в очереди за знаменитой венецианской ветчиной. О, я люблю смотреть на них!
Венецианцы с виду — горделивые снобы. Но Паола горячо хвалила их — они не дадут в обиду ни одного иностранца — такова венецианская закваска. Венеция долгое время была самостоятельной республикой и давала убежище всем, кто в нем нуждался. Они сплавились здесь и теперь, вместе с гордым нравом, почти надменностью, несут в себе понимание и милость к гонимым. Попробуй полиция на улице останови нелегала — сразу найдутся защитники. Это странно, но это так. Про Верону коммунистка Паола так сладко не поет, напротив, Верона — это город фашистов и католиков в ее интерпретации, впрочем, как и многие итальянские города — и она неодобрительно кривится.
Чем дальше, тем больше я люблю это место. За несравненную красоту, за тишину и свежий воздух, за лабиринты узких улиц, за свет и тень, за Бродского, наконец. Я, несмотря на свое полное одиночество, здесь совсем не одинока. Моя жизнь до краев заполнена Венецией.
В этом странном городе жизнь течет по-средневековому медленно — здесь нет машин и в любую точку нужно добираться пешком или по воде. Гондолы — это не транспорт[38], а промысел, создающий местный колорит и почти не имеющий функциональной нагрузки — очень дорого и совсем медленно. Правда, обычные или моторные лодки есть почти у всех здешних жителей — зимой, в период дождей, когда вода поднимается, иной раз без лодки и из дому не выберешься. Но даже прекрасно развитый общественный венецианский транспорт — вапоретто — пассажирские катера — морские трамваи, ходят небыстро, хотя и довольно часто.
Воздух свеж до безобразия. Ближе к воде — а здесь она пронизывает город подобно кровеносным сосудам, пахнет морем, рыбой, свежестью. Климат мягкий, добрый. Всюду слышится позвякивание посуды — это едят и пьют в кофейнях, кондитерских, барах, ресторанах. Венецианский сервис гораздо приветливее и услужливее парижского. Кофе я не пью, но шоколад, который я здесь употребляю вместо чая — деньги почти те же, а суть, все-таки, разная, хорош — густой, наваристый и не очень сладкий. Мне после него всегда легче и надолго затихает чувство голода.
Шоколад хорош, но итальянская кухня мне не по вкусу. Слишком много жаренного и мучного, белого хлеба — пиццу или панини[39] я бы по доброй воле вообще есть не стала, если бы не с голодухи и не от дешевизны. Фрукты и овощи по ценам сравнимы с московскими, но, вообще, жизнь здесь очень дорогая, для меня почти непосильная[40], при том, что жилье у меня по местным меркам — почти даровое, добытое тяжелым трудом итальянских товарищей.
Венеция — это стихия. Ты выходишь из дома и не знаешь, где окажешься через десять минут, если только не замедлишься до черепашьего шага и не станешь маниакально всматриваться в каждый переулок, ища его место и название на карте. Но и это не поможет — ты здесь не властен над временем и пространством — лабиринт — имя тебе Венеция — ведет тебя, куда пожелает, и надо ему довериться, полюбить его и, может быть, тогда найдется навеки потерянное счастье. Сопротивление отнимет у тебя и разум, и удачу. Положись на стихию и будь счастлив на своем пути. А если у тебя есть собственный маршрут — тогда садись на катер и добирайся до нужного места по воде, приблизься к нему, насколько это возможно, а там — и лабиринт тебе не помеха.
Каменные коридоры этого города высотой в четыре-пять наших или в три-четыре европейских этажа, каменные, мощеные улицы — нет ни почвы, ни зелени. Это еще одна сторона веницейской жизни. Растения выращиваются в домах, на окнах, или в закрытых внутренних двориках. Из животных — только маленькие, смешные собачки — или лохматенькие, или гладкие, таксоподобные. Крупных здесь не держат. Ну, и птицы конечно. Котов на улицах практически нет — за все время я увидела только одну усатую кошачью морду, грустно выглядывающую из ажура дверной решетки, не считая тюрьмы.
По утрам меня будит гулкий перестук каблуков по моему переулку — узкой и короткой улице Страсти. Это венецианцы спешат на работу или учебу. В городе есть несколько гуманитарных университетов, в частности — архитектурный (а где ему еще быть?), и школа моряков, многие здесь связали свою жизнь с морем. По пути они забегают на несколько минут в многочисленные кафе и кондитерские, чтобы прямо у стойки выпить чашечку кофе. Это быстрее и дешевле — еще одно мое знание, добытое путем материальных затрат — если завтракать у стойки, не садясь за столик, это обходится почти в два раза дешевле[41].
Часов в десять я закрываю на ключ широкую синюю дверь своей комнаты с золотой ручкой посередине, и спускаюсь со второго этажа по старой мраморной лестнице, за столетия протертой настолько, что ее ступени обрели форму вогнутого овала. Перед парадной дверью широкая площадка, под лестницей — кладовка. Я, захлопывая двери, горделиво выхожу в свой переулок — ну и чем я не венецианка?
На улице — царство светотени. Высокие, близко располо-жен-ные друг к другу стены домов отбрасывают на ярком солнце причудливые тени, покрывающие весь город разноцветными пятнами. В течение дня узор сдвигается, меняются местами светлые и темные его участки, но до ночи я так и буду ходить по разноцветным квадратам и треугольникам.
Венецианские площади — на местном наречии — кампо — побольше, поменьше, с обязательной колонкой посредине. Совсем большие называются уже по-итальянски — пьяццо. Таких мне известно только две — та, полуплощадь, на которую я приехала, и еще самая известная венецианская площадь — Piazza San Marco. Часто на площади расположено кафе или ресторан, или даже несколько (в зависимости от ее размера) со столиками, вынесенными на террасу. Иногда — просто скамейка, на которой сидит странная пара, или даже не пара вовсе — два отдельных человека, уставшие от отдыха, прикорнули в теньке или на солнышке.
На площадях почти всегда собор, большой или маленький, но неизменно подлинный шедевр зодчества и прочих изящных искусств, мастерские по ремонту антикварной мебели, изготовлению масок и иных карнавальных принадлежностей. Магазины, в которых продают дорогую обувь и модную одежду, венецианское стекло или знаменитые венецианские кулинарии, в которых вечерами выстраиваются очереди с номерками — там продают сыры и ветчины, покупка которых — настоящий ритуал. Ветчину режут на специальных машинках толщиной в лепесток розы. Можно взять сколько угодно кусков — один, два или десять. Одного сорта или нескольких. И продавец будет бережно и красиво раскладывать их на плотной бумаге, покрывать сверху пергаментом, чтобы, не дай Бог, не слиплись, не свернулись, а потом скрутит все это богатство в красивую трубочку и торжественно вручит глубокоуважаемому покупателю. И хотя на него было потрачено много времени и сил, весит этот сверток от силы сто грамм, а значит, хоть ветчина и дорогая[42], сама покупка будет стоить недорого.
Вечерами по центральным улицам, где продают всякую всячину с лотков, бродят праздные и алчные толпы туристов. Мне это чем-то напоминает Ялту, в которой я часто бывала в детстве с родителями. Но Венеция — это, конечно, не Ялта. В Венеции есть что-то неистребимо истинное, обезвреживающее и обеззараживающее любой вздор, любой кич, неизбежно создаваемый праздной и богатой толпой. Ее все еще невозможно приручить, смастерив из нее очередной Диснейленд. Она все еще горяча — или, вернее — холодна, как лед. В ней заложен мощный заряд подлинности, настоящего чувства, из которого создаются только качественные продукты — искусство, любовь, смерть.
Меня сводят с ума венецианские фонари с розовыми колпаками. То, что колпаки розовые, не видно вечером, когда в них загораются лампы, но от розового цвета они кажутся зажженными даже днем. Для меня символ Венеции — такой вот фонарь или еще лодка — но не с гондольером, а рано утром или уже поздно вечером, стоящая на приколе, покрытая красивой ярко-синей попоной, что моментально вскрывает ее ритуальную и мистическую суть — да ведь это траурная лодка Харона!
ПРЕКРАСНЫЙ ОСТРОВ ДЖУДЕККА…
В предпоследний день моей торжественной веницейской жизни ко мне опять приехала Паола. На этот раз — ради совместного посещения женской тюрьмы, которое она сама же и подготовила, добившись разрешения у местных властей, что было нелегко. Но в этом мире для Паолы не существует серьезных препятствий.
Женская тюрьма, да и вообще тюрьмы (их здесь несколько), расположены на том самом острове Джудекка, на котором мы с Паолой уже побывали, когда подыскивали мне жилье. Джудекка — тюремный остров, и выглядит иначе, чем большая Венеция. Он проще, приземистей, похож на городскую окраину. Правда, на окраину Венеции, все-таки. Его название как-то связано с еврейской тематикой, как мне сразу и показалось[43]. Это подтвердила и Паола, хотя точное происхождение слова не известно. Символично и название причала, на котором останавливается рейсовый катер неподалеку от тюрьмы — Дзителле[44] — по-венициански это слово обозначает женщину, у которой нет мужа. Это нехорошее слово. Неодобрительное. Я пытаюсь уловить непонятный мне оттенок смысла.
— А почему нет мужа? Она разведенная, или просто не вышла замуж? Не смогла или не захотела? Может быть, ее в юности бросил любовник, пообещав жениться? Или у нее было много мужчин? — переспрашиваю я.
— У которой их много, та уже — путана, — дает мне урок итальянского Паола.
Мы сходим на берег, и Паолу вдруг охватывают сомнения — а там ли мы вышли? Она бросается уточнять местоположение тюрьмы, затерявшейся где-то в глубинах острова. Нам навстречу попадаются только мужчины, возможно, приезжие, во всяком случае, они, смущенно улыбаясь, пожимают плечами в ответ на ее энергичные расспросы. Паола язвительно хмыкает.
— Мужчины никогда не знают дорогу к женской тюрьме.
В тюрьме нас встречают две сотрудницы в синей униформе с погонами — Клара и Розина — с виду настоящие венецианки — невысокие, упитанные, с крупными чертами лица, надменные и приветливые одновременно. Я, кажется, нашла подходящее слово для их описания — чувственные. Да, вот именно, у венецианцев — чувственный вид. Меня поразили глаза Розины — большие, выпуклые, фиалкового цвета, ее живое, подвижное лицо. Она в годах, но сколько ей лет, я бы ни за что не угадала. Она открылась сама — перед нашим уходом она призналась, что сегодня — последний день ее службы, завтра она уходит на пенсию. Меня это не удивляет — у нас тюремщики уходят на пенсию и в сорок лет.
— А у нас только в шестьдесят, кем бы ты ни была, если ты женщина, конечно, — добавляет Паола.
Женская тюрьма уютно обосновалась в здании старого монастыря — что ж, и раньше монастыри частенько служили для изоляции непослушных женщин. Здесь есть большой, мощеный камнем внутренний двор, служащий для прогулок и для хозяйственных нужд — для просушки одежды и белья, например. Маленький садик с детской площадкой. Есть и большой сад, в котором заключенные выращивают овощи и фрукты для кооператива, и много разнообразных помещений. Меня во всех этих тюремных помещениях больше всего впечатляли окна. Оттуда бил негасимый, нескучный, чудесный венецианский свет, облагораживая любые предметы и лица, превращая тупую тюремную камеру в монашескую келью или, наоборот — в уютную спальню какой-нибудь состоятельной итальянской семьи эпохи высокого возрождения. Окна были точно такими же, как в комнатах, где я жила[45], и так же служили украшением жилья, вопреки, а может быть, и благодаря негустой решетке снаружи.
Венецианская тюрьма рассчитана на 100 женщин, но сейчас здесь всего 90. Есть подсудимые и осужденные. Есть матери с детьми — 8 детей на шесть матерей. Все матери — цыганки. Цыганки сидят, в основном, за карман, а не за продажу наркотиков, как у нас[46]. Матери живут по двое или даже по трое в одной камере. И вообще, в этом учреждении нет отдельных камер — только общие — на 8–10 человек. Камеры открыты в течение дня, и заключенные свободно передвигаются по территории тюрьмы. У каждой — своя кровать, тумбочка, навесной шкафчик для вещей — все из дерева, обстановка выглядит богаче и разнообразней, чем в студенческом инкубаторе, куда мы с Паолой собирались меня поселить — он ведь отсюда совсем близко — рукой подать, в пяти минутах ходьбы, да и народу в тюремном помещении в два раза меньше. В общей камере есть большой стол, где женщины обедают, есть отгороженный кухонный блок, где можно разогреть или даже приготовить еду. В нем — раковина, холодильник и рабочий стол, а вместо газовой или электрической плиты — маленькие газовые примусы, напомнившие мне реликты старого времени — у нас подобные устройства, только покрупнее, были тоже важной частью коммунальной жизни. Примусов в тюремной коммуналке много, штук десять, т.е. — по одному на каждую заключенную.
Душевое отделение, в котором только четыре душа, разрешается использовать чуть ли не круглосуточно. Ограничений нет, хотя, конечно, для 90 женщин этого явно недостаточно. Кстати, душ — не русское слово, именно так оно звучит и по-французски, и по-итальянски. Это я тоже узнала в тюрьме.
Есть специальная комната для свиданий — в ней, как в кафе, стоят квадратные столики, а складные красные парусиновые стулья живописно лежат сверху. Комната пуста, хотя на свиданья с родными заключенной отпущено 6 часов в месяц. На свидания приезжают, в основном, цыганские семьи, а большинство женщин, прибывших сюда издалека, не имеют свиданий — их родственникам сложно попасть в эти места. И дело не только в деньгах, но и в том, что им, жителям третьего мира (а именно оттуда женщины чаще всего попадают в венецианскую тюрьму) надо еще получить шенгенскую визу на въезд в Италию, чтобы навестить в тюрьме родственниц, грубо нарушивших законы страны въезда. В этом каждый почувствует какое-то противоречие, а для чиновников консульских отделов оно вполне очевидно.
В тюремной библиотеке нет книг на русском языке, но нет здесь и наших соотечественниц — Клара с Розиной даже не смогли припомнить такого случая, а вот в женской тюрьме (СИЗО) французского города Мец, которую я посетила за две недели до того, их было двое. Они сидели в одной камере, и тоже жаловались на отсутствие книг на русском языке. Книги в библиотеке меняют — она законный филиал местной венецианской библиотеки.
Посетили мы и католический храм — большой зал со всеми необходимыми атрибутами трудно назвать молельной комнатой, хотя верующих среди заключенных немного, и далеко не все они католической веры — как известно, румыны и сербы[47]исповедуют православие.
Изолятор, или ШИЗО по-нашему, находится в материнском блоке — уже после того, как мы оттуда ушли, объяснили мне наши проводники — это просто обычная камера, куда отправляют на время тех, кто не может ужиться с другими — за драки, например, на срок не более двух недель, или если есть медицинские показания к изоляции. Но это очень редкая мера, так как обычно женщины не допускают таких нарушений. Конечно, мне хотелось посмотреть на все своими глазами, но я не стала настаивать, чтобы лишний раз не беспокоить детей.
Матерям разрешают выходить на прогулку с детьми в любое время дня. Дети иногда покидают пределы женского заведения — их выводят на прогулку по острову волонтеры, чтобы они повидали мир, ощутили, что он не ограничивается пространством тюрьмы. Оказывается, если законные гражданки Италии попадают в лапы правосудия беременными или с малолетними детьми, к ним чрезвычайно редко применяют содержание под стражей — как меру пресечения, или лишение свободы — как меру наказания. Ограничиваются альтернативными мерами. Однако за цыганками нужен глаз да глаз, поэтому их, все-таки, изолируют. Патронажная сестра, которая работает в материнском блоке, сообщила нам, что цыганки, попадая в тюрьму, считают, что здесь они не обязаны особенно надрываться, ухаживая за своими детьми — пусть тюрьма и занимается, и все проблемы переадресуют ей.
В тюрьме есть школа, и все, кто не имеет обязательного в Италии образования — чего-то вроде средней школы, должны посещать базовые предметы — математику, итальянский, информатику и т.д. Для иностранцев обязательный предмет — усиленный курс итальянского языка. Обучают здесь и ремеслам — переплетному делу, шитью, растениеводству.
Все хозработы в тюрьме — уборка, приготовление пищи, стирка, выполняют заключенные и получают за работу зарплату — примерно 200 евро в месяц. На эти деньги можно заказать раз в неделю себе то, что нужно — косметику, сигареты, сладости, одежду, белье, если не устраивает или кажется недостаточным то, что предлагает заведение. Но можно эти деньги, или хотя бы какую-то их часть, отослать детям, семье.
Есть здесь и другая работа, с более высокими зарплатами, но получить ее нелегко, так как это почти привилегия. С тюрьмой сотрудничают два венецианских кооператива: один занимается шитьем — но шьет не камуфляж, а какие-то уникальные вещи, в том числе — карнавальные костюмы для праздничных выставок; другой — изготовлением натуральной косметики и выращиванием овощей и фруктов без использования химии — в этом и состоит искусство выращивания растений. Косметику изготавливают на заказ, частые заказчики — дорогие венецианские отели. Продукцию растениеводства продают в городе с лотков. Я видела такие лотки, и даже покупала там зелень и фрукты. Для швейных изделий в городе есть специальный благотворительный магазин, в котором тоже работают волонтеры — они не получают денег за свою работу, для них это общественная нагрузка. В основном это женщины пенсионного возраста, но все еще молодые, и душой и телом. Они с удовольствием отдают свое свободное время полезному, с их точки зрения, делу — здесь это почетно.
С полсрока осужденная может уйти на полуоткрытый режим, если у нее есть работа — жить в тюрьме, а работать на воле. Так вот, если она трудоустроена в кооперативе, ей гарантируется рабочее место на воле, и смена режима обеспечена. И даже после освобождения кооперативы не увольняют людей, если те выполняют законные требования — уволить можно только в соответствии с трудовым законодательством и уставом самого кооператива, и это распространяется даже на иностранцев.
В тюрьме 60% женщин — иностранки. Много из Румынии, из Югославии, а есть и с других континентов — из Колумбии, например. Те, кто из Колумбии, понятно, попадают сюда за транспортировку наркотиков, а из других мест — за разное. Мне было позволено не только смотреть, но и беседовать — я поговорила с четырьмя женщинами. У всех — дети. Минимум двое, но у большинства — четверо. Отсюда, из тюрьмы, матери шлют своим детям переводы. Не за этим ли они и попали сюда?
…И ЕГО ЗАКЛЮЧЕННЫЕ
Что, если не нужда и отчаянье, толкнули на преступление красавицу Веронику, мастерицу индпошива из Румынии, получившую 8 лет срока (за что — не знаю, и спрашивать не положено)? Это ее первый срок, и она производит впечатление умной и успешной женщины. Она — вдова, мать четверых детей (17–15–12–7), сидит здесь уже почти четыре года. Скоро у нее полсрока, она получит полусвободный режим и сможет работать на воле, а жить здесь, в тюрьме. Кооператив высоко оценивает ее таланты — в том самом тюремном бутике, в который мы с Паолой отправились после тюрьмы, почти все вещи — пиджаки, костюмы, сумки — ее работы. Вещи дорогие, сшитые из хороших тканей — их кооператив получает за полцены от фирм-изготовителей в качестве благотворительной поддержки — все — в одном экземпляре и их покупают в этом странном месте — в том числе, для того чтобы поддержать нуждающихся.
Вероника получает за работу 900 евро в месяц. — Это нормальная итальянская зарплата, — шепчет мне Паола, — и 500 из них она отсылает детям в Румынию. Они прекрасно обеспечены по румынским меркам, там бы она никогда не смогла так хорошо заработать. Это почти счастье, выход из положения. Старшая дочь — глава семьи, других взрослых в семье не осталось, и она воспитывает младших. Это не легко, ведь она сама еще ребенок, но дети, по крайней мере, не голодают. Даже после освобождения Вероника не собирается покидать остров — работа ей обеспечена, кооператив поможет получить ей вид на жительство, детей она заберет сюда, хотя бы младших. Это ли не жизненный успех? Вряд ли она смогла бы устроиться здесь другим путем, не попади она в тюрьму, разве только выйдя замуж за местного. Но разве самостоятельная жизнь, пусть даже полученная при помощи тюрьмы, не лучше любого замужества ради достатка?!
Конечно, участь не всякой заключенной может сравниться с судьбой Вероники. Большинство из них после освобождения будут под конвоем доставлены в аэропорт и отправлены к родным берегам. Что их там ждет? Не покажется ли им раем венецианская тюрьма?
Другая моя собеседница, гражданка Черногории, получила большой срок, даже не присутствуя на суде. Как я поняла из разговора — на смеси английского и сербского — она первый раз была в Венеции, сопровождая убийцу Джинджича — предпоследнего президента Сербии. Видимо, она выполняла при нем какие-то чисто женские функции. Связывали ее с ним чувства или это была неплохо оплачиваемая работа, достаточная, чтобы прокормить детей? Не будем вдаваться в подробности. О деятельности своего хозяина, как это водится, она была слабо осведомлена, да это и не имеет значения — она никого не убивала, не грабила, не насиловала. Когда она приехала сюда во второй раз, уже совсем по другому поводу, ее сразу арестовали и доставили в эту прекрасную тюрьму. Тут ей и объяснили, что она была в розыске, а потом ее заочно осудили, приговорив к 12-ти годам тюремного заключения…
Она уже привыкла к своей жизни, работает на кухне, получая те самые 200 евро, которые отсылает своей семье. Мужа нет, детей — двое. Рассказывает о своих коллизиях с улыбкой, но с приговором не согласна, так как не считает себя виновной. Сидит уже три года, столько же не видела детей.
До Черногории отсюда рукой подать[48], гораздо ближе, чем до Парижа, откуда я добралась за 16 часов и 70 евро. Наверняка есть транспорт и из Монтенегро, и не такой уж он дорогой. Она бы могла оплатить им дорогу из своих тюремных заработков, а община Венеции обычно подыскивает дешевое или даже бесплатное жилье для родственников своих заключенных, помогает им устроиться, хотя и не платит за их проживание — это они должны сделать сами. Но я представляю себе, какие препятствия могут возникнуть и уже возникли для такого свидания! Кто она? Женщина самого низкого статуса — заключенная. Патриархальная черногорская семья, даже если и получает от нее деньги, невысоко ставит ее саму. Нужна ли такая мать детям? Тем более, если у нее такой огромный срок — они уже вырастут, когда она вернется домой. Да и какой она вернется после такого срока? Стоит ли овчинка выделки? Стоит ли тратиться на разорительное путешествие, травмировать детей ради такой матери? А тут еще и чиновники консульского отдела внесут свою весомую лепту…
Она продолжает по инерции улыбаться, но я уже попала с ней в резонанс и, кажется, сейчас заплачу. Я знаю, что это — нехорошо, производит невыгодное впечатление на окружающих, лишает меня в их глазах профессионализма и прочих, необходимых для такой работы, достоинств. Но со мной такое бывает, и не только в тюрьмах. Чтобы сдержаться, я жму ей руку, и желаю скорейшего освобождения. Слезы на наших глазах выступают одновременно.
Иногда Венеция мне самой кажется лучшим местом на земле — земным раем. Но я не узница, и через неделю увижу, наконец, своего сына, хотя он уже совсем взрослый и мы не так уж часто встречаемся, даже когда живем в одном городе. Те же, кто оказался здесь за решеткой, не скоро увидят своих детей наяву, но каждую ночь они приходят — большие и маленькие — в их тревожных, беспомощных, жестоких снах. И потому женская тюрьма никогда не станет раем, даже если она находится в Венеции…
Мы пробыли в тюрьме недолго — часа три, не больше, я почему-то не заметила время нашего прибытия. Возможно, у меня просто не было часов. Вышли же оттуда во втором часу, утомленные и измученные, как после тяжелого рабочего дня. Было время обеда, и мы присели на террасу траттории, которая помещалась прямо на набережной имени этой самой одинокой леди, которая все-таки не путана — Фондамента дельи Дзителле. Здесь длинная набережная, так как Джудекка — довольно узкий и длинный остров, хотя и не такой длинный и узкий, как остров Лидо, лежащий к востоку от него. Мы ели что-то типично итальянское — пасту и какие-то жаренные пампушки из риса с томатом, в общем, все то, что я не люблю. Цены на Джудекке немного ниже, чем там, где я живу, сказывается обычное удаление от центра. Платили — каждая за себя — здесь это называется in romano, т.е. — по-римски — как всегда, учит меня языку Паола.
За обедом она предлагает мне программу на выбор — посещение тюремного бутика в районе Сан Дзакарио[49], что в центре, неподалеку от Сан Марко, или поездку на другой маленький остров, где работает по программе полусвободного режима некая Джулия, отсидевшая уже почти 15 лет, чем-то очень знаменитая заключенная. Я выбираю второе, так как магазин женской одежды, даже уникального свойства, я легко могу себя представить, узнать же, как опытная итальянская заключенная (она за это время перебывала во многих тюрьмах), не связанная присутствием персонала, оценивает райские условия венецианской тюрьмы, что ни говори, гораздо интересней.
Но это как раз и не удается — не судьба, видно, была мне познакомиться со знаменитой Джулией — в этот день она не работала, так как это был первый день ее полной свободы — срок закончился. Мы волей-неволей отправились в магазин, а ее историю, хотя и очень кратко Паола мне, все-таки, изложила. Довольно обычную, надо сказать.
Все дело было в любви и мужчинах. Первый раз она попалась с наркотиками, второй раз — при ограблении банка. Она не торговала и не грабила, просто разделяла участь своих возлюбленных. Такие уж они ей доставались.
— О, она умная и красивая женщина, — щедро хвалит ее Паола. — Очень умная. С ней надо обязательно встретится. В следующий раз.
— А что же так влипла, если умная? —скептически возражаю я.
— Ну, любовь, же. Сама знаешь.
Я знаю, мне возразить нечем. Меня любовь до тюрьмы не доводила, но до отчаянья — доводила. И до тюрьмы, думаю, могла бы, просто мне другие нравились — не медвежатники, а художники и поэты, разница не так уж и велика — творческие профессии тоже связаны с риском, их (и с ними) тоже сажают при определенных режимах и надолго.
— Ну а теперь, опять влюбится?
— Теперь она с женщиной живет, с подругой. При таком-то сроке, можно уже предпочтения сменить, и к мужчинам она теперь и близко не подойдет.
Посмотрим. Вот в следующий раз и узнаем. Только когда он будет, следующий раз?
После магазина мы посуху отправляемся на Пьяццале Рома через Пьяцца Сан Марко, чтобы взглянуть на Мост Вздохов[50]. Это название, кажется, знакомо каждому, но, возможно, не каждый знает, что этот закрытый мостик в стиле барокко — всего лишь переход из здания суда в здание тюрьмы. И вздыхали здесь не о любви, а о жизни и смерти — сроки тогда были пожизненными или быстро заканчивались какой-нибудь причудливой казнью. Да и условия в тюрьме не были райскими — Паола что-то рассказывает мне про какие-то свинцовые потолки, которые раскалялись от тепла и делали пребывание в камере невыносимым…
Расстались мы в шесть часов вечера на железнодорожном вокзале[51], попрощавшись надолго, если не навсегда, и Паола умчалась в свою Верону. В качестве напутствия я, в шутку, прочла ей несколько строф из «Ромео и Джульетты», в переводе Пастернака. Там, где про Верону. Она с улыбкой слушала, покуривая сигарету неизвестного мне итальянского сорта и поглядывая на меня слишком светлыми для почти черного лица, насмешливыми глазами[52], а потом, уже садясь в поезд, заметила, что когда-нибудь разбогатеет и приедет в Россию. Приедет, раз сказала, к тому же, Россия для нее — не только мы с Пастернаком, а, думаю, как минимум, еще и Ленин. Что ж, с нею, я, похоже, готова сходить в мавзолей или, даже, если понадобится, съездить на могилу Троцкого в Мехико.
26 октября 2004 г.
Вместо постскриптума.
Список кораблей[53] или К вопросу о подлинности
К чтению всего того, что было написано о Венеции до меня, я приступила уже после своего возвращения. И даже после того, как написала большую часть этого текста. И читаю до сих пор. Это был интуитивно правильный ход, как я теперь понимаю. Именно поэтому, я жила в своем, а не в чужом городе, к тому же, моя Венеция не закончилась с моим отъездом, а продолжается до сих пор — теперь я легко попадаю туда с каждым новым описанием и могу вновь бродить по ее узким улицам, бороздить ее узкие каналы, сидеть в тесных кафе и выяснять дорогу к храму (или дому) у ее милосердных обитателей. И у меня, получается, еще многое впереди…
Первым делом я взялась за эссе Бродского, о котором, так уж вышло, я до того только слышала[54], но, к стыду своему, не читала — стоит ли говорить, что я упивалась каждым его словом; потом в ход пошли и другие авторы — видит Бог, о Венеции написано немало; но, как ни странно, больше всего меня увлек список венецианских дожей. Этот документ попал прямо в мое сердце и до сих пор в нем. Я перечитывала его уже раз десять, но он неисчерпаем, как электрон[55]. Будь у меня под рукой сканер, я бы не поленилась и поставила бы его в текст, как последнюю сноску или текстовое приложение, и это, думаю, была бы лучшая часть моего сочинения[56].
11 декабря 2004 г.
[1] Набережная одинокой женщины (пер. с венецианского)
[2]Simplton-express. Восточных экспрессов в Европе несколько и каждый следует своим маршрутом. Какие-то через Германию и Венгрию, а этот, Симплтон — через Швейцарию, на что и указывает его название — это название швейцарской местности, через Венецию, и далее, через территорию бывшей Югославии, следует в Турцию.
[3] Автобусный билет стоил 76 евро, а на поезде это было бы около 120, плюс стоимость визы — получается почти вдвое дороже. А визу надо еще получить — стоять в очередях, ждать решений и.т.д.
[4] Я проезжала Альпы, и даже Монблан — гору и туннель под ней.
[5] Потом я уже поняла, что они — венецианцы. А для этих наводных жителей выбрать сухопутную профессию водителя дальнобойных автобусов — тоже своего рода девиация или, может быть даже — бунт. Хотя, если отбросить романтику, выясняется, что многие потомственные венецианцы вынуждены переезжать с острова в ближайшие населенные пункты материка — в город Мэстре, например, потому что, увы, лишенная былой мощи Венеция уже не в состоянии прокормить своих детей.
[6] Чего быть не могло — здесь все сплошь зацементировано, возможно, именно серый цвет покрытий и строений плюс облачность давали такой эффект.
[7] Униформа гондольеров состоит из полосатой рубашки и соломенной шляпки с лентами, подобными тем, что носят наши моряки на бескозырках. Но шляпка cсовершенно дамского вида — небольшая, с невысокой тульей и неширокими полями, и потому ленты эти выглядят, на мой взгляд, тоже как дамское украшение, а не морское.
[8] Паола — активистка итальянского НПО «Антигона», занимается мониторингом местных тюрем, коммунистка, мать троих детей (дочерей), и журналистка по профессии.
[9]Piazzale Roma. Пяццалле — это городская площадь, но не со всех сторон окруженная домами — полуплощадь, т.е. Если со всех — то пьяцца.
[10] Во всяком случае, если я поднималась к себе по лестнице, то с теми же ощущениями, что и дома, где я поднимаюсь пешком на пятый этаж.
[11] Но не для меня, конечно.
[12] К тому же, чаще всего они говорили это по-итальянски: «sinisrtro», «destro».
[13] Эту мысль несколько лет назад, в Варшаве, подал мне один мой знакомый, философ по образованию, Кшиштоф Павловский.
[14]Accademia. Через Canal Grande (Канал Гранде — большой, т.е.) — длинного и главного по красоте окружающих его зданий (palazzo) канал Венеции, есть только два моста Реалто (Realto) и Академия (Accademia). Последний ближе к площади Сан Марко, т.е. к концу канала.
[15]Lido — очень длинный и узкий остров к югу-востоку от Венеции.
[16] Буквально — пароходик, так как происходит от латинского слова пар, почти одинаково звучащего на всех романо-германских языках. Сравни: vapor — англ. — пар.
[17] Джудекка (Guidecca) — тюремный остров, часть большой Венеции. Но о нем позже.
[18] Место стоило всего 17 евро в сутки вместе с завтраком.
[19] Конечно — гостиницы тоже частный сектор. Здесь я просто воспользовалось старой советской курортной терминологией, понятной старшему и среднему поколению читателей.
[20] Цена комнаты — 45 евро в сутки.
[21] Суточная цена была великодушно сбавлена на 5 евро.
[22]Frari.
[23] Американцами и японцами.
[24] Из них, говорят, треть — приезжие студенты
[25]Venice population: 1300 –1400: 100/110.000 inhbitant; 1570: 190.000. Сiao, Paola.
[26] Burano i Murano.
[27]San-Michele
[28] Здесь мне в голову пришла мысль, что красоту у людей отнимает сама Венеция, они просто блекнут на ее фоне, раз на кладбище, вдали от ее несравненных красот, они выглядят гораздо привлекательнее. Интересно, показались бы мне мои кладбищенские знакомые столь же привлекательными, если бы я последовала бы их приглашению и отправилась бы с ними на ужин? Теперь я этого уже не узнаю.
[29] Позже я нашла указатель на православное кладбище, в котором упомянуты фамилии Стравинского и Дягилева (там же похоронена и его жена), а в указателе на евангелистское — поэт Эзра Паунд. Бродского на указателе нет, но кто-то подписал его шариковой ручкой, по-русски.
[30] Уже в Риме, мой лендлорд, профессор физики, в беседе со мной заметил, что и мертвые бывают нездоровыми. Это меня сильно задело.
[31] По-итальянски камера (camera)— это просто комната в квартире, или номер в гостинице или даже палата в парламенте. Впрочем, тюремная камера — тоже камера.
[32] Кстати, с венецианским языком я не оговорилась. Паола уверяла меня, что это почти другой язык и в том, что касается произношения, и в том, что касается лексики. Например, во всей Италии улицу называют — via, А в Венеции — calle — это испанское слово. И набережная у них — fundamentа, а у итальянцев как-то по-другому, не помню. Говорила об этом Паола с одобрительной иронией — мол, что поделаешь — чудаки! Насчет произношения даже я смогла почувствовать разницу — здесь все слова замешиваются в кашу, так мягко они произносятся. Кроме того, у языка есть и политические аспекты — все местное начальство говорит на венецианском диалекте, прочие могут не беспокоиться — у них нет шансов на выборах.
[33] Постепенно я разобралась и с устройством венецианских кварталов. Дело в том, что город разбит на шесть районов, по-венециански — сестъери. Название района происходит от, например, названия его главной площади, я жила в сестъери Сан-Поло. Нумерация в каждом сестьери сквозная — от первого, до, скажем, пятитысячного номера, а не привязана, как у нас, к улицам. Я довольно быстро сообразила, что гораздо проще добираться до места жительства, ориентируясь на дома, а не на чудовищно запутанные улицы. Но сквозная нумерация в каждом районе своя. А я поначалу решила, что она проходит через весь город, так меня, с непривычки, поразили четырехзначные номера — мои оба дома, например, были трехтысячниками.
[34] В юности я была моделью одного московского художника.
[35] Поездка на гондоле по Большому каналу стоит приблизительно 100 евро, если не больше.
[36] Альфред де Мюссе — французский поэт. Был любовником Санд. Они ездили в Венецию и события, которые там произошли, послужили поводом к разрыву. Осталась переписка, до сих пор вызывающая интерес. Недавно читала предисловие к очередному ее переизданию, написанное Франсуаз Саган, которая, к слову, умерла, пока я была в Венеции.
[37] Стихотворение, о котором идет речь, начинается так:
Веницейской жизни, мрачной и бесплодной
Для меня значение светло —
Вот она глядит с улыбкою холодной
В голубое, дряхлое стекло.
[38] Впрочем, мой хозяин, специалист по гондольерам, сообщил мне, что в Венеции — 400 гондольеров, а это немало.
[39] Итальянские бутерброды, изготавливаются особым образом — режут булку, наполняют середину, чем ни попадя — но главным образом, все-таки, сыром и ветчиной, потом все это закладывают под горячий пресс и получается довольно плоский пирожок с начинкой.
[40] Как я ни крепилась, ни держалась, а 20–30 евро в день тратила, а с жильем — и все 60–70.
[41] Выяснилось, что если пить шоколад с чем-нибудь, это все равно — круассан или сэндвич — за стойкой, это обойдется в 2,5–3 евро, а за столиком — все пять, а то и больше. Это кстати указанно в меню, там есть две позиции — banco — прилавок и tavola — столик. Цены разные, иногда вдвое. Об этом надо знать, я-то не знала, и мне пришлось догадаться. Тебе всегда предлагают присесть, что ты и делаешь, принимая это за гостеприимство или за необходимость. Не то и не то — это продуманный тактический шаг. В стоимость питания сидя входит работа официанта и вполне реальные риски — посуду, к примеру, могут разбить или утащить.
[42] В среднем, более 20 евро за килограмм.
[43] Еврей по-итальянски — giudeo — джудео.
[44]Dzitelle.
[45] Возможно, все венецианские здания построены примерно в одно и тоже время, или, скорее всего, их строители следовали каким-нибудь гласным или негласным канонам, учитывающим особенности местности.
[46] Как я поняла, в итальянских тюрьмах очень много местных цыган, во всяком случае, женщин и несовершеннолетних, что свидетельствует о другом типе их социализации и, безусловно, требует других, внетюремных, мер воздействия. И профиль совершаемых преступлений у цыган здесь иной, чем в России — это мелкие кражи, а не наркоторговля, что тоже кое о чем свидетельствует.
[47] Именно румынок и югославок — сербок и черногорок — в венецианской тюрьме не менее половины.
[48] По прямой — около 500 км, реально — 600 –700 км по железной дороге, это примерно вдовое ближе, чем Париж.
[49]Can Zaccario. Точнее на улице Святого Антонина — Salizzada San Antonin.
[50]Pontedei Sospiri.
[51] Здесь же она помогла мне взять билет в Рим, куда я собиралась отправиться через два дня на поезде. Это был самый дешевый дневной поезд, самый медленный, который шел до Рима (это была не конечная остановка, дальше он направлялся в Сицилию) шесть часов и стоил 40 евро.
[52] Паола довольно высокого роста, светловолосая и светлоглазая, хотя смугла почти до черноты, как большинство итальянок. По ее рассказам — так выглядят северные итальянцы, в отличие от южных и венецианцев, которые занимают особое место в итальянской антропологии.
[53] Цитата из знаменитого стиха Мандельштама:
…Я список кораблей прочел до середины…
[54] Эссе Бродского о Венеции называется Fondamentadegliincurabeli — «Набережная неизлечимых». Набережную эту я потом нашла на карте, которая теперь, как главный трофей, висит перед моим письменным столом — такая действительно есть, все честно. Какой, интересно, смысл, вкладывался в ее название? Эх, не у кого спросить! Эссе, оказывается, читали все, в том числе и Паола. В том числе и Альфред — он, даже с известной долей иронии заметил, что, мол, едешь в Венецию, «а его эссе не читала?!» — во время последней парижской встречи — он-то и бывал, и читал. Bigdeal! Не читала, так прочту. Уже прочла. А вот сам г-н де Мюссе, хоть и высоко ценит прозу Иосифа Александровича, которая и написана-то была, как известно, по-английски, русской поэзии его почти не знает, а я читаю ее с пятнадцати лет… Ну да ладно, всему свое место и время.
[55] Ого! А это уже, кажется, цитата из Ленина, хотя и напоминает Козьму Пруткова.
[56] Со списком я познакомилась в очень маленькой и тоненькой, карманного формата книжке, которая называется «История Венеции», написана, кстати, тоже французом, Кристианом Беком и вышла в 2002 в издательстве «Весь мир», Москва.