Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2005
Поводом к написанию этого эссе послужила публикация в журнале “Критическая Масса” № 4 за 2004 год рецензий Шиша Брянского и Псоя Короленко на книгу стихов Льва Лосева “Как я сказал” с эпиграфом от редакции, представляющим собой урезанное на четверостишие стихотворение рецензируемого автора “По Баратынскому”. На мой взгляд, такое избирательное цитирование может привести к ряду недоразумений. У читателя возникает соблазн восприятия цитируемого текста как прямой авторской речи, тогда как композиция стихотворения в целом дает все основания полагать, что здесь мы имеем дело с несобственно прямой речью персонажа, что я и попытаюсь показать.
ПО БАРАТЫНСКОМУ
Версты, белая стая да черный бокал,
аониды да желтая кофта.
Если правду сказать, от стихов я устал,
может, больше не надо стихов-то?
Крылышкуя, кощунствуя, рукосуя,
наживаясь на нашем несчастье,
деконструкторы в масках Шиша и Псоя
разбирают стихи на запчасти
(и последний поэт, наблюдая орду,
под поэзией русской проводит черту
ржавой бритвой на тонком запястье).
Перечисление, с которого начинается стихотворение, можно воспринять просто как набор реалий и названий, ассоциирующихся с авторами Серебряного века, и иллюстрирующих преизбыток наличных стихов, к которым не следует добавлять новых:
Цветаева, Ахматова да Пастернак
Мандельштам да Маяковский.
Стоит, однако, отметить, что Пастернак здесь процитирован в ранней футуристической своей ипостаси, поэтому в каждой из первых строк возникает противопоставление авторов, перечисленных до и после союза “да”. Речь идет о двух возможных путях преодоления кризиса символизма: с одной стороны, непосредственно поэтическое творчество, с другой — теоретические опровержения и эпатирующие эксперименты футуристов.
Можно сказать, что следующие две строки снимают эту оппозицию, кратко формулируя кризис модернизма и известный постмодернистский посыл: стихов больше писать не надо. Однако далее опять возникает оппозиция двух возможных способов творческого поведения в условиях нового кризиса, причем легко видеть, что орда в лице Шиша и Псоя, “крылышкуя” (Хлебников), наследует футуристам, да и “последнему” поэту, к сожалению, нет недостатка в образцах для самоотождествления.
На чьей стороне Лосев?
Вероятно, не случайно перечисление классиков начинается и заканчивается Цветаевой и Маяковским: похоже, обе стратегии самоубийственны.
Обратимся к Баратынскому.
В программном стихотворении 1835 года “Последний поэт” возникает конфликт между поэтом-романтиком и прагматичным обществом. Накал этого конфликта тем сильнее, что автор, попеременно вставая на обе позиции, не стесняется в выражениях: “в сердцах корысть и общая мечта // час от часу насущным и полезным // отчетливей, бесстыдней занята” — это точка зрения поэта, но с точки зрения его оппонентов, поэзия — “ребяческие сны”. Очевидна, однако, и дистанция автора от противостоящих сторон: самим фактом написания стихотворения он противопоставляет себя хладному свету, однако плагиаторское жизне(?)творчество последнего поэта не вызывает у него большой симпатии. Симптоматично, что, перенимая в предпоследней строфе риторику романтика, он как бы вместе с ним впадает в банальность — обратим внимание на беспомощные рифмы:
Где погребла любовница Фаона
Отверженной любви несчастный жар,
Там погребет питомец Аполлона
Свои мечты, свой бесполезный дар!
(особенно по контрасту с мастерством собственно авторской речи:
Суровый смех ему ответом; персты
Он на струнах своих остановил,
Сомкнул уста, вещать полуотверсты,
Но гордыя главы не преклонил…)
Очевидно также, что сам факт существования стихотворения о последнем поэте заставляет забрать эпитет “последний” в кавычки (по принципу “рок-н-ролл мертв”).
Эти структурные особенности сохранены и в лосевском римейке “Последнего поэта”, причем сомнение в итоговости подводимой черты здесь подчеркивается еще и количеством предшествующих итераций сюжета. Декадентское “тонкое запястье” едва ли принадлежит боящемуся зеркал лирическому герою книги “Как я сказал”. То, что обвинения деконструкторов в “кощунстве” исходят из уст персонажа, а не автора, понятно любому, кто мало-мальски знаком с творчеством Льва Лосева. “Наживаясь на нашем несчастье” — тоже чересчур сильный штамп, чтобы быть прямым авторским высказыванием. Не исключено, кстати, что это цитата из Боккаччо:
“А вот что является нашему взору, стоит нам выйти из церкви: взад-вперед ходят люди и перетаскивают мертвых и больных; преступники, по закону приговоренные к изгнанию, бесчинствуют, попирая закон, ибо они отлично знают, что исполнители такового или мертвы, или больны; так называемые похоронщики, эти отбросы общества, наживающиеся на нашем несчастье, всюду разъезжают и расхаживают, одним своим видом терзая нам душу, и в непристойных песнях глумятся над нашим горем. Мы только и слышим: └Такие-то умерли“, └Те-то и те-то умирают“, — и если бы было кому плакать, мы всюду слышали бы жалобный плач”.
И к слову о жалобном плаче. “Аониды” в обыденном читательском сознании ассоциируются в первую очередь с анекдотом о Мандельштаме, боявшемся их рыдания, но не знавшем точно, кто это такие и умеют ли они рыдать. Баратынский лучше помнил греческую мифологию. Полузабытой цитате из его стихотворения 1843 года, видимо, и обязано своим возникновением соответствующее темное место у Мандельштама:
Когда твой голос, о поэт,
Смерть в высших звуках остановит,
Когда тебя во цвете лет
Нетерпеливый рок уловит, —
Кого закат могучих дней
Во глубине сердечной тронет
Кто в отзыв гибели твоей
Стесненной грудию восстонет,
И тихий гроб твой посетит,
И, над умолкшей Аонидой
Рыдая, пепел твой почтит
Нелицемерной панихидой?
Никто! — но сложится певцу
Канон намеднишним Зоилом,
Уже кадящим мертвецу,
Чтобы живых задеть кадилом.
Есть большой соблазн воспринять это стихотворение, хронологически более позднее, чем “Последний поэт”, как его возможное сюжетное развитие. В любом случае, рассматривая текст Лосева “По Баратынскому”, вряд ли допустимо обойти вниманием это стихотворение Баратынского, написанное также на тему смерти поэта. За аналогиями из современности далеко ходить не нужно: многие помнят, какую биографию сделали нашему Рыжему, “мальчику, который прожил чужую судьбу и своей смертью подарил какому-то количеству людей иллюзию, что они существуют, а также предоставил им возможность манипулировать собой, и делать это порой с какими-то гнусными идеологическими намерениями” (Кирилл Медведев).
Мне представляется ошибочным однозначное зачисление поэта Льва Лосева в ряды подобных людей. Косвенным подтверждением этого может служить еще и тот факт, что непосредственно в следующем стихотворении книги “Как я сказал”, находящемся на том же развороте, речь идет о совписовских манипуляциях, и автор отождествляет себя с питерской “неокубофутуристической” оппозицией официозу.