/ Перев. В. Вебера /
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2005
Радиобеседа между Готфридом Бенном и Иоганнесом Р. Бехером,
6 марта 1930 г., Берлин
ГОТФРИД БЕНН: Поэзия как вещь в себе — это, видимо, не Ваше кредо, господин Бехер. Какое кредо Вы, исходя из Ваших воззрений, могли бы ему противопоставить.
ИОГАННЕС Р. БЕХЕР: Мою точку зрения определяет тезис: поэзия как тенденция, а именно как совершенно определенная тенденция.
ГОТФРИД БЕНН: Приверженцем какой же тенденции Вы являетесь в своей поэзии, господин Бехер?
ИОГАННЕС Р. БЕХЕР: В моей поэзии я представляю тенденцию, которая, по моему убеждению, сегодня должна проявляться в любой поэзии, претендующей на то, чтобы называться живой, то есть такая поэзия, энергию которой сообщают движущие силы нашей эпохи и которая способна создать правдивый и целостный образ мира. Своим творчеством я служу исключительно тому историческому движению, от торжества которого в будущем зависит судьба всего человечества. Как поэт я тоже служу борьбе за освобождение пролетариата.
ГОТФРИД БЕНН: Пока это сформулировано Вами несколько обще. Ведь в своём духовном развитии Вы совершили переход от чистой поэзии — то есть поэзии как вещи в себе — к поэзии откровенно тенденциозной. Хотелось бы узнать, как происходил этот процесс развития.
ИОГАННЕС Р. БЕХЕР: Это правильно, я тоже верил в возможность чистого искусства, так как верил в некий Дух, витающий над землей.
Я был поэтому глубоко убежден в том, что поэзия независима и суверенна, пока однажды, опираясь на пережитое и осознанное, не проникся пониманием классового механизма, определяющего ход человеческой истории и в особенности истории наших современников. Само собой разумеется, что с момента этого духовного открытия — для меня основополагающего — я был обязан совершить переворот также и в собственном творчестве. Можно сказать, я спустился в моей поэзии с небес на землю и устранил из своей поэзии всё потустороннее. В первую очередь я осознал, что важно не то, какие мнения и представления люди имеют о себе самих, а то, какие исторические функции они выполняют, каковы эти люди в действительности. Мне открылось, что “чистый поэт”, каким я себя считал, был в действительности поэтом в высшей степени “не чистым”, но поэтом определенного класса, класса буржуазии. Моя вера в чистую поэзию, столкнувшись с реальностью, оказалась фикцией. Я и раньше, хотя и в скрытой форме, я писал произведения с классовым содержанием, и тенденция эта заключалась не только в том, что я писал, но и в том, о чём я не писал, о чём умалчивал. А умалчивал я в своем творчестве о том, о чем сегодня я говорю открыто, а именно, что вся история — это история классовой борьбы. Этот классовый механизм — реальность, из которой не уйдешь, через которую не переступишь. Мы не просто люди, мы люди того или иного класса; точно также и творчество зависимо от классового самосознания, также и жизнь слова подчинена классовым законам. У каждой эпохи свои задачи, задача нашей эпохи — освобождение пролетариата, а в дальнейшем — освобождение всего человечества.
Этой задаче и служат мои произведения. Поэт, уклоняющийся от этой задачи, уклоняется от задачи, поставленной перед ним как человеком и как поэтом самим временем. И поэту тоже не удастся совершить скачок в вечность, минуя задачи своей эпохи. Я в предельно краткой форме описал Вам существо механизма, приводящего в действие мою поэзию. Вы спросите, чего я стремлюсь добиться моей поэзией? И стремлюсь ли я чего-нибудь добиться? После всего сказанного отвечу: да! Я хочу с ее помощью вместе со всеми идти в атаку, хочу увеличить образовавшуюся брешь.
ГОТФРИД БЕНН: Один из самых счастливых даров человечеству — это, без сомнения, его плохая память. Она способна охватить не больше одного или двух поколений; отсюда его оптимизм, его, по определению Ницше, “подлый оптимизм”. Отсюда и вера каждой эпохи в то, что именно она является рассветом, зенитом и ореолом развития человечества.
Я убежден, что Чингисхан вторгся в Китай с идеологическими доктринами, очень похожими на те, что выстраиваете Вы. Я хочу этим сказать, что мировая история в целом в высшей степени фрагментарна. Откровения мирового разума, осуществления какой-либо идеи, как это понимал Гегель, пока установить не удалось.
Идея за что-то берется, что-то затевает, потом это “что-то” забрасывает; идея начинается грандиозно, а кончается безымянно: уцелев под Ниагарой, она тонет в ванне, и гегелевская идея о величии человека как управляющего всемирного разума тоже терпит фиаско. Всемирный разум бросает человека на произвол судьбы, “величественный человек” может рассчитывать лишь на себя самого.
И второе: проблема социального движения. Социальные движения существовали с давних пор. Классовые перетасовки издавна были одним из проявлений истории: те, кто был внизу, всегда стремились наверх, те, кто был наверху, хотели там оставаться. Ужасный мир, мир капитализма, он существует с тех пор, как Египет монополизировал торговлю ладаном, а вавилонские банкиры начали свои денежные операции. Они брали двадцать процентов дебиторской суммы — развитой капитализм древнего мира, в Азии и на Средиземноморье. Трест торговцев пурпуром, трест судоходств, импорт и экспорт, рискованные сделки, военные поставки и концерны, а рядом всегда встречное движение, то восстания илотов в дубильнях Кирены, то войны рабов в Древнем Риме. Те, кто внизу, стремятся наверх, те, кто наверху, желают там оставаться, ужасный мир, мир капитализма! Но после трех тысячелетий истории позволительно было бы допустить мысль, что все это не проявления добра или зла, а феномен в чистом виде. Пребывание у кого-нибудь в кабале (вариант: “в зависимости”, но это смягчение — В.В.) кажется непреложностью (допустимо написать “неизбежностью” — В.В.) творения, а эксплуатация — одной из функций всего живого.
Формулировки и определённые теории, с которыми некоторые социальные учения выступили полвека назад, это лишь одни из формулировок и теорий наряду со многими другими, полемизирующими с ними или противостоящими им.
В конце концов, они не содержат ничего принципиально нового. То, что наше Я существует не в безвоздушном пространстве, что человек принадлежит к социальному сообществу, что индивидуум в некотором отношении является представителем коллектива своего времени, — ведь этого не оспаривала ни одна эпоха.
В конце концов, уже двести пятьдесят лет существует национальная экономика, и Гоббс уже в 1700 году сказал, что добром следует считать то, что общеполезно.
Таким образом, основываясь на накопленном мировом опыте, я не могу рассматривать то социальное движение, которое развертывается на наших глазах и к которому Вы себя причисляете, ни как настоящее открытие, ни как осуществление некоей истины или идеала человечества, ни даже как базис для какого-нибудь мировоззрения. Я рассматриваю его как одно из движений в веренице прежних социальных кризисов и войн.
Это звучит для Вас, вероятно, грубо и резко, но ведь в этой дискуссии речь идет о познании, и я напомню Вам — теперь уже в положительном смысле — еще об одном высказывании Гегеля. Оно гласит: “О великое упрямство, упрямство, делающее честь человеку: ничего не желать признавать во взглядах и убеждениях, что не оправдано мыслью!” И я должен Вам сказать, что моя мысль не оправдывает Ваших взглядов и убеждений!
Итак: Поэзия и политика!
Если рассматривать историю и социальное движение таким образом, как я это сделал в двух вышеприведенных примерах, то вопрос, должна ли ими заниматься поэзия и насколько активно, вообще не может возникнуть. Политическая тенденция — это не тенденция поэзии, это тенденция классовой борьбы; если ей хочется выразить себя в поэтической форме, то это либо единичный случай, либо факт личного пристрастия!