Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2006
АРКАДИЙ ДРАГОМОЩЕНКО. НА БЕРЕГАХ ИСКЛЮЧЕННОЙ РЕКИ
М.: ОГИ, 2005. 80 с. Тираж 1000 экз. (Поэтическая серия ОГИ и клуба «Проект О.Г.И.»)
Новая книга Аркадия Драгомощенко — уже сама по себе явление. После фундаментального тома «Описание», прижизненного «Избранного», можно было уже ничего и не писать: итог подведен, здание построено и обставлено. Принимая условие писать дальше, можно было либо начинать с нуля строить еще один дом (что само по себе в литературе — очень редко встречающееся явление), либо достраивать имеющийся: башенки, балконы, шпили, мансарды. Собственно, этим Драгомощенко и занимается: «На берегах исключенной реки» — своего рода большой цикл, приращающий смысл там, где уже все, казалось, было сказано, разъяснено и подмечено.
В предисловии к книге Анна Глазова, ссылаясь на определение
автора, называет книгу сборником «отчетов о погоде», и это отчасти верно. Если
исходить из принципа «величия замысла», то каждый автор своими текстами создает
здесь некую общность, глобальное произведение, свой мир, прорисованный каждым
отдельно взятым текстом. Мир Драгомощенко уже
построен: — спокойно-сосредоточенный, звучащий почти одинаково на всех языках,
нарочито интернациональный, мир, основывающийся на четком созерцательном
морально-этическом комплексе. Данная книга — подчеркивание его особенностей,
спокойное энциклопедическое дополнение. Своего рода «занимательная
метеорология» авторского мира:
Не сон, а цветение невидимого остатка, —
что проще в краю, где в глубинах глазного яблока
восходит над озером озеро.
В причастных оборотах не истончаясь — сумма форм,
Вынесенных за пределы вещи,
как трещина за пределы пространства.
Погода — единственное, по что переходит время.
Паводок вечера. Петли листвы клейкой,
Детские вскрики в дельте. История начиналась
Безоговорочно, слухом, раковиной в пальцах.
Первое же, на что читатель обращает внимание (и это вполне
укладывается в художественную задачу Драго-мощенко),
— это странный, непривычный ландшафт
его текстов. Мало кто из современных поэтов создает настолько четкий, осязаемый
и вместе с тем настолько необычный для читательского восприятия пейзаж. Драгомощенко здесь мифологичен,
он возвращается к тэйлоровским архетипам мифа1: создаваемый им ландшафт практически бесцветен,
лишен формальных признаков, апеллирующих к пяти чувствам, и оттого —
максимально унифицирован. Этот ландшафт нигде не существует реально; являясь по
существу фигурой речи, он тем самым оказывается идеально близким и знакомым
читателю практически с любым культурным багажом. Пейзаж Драгомощенко
исключительно интернационален, общ. Взгляд лирического героя, обращенный внутрь
себя, нарочно не фиксируется на четких предметах, но остается на уровне
категорий и понятий, закольцованных на самих себя: все события происходят в
умозрительной плоскости, не переносясь на какую-либо четко прорисованную сцену.
Тэйлор здесь ровно потому, что пространство текста не
определено самим персонажем, нет цветов, звуков, красок — только элементы
восприятия этого «условного» пространства лирическим героем. По сути, у нас
есть только слова, и ничего кроме них. Дело тут даже не в формальной филологичности, скорее дискурс
как таковой сам становится пейзажем2:
Такая стеклянная поверхность, очень прочная,
очень стеклянная, как деревянная,
и еще несколько правил, чтобы гнать, держать
и отпускать, наверно.
Находка рискованная, скатиться в демагогию «слова ради слова» очень просто, но Драгомощенко надежно предо-хранен от такой напасти. Тут вступает в силу вторая характерная черта Драгомощенко — своеобразие личной оптики, в фокус которой попадает далеко не все: «Я считал богов, как месяцы, по косточкам рук, / жилам лун, тыльным суставам, я считал камни ногами» — здесь происходит своего рода «напыление» (авторский термин) смысла на привычную канву мифа. Если исходить из императива, что миф уже существует и не может быть изменен, то именно такое «напыление», узко специфичная фокусировка, и служит единственно возможной формой адаптации мифа. Здесь следовало бы поговорить поподробнее, но для этого, очевидно, нужно было бы написать по меньшей мере книгу. Обесцвечивание3 и максимальное обезличивание равно лирического пространства и лирического героя позволяют Драгомощенко выполнить подключение к «надличностному» мифу и все же сообщить ему заряд личного с помощью очень узко и тонко настроенного фокуса4:
Например, человек, как потом стало известно, прошептавший сорок девятое имя бога за стволом вяза у больницы Мечникова, был нигде и никем не услышан.
Драгомощенкоаскетичен; возможно, это исчерпывающая характеристика его художественного языка. Создаваемое им лирическое пространство (а акцент все же держится именно на нем, а не на лирическом персонаже) почти эфемерно: находясь на перекрестке множества культурных систем — от арабских суфиев до стоицизма по дзен-буддийски, — оно практически не затрагивает «плотных слоев» этих атмосфер. Легкое касание, «случайно совпадающее совпадение» — измерение этих стихов исключительно антропоморфно. Неслучайное название «На берегах исключенной реки» подчеркивает эту удаленность от «твердой почвы», казавшейся когда-то необходимым условием: река исключена из спектра взгляда, реки нет, есть только слабо очерченные берега, которые и служат единственными естественными декорациями. Жизнь этих текстов — внутренняя: «Мы забыли про белые крылья конвертов, / рисовые ступени за спиной» — она не обращена в реальную сферу, все действие театра Драгомощенко происходит в голове персонажа, сливающегося с ландшафтом. Это своего рода каркас, хребет реального мира с его буйством красок, негатив цветной фотографии.
Веществом близким сумма небес округла,
по нити спиртом сгорают волокна влаги.
Звезда недвижна. Прекрасно прямое действие, —
как искривленная формула времени,
где в скважинах между пределами искрится
отсутствие имени, словно вдох, суженный до
безвидного пересечения.
Чем более нечеток этот ландшафт, тем более необязательным он кажется. Легкость, необязательность, плавное перетекание стихотворения в следующее — тонкое словесное кружево. Излюбленная форма Драгомощенко — верлибры, но эти верлибры со сложным разнесением строк и медитативно-напевной интонацией оказываются сильнее регулярного стиха: они погружают в транс, в глубокие размышления. Это уловка, конечно стихи Драгомощенко — то, во что трансформировался, пережив все кризисы и катаклизмы ума, жанр Жуков-ского. Каждое стихотворение Драгомощенко — суть «Невыразимое»5, только традиционные элегические мотивы уступают место флегматичному созерцательному сознанию наблюдателя, а богатые картины природы — иронично беспредметным, безбытным картинам запустения, одинаково представимым и в бескрайних степях США, и у осеннего Финского залива, и в китайской провинции. Из нечеткого, туманного ландшафта выхватываются отдельные фрагменты, которые приобретают личную, «персональную» окраску, и функция носителя художественного высказывания медленно переходит с лирического героя на пространство вокруг него — или же они сливаются.
Необязательность, легкость касания, непринужденность рассказа Драгомощенко — это своего рода поэтический импрессионизм. Создатель манифеста импрессионистов Э. Мане считал, что взгляд художника должен быть обращен не на пейзаж (море, лицо), а на впечатления от этого пейзажа, и именно свои впечатления художник-импрессионист и воспроизводит. Драгомощенко фактически этим и занимается, его оптика, нацеленная на «лирическое пространство», по сути своей служит отражением не объекта или события, но лирической рефлексии, к нему относящейся:
Скорлупа окрестностей, алгебры,
скарб ржавый речения… Видишь? Ты не забыл,
почему ходят вниз головой растения,
почему у колодца почва следа не имеет,
зачем солдат мертв, отчего как волосы прямы окислы
в северном омуте, где даже луна вверх и в них роится
двоичным саженцем языка.
Художник-импрессионист избегает ярких красок, палитра его бедна, а краски не смешиваются. Он воссоздает игру света на воде и свое впечатление от нее, а не саму воду. Драгомощенко не пишет о событиях и местах, его скупое и аскетичное письмо работает с более тонким материалом — ассоциативным рядом, полутонами, точными наблюдениями и элегическими размышлениями. Книга эта — сборник эссе в том значении, которое вкладывает в это слово Виктор Соснора: «Эссе — на грани мышления, сцен, полусюжетов, моно- и диалогические моменты» 6. Читатель Драгомощенко предстает в роли «собеседника», «гостя на празднике бон», перед которым рисуют тончайший узор словесной ткани и объясняют, как увидеть в нем «богов, которых грамматика не позволяет писать с главной буквы» или «фарфоровую ступню мальчика, изымающего занозу».
Владислав Поляковский
4 Более точным примером мифопоэтикиДрагомощенко мог бы послужить цикл «ACCIDIA», посвященный Троянской войне. Однако он был написан уже после выхода книги, а потому остается за рамками этой рецензии. Цикл был опубликован в 14 номере сетевого журнала TextOnly.
5 Речь идет о стихотворении Жуковского «Невыразимое»; у обоих авторов существует освоение пейзажа, «лирического пространства» как полноценного носителя художественного высказывания.
6 В. Соснора. Девять книг. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 5.