Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2005
Игорь П. Смирнов / Констанц
1. Самодостаточное присутствие
1. 1. Кажется, сейчас впервые в истории культуры наступило время, которому чуж-да тяга в прошлое. Ностальгия всегда сопутствовала поступательному движению логосферы: раннесредневековые еретики (катары) вынашивали надежду жить по за-ветам апостолического христианства; позднее средневековье ознаменовалось откры-тием пропавших без вести мощей и расцветом мистических доктрин, учивших тому, как индивид в “близости к Первоначалу” (Майстер Экхарт) может противиться наращиванию истории1; поглощенный открытием античного наследия Ренессанс отождествил интерес к старому с эпохальным новаторством; барокко попыталось на Западе в контрреформаторском порыве восстановить пошатнувшуюся власть Католической церкви, а на Руси очистить богослужебные книги от ошибочных наслоений; при всем прогрессизме Просвещение в лице Руссо идеализировало дикаря; романтизм вообще отказался от преимущества царить здесь и сейчас, занятый пои-ском своих корней где угодно, но только не в современности; в этой гонке вспять всех превзошел как будто в высшей степени злободневный позитивизм второй половины XIX века, редуцировавший человеческую деятельность до животно-рефлексивной; символизм оказался периодом тотальной стилизации, на потребу которой шел любой образец, некогда обладавший в культуре значением и значимостью; авангард постарался реактуализовать миф, а тоталитаризм (русский, итальянский, немецкий) стал, по сути, последним усилием осуществить translatio imperii; постмодернизм и вовсе прекратил заботиться о ходе истории и воздвиг некое безбудущностное, сконцентрировавшее в себе разновременность, настоящее, канонизировав re-make, выдвинув на передний план категорию “dеjа vu”, абсолютизировав архив и со-циальную память. Как бы большие диахронические системы ни рвались вперед, как бы ни были они своеобразны, ни одной из них не удалось полностью порвать с пре-дысторией, с ритуалом как исходным моментом культуры в целом, не устранимым из нее и тогда, когда она подверглась историзации. Культура то и дело по-ритуальному обращает жаждущий взгляд назад, так что разные ее временные отрезки, вопреки дискретности, оказываются связанными. То, что Ницше (Vom Nutzen und Nachteil der Historie fur das Leben, 1874) назвал “антикварным родом истории”, имеет функцией не только подавление инновативности, но и придание культуре на всем ее протяжении, начиная от архаического общества, единства и целостности. Устремленность в минувшее диктуется не одним лишь желанием попасть туда, где экзистенциальные проблемы были разрешены, где существование было проще, как считал Хосе Ортега-и-Гассет2 (он изложил это соображение в 1944 году в эссе, посвященном охоте). В бегстве из современности человек преодолевает свою темпоральную раздробленность — свою рассеянность по периодам и эпохам. Поколению, которое выступило на социокультурную сцену после того, как угас постмодернизм образца 1960-х годов, довелось сформировать уникальное общество, лишенное ностальгии.
Те факты, которые я приведу ниже, более или менее общеизвестны, но они не схватывались под обобщающим углом зрения.
За экономической глобализацией отчетливо проглядывает то обстоятельство, что стратегия современного предпринимательства состоит в отпадении от домашнего очага — всегдашнего центра ритуализованного жизнестроения, точки вечного возвра-щения на круги своя. Как показали военные действия США и НАТО в Сербии, за любовь к “дорогим могилам” (расположившимся в данном случае на Косовом поле) приходится теперь расплачиваться по самой высокой цене — их потерей. Гигантские государственные долги, в которых погрязли США и Германия (по примеру стран тре-тьего мира), означают не только возложение финансовой ответственности на плечи будущих правительств, заем у грядущего, но и превалирование актуальной нужды над воспроизводимостью социального порядка, отказ от воззрения на прошлое как на расширяемый капитал. Захватившая массы народонаселения азарт-ная игра на бирже требует от участников постоянного и напряженного слежения за курсами акций, сиюминутности всех помыслов — восприятие действительности деавтоматизирует не искусство, как то полагалось по формалистским рецептам, а ломаная линия цен на экране домашнего компьютера. Телевидение уже давно вытеснило запаздывающую за происшествием прессу на периферию информационного мира, ликвидировав в своих репортажах из горячих точек дистанцию между сообщением и его получателем, заворожив зрителей эффектом их соприсутствия в наглядно запечатлеваемом событии. Для нашего времени характерно, однако, уже не то, что телевидение доминирует над прочими медиальными средствами (как раз напротив: оно вынуждено сейчас делить свою информационную власть с Интернетом), но то, что оно стало главным орудием манипулятивных политтехнологий, подчинивших себе общественное мнение. Политическая власть черпает свою убедительность, стало быть, из того, в каком виде она непосредственно предстает перед телеаудиторией, — менее всего из традиции (партийной или непотически-мафиозной). Ярчайший пример здесь — конфронтация телегеничного немецкого канцлера Герхарда Шредера с соратниками по социал-демократии. Факт из того же ряда — упадок бывшего всегда сильным в Италии христианско-демо-кратического движения, уступившего командную позицию в стране альянсу, сколоченному телемагнатом Сильвио Берлускони. Народ в России еще мечтает о возрождении советской империи, но, хотя президентские имиджмейкеры и играют на этих чувствах, вовсе не отсюда определяется действительная государственная политика, которая ограничивается попытками (и то неудачными) лишь увеличить влияние Москвы в так называемом “ближнем зарубежье”.
Что касается упомянутого Интернета, то он, сделав архив культуры слишком легко доступным, лишил нас необходимости индивидуально сохранять, интернализовать ее данные, быть ее частными репрезентантами. Социальная память отделилась от личности. В cyberspace припоминается не свое, а чужое. Ин-дивидуальная история перестает быть связанной с мировой. Вместе с этим — диа-лектическим образом — распадается и персональный архив, стираемый день за днем по ходу продолжающейся электронной переписки. У эмиграции более нет культуропорождающего значения: покинувший родину (чаще всего по соображениям выгоды, а не по идейным) снует между новым и прежним местами жительства, пе-ресекая не запертые на замок границы и переставая быть тем самым носителем но-стальгической эмоциональности.
Наконец, текстовая практика современности двояко соответствует общественной. С одной стороны, в ряд первоочередных сенсаций выдвинулся роман “Элементарные частицы” (1998), в котором Мишель Уэльбек безжалост-но расквитался с только что минувшим — с западноевропейской социо-культурой, начиная с 1950-х годов, противопоставив ей утопию — жанр, напрочь забытый классическим постмодернизмом. С другой стороны, прошлое модернизируется, вклю-ча-ется в настоящее как его неустранимая составная часть: так, Славой Жижек воз-водит Лакана в ранг неоспоримого, навсегда действенного авторитета, изымая этого психофилософа из родного тому сюрреалистического контекста.
Нельзя сказать, что ностальгик вовсе исчез из нашего мира. Он еще не вымер и со-противляется наступившей эпохе тем отчаяннее, чем ощутимее реализуемый ею про-ект. Тот, кого влечет к себе прошлое (национальное, религиозное), превратился в мусульманского радикала-террориста, поставившего себе задачей разрушить общество без ностальгии из позиции исторически слабейшего в нем (в революцию идут не же-лающие эволюционировать)3. Жан Бодрийар определил террор (прежде всего 1960—1970-х) как крах символического обмена (Jean Baud-rillard. Les stratеgies fatales, 1983). К новейшему террору эта формула неприменима. Он совершается теми, кому хотелось бы, чтобы прошлое и настоящее находились в кругообращении, в отношении взаимосубституирования. В ответ на атаки исламистов администрация Буша-младшего решила принудительным путем выравнять в историческом времени разные регионы планеты, насильственно сконструировать мироустройство, изохронное американскому образу жизни. Ностальгию объявили вне закона. Демократия с нечеловеческим лицом (точнее, с руками, запятнанными пытками) расползается по свету именно из США вряд ли по той лишь причине, что они ну-ждаются в фактическом подтверждении своей монопольной военно-экономической мощи. Эта страна как нельзя лучше соответствует нынешней “небывальщине”, представляя собой, если верить Бодрийару (Amеrique, 1986), такой социокуль-турный строй, который уже и раньше был по преимуществу беспамятно сосредоточен на текущих делах, искал спасения в praesentia sine dubio.
Умонастроение, не вынашивающее мечту стартовать в будущее откуда-то из более или менее далекого прошлого, явилось на смену раннему постмодернизму, с точки зрения которого пребывание здесь и сейчас имело тот смысл, что подводило итоговую деконструктивистскую черту под всем добытым в истории человечества. История захлебывалась, завершалась в современности, у которой, однако, не было выхода из предшедствовавшего. Будучи логическим отрицанием исходной постмодернистской ментальности, наше время позволяет распознать в ней ее диалектику, заключающуюся в том, что чем меньше субъект истории привносит “свое”, ори-гинальное в уже накопленный опыт, тем менее это наследие оказывается осовре-мениваемым, потребным для сего момента. Особенностью постмодернист-ского попятного движения бы-ло парадоксальное неверие в возрождаемость традиций4. Бескомпромиссный модернизм наших дней был отчасти предсказан постмодер-нистами первого призыва. Такова духовная история (как по Гегелю, так и сама по себе): она негирует то, что внутренне готово подвергнуться ниспровержению. Акту-альное состояние социокультуры не злой умысел отдельных лиц, но фатум истории, которая не могла развертываться по ту сторону постмодернизма иначе, чем это случилось.
1. 2. В неизбывно подстерегающем нас соблазне соглашательства с господствующей установкой любой грянувшей эпохи можно легкомысленно принять недавно сло-жившуюся ситуацию за благо — за наконец-то достигнутое избавление ума от хи-мерической веры в то, что когда-то состоявшийся исторический эксперимент под-дается более удачному повторению сызнова. Реверс исторического времени и впрямь невозможен. Но, тем не менее, без совершающихся раз за разом проб оживить попавшее в архив культуры линейность истории потеряла бы вместе с собственным Другим и пафос самоут-верждения, превратилась бы в regressus ad infinitum, в “дурную бесконечность” автотеличных перемен — тем менее ценных, чем более частых. Общество, не испытывающее ностальгии, ущербно. И потому, что в нем ново-введение вырождается энтропийно — теряет отдифференцированность от старого, не вытесненного в умозрительную даль, противостоящую ближайшему контексту (пусть то будут клоны или убеждение Френсиса Фукуямы относительно того, что все револю-ции, про-изошедшие после Наполеоновских войн, были консервативными и оказались не в состоянии отменить триумф либерально-демократиче-ского порядка, озна-ме-новав-шего собой конец истории5). И потому, что отныне Dasein одерживает Пир-рову победу над Sein: всегда превозмогавшееся людьми существование hic et nunc выступает в виде самодостаточного там, где нет интереса к переживанию повто-ряемости, в которой бытие свидетельствует о себе как неистребимом. И еще по одной причине, которую стоит особо выделить. Как массовое, так и элитарное мышление никогда прежде не было столь приземлено до краткосрочных тактик, столь пропитано заботой о ближайшей выгоде, как в последние годы (нам теперь ничего не стоит запачкать биографию сотрудничеством с Туркмен-баши). И немудрено. Без укорененности в прошлом, без соизмеримости с ним действие, созидающее будущее, не может руководствоваться сверхзадачей, принадлежать той истории, которую Ницше обозначил как “монументальную”. Реакция (на недавно случившееся) возоб-ладала над акционизмом6 — над большим историческим творчеством, неизбежно демиургическим по ориентации, вершащимся со стратегической оглядкой на грандиозные прецеденты. Неважно, на что конкретно реагируют политики XXI века: на уничтожение нью-йоркских небоскребов или на ту свободу, которую Ельцин даровал россий-ским регионам. Существенно, что судьбоносные для самых разных стран решения перестали иметь инициативный характер, отчего политика сделалась почти бессубъектной, как бы натурализовалась, вышла из-под контроля ответственного сознания, (вос)принимается народонаселением в качестве сама собой разумеющейся7.
Все стало политикой: написание книг, завязывание знакомств, выстраивание личного образа в Интернете. Естественно, что она — политика (дискурсов и отдельных текстов, государств и индивидов) — сделалась самым что ни на есть главным предметом на-учных и философских дискуссий, ведущихся в наши дни. Реагирующий политик волей-неволей не вполне доверяет своим силам. Он вынужден использовать третью инстанцию, дабы совладать со второй, которую оспаривает, то есть сплести интригу8, прибегнуть к манипуляции. Политик наших дней делегирует свое действие Другому — он скрывается за спинами политинженеров, оболванивающих публику, или союзников, чья солидарность придает даже самым неоправданным идеям (вроде поиска оружия массового уничтожения в Ираке) видимость коллективной мудрости.
2. Логика ностальгии
2. 1. Будучи чередой субституций, история (не только лого-, но и социосферы) явля-ет собой quid pro quo в прогрессирующем развертывании. История, стало быть, угро-жает субъекту тем, что его втянутая в процесс замещений идентичность будет размытой, едва ли определяемой, если не вовсе потерянной. В условиях накапли-вающегося историзма самосохранение субъекта теснейшим образом зависит от его сопротивления замещениям, т. е. от того, насколько он готов взять назад тропичность, возрастающую во времени. Ностальгия буквализует жизненные обстоятельства и служит предпосылкой логики, которая вызревает только в истории как обращение последней. Отрицая субституируемость, без которой история не выполняла бы свою работу, субъект удостоверяется в том, что А = А, что если А = В, то и В = А (рефлексивность), что, далее, если А & В, то В & А (коммутативность), и т. п. Короче говоря, в акте ностальгии психика, желающая быть собой, открывает логику, отправляющуюся от самотождественности элементов, не нарушаемой при прове-дении операций над ними, чего как раз не гарантирует история.
Мне никоим образом не хотелось бы, чтобы возникло впечатление, будто я отдаю предпочтение ретроспекции перед перспективирующим мировидением. Человеческая психика, конечно же, вовсе не ограничивается нацеленностью на то, чтобы упрочивать status quo ante,— она предрасполжена и к риску, к автотрансформации, к скачку в неведомое. Ностальгия и историзм дополняют друг друга. Между сугубой логикой и сугубой историей есть посредующая зона — расчета, планирования, аргументативного предсказания. Зона рационального мышления. В разных сочинениях 1900—1910-х годов Вернер Зомбарт объяснил явление человека калькулирующего всту-плением в силу капиталистического хозяйствования. ГеоргЛукач (Georg Lukacs, Geschichte und Klassenbewus-stsein. Studien uber marxistische Dialektik, 1923) предпри-нял еще один шаг в этом направлении, дезавуировав (возможно, в тайной полемике с Гуссерлем) mathesis universalis: все зараженные математическим духом формальные системы нового времени (включая сюда философию) увековечивают господство капи-тала, нуждающегося в рационализованной картине мира. Но на самом деле социокультура начинает увлекаться вычислением последствий, которые вытекают из того или иного действия, уже на своей докапиталистической стадии — на отрезке перехода от ритуала к истории, когда “ewige Wiederkehr des Gleichen” превращается в то, что можно было бы обозначить как “ewige Wiederkehr des Unglei-chen”. Такая калькулируемость человеческих совершений выражалась, прежде всего, в том, что они были рассмотрены у Платона, Аристотеля, римских стоиков в качестве привязанных к государству, служащих его благу, проверяемых по этому — вполне земному — критерию, рассудочных постольку, поскольку адресовались наличному и все же всемогущему получателю, поскольку содержали в себе raison d’Etat. Для средневекового умозрения универсум просчитываем в гораздо большей степени, чем для сегодняшней теории хаоса (кстати, учения о том, сколь бессмысленно — с математической точки зрения — возвращаться от эффекта к каузирующему событию). Если логика зиждется на необходимости, а история — на возможности (зарождающейся в недрах данного положения вещей), то ratio, медиируя между этими двумя полюсами, опирается на такое достаточное основание, которое позволяет предпринять умозаключение по ту сторону как облигаторности, так и потенциальности. Примиряя таким путем но-стальгию и историю, человек обретает — взамен и закостеневшей идентичности, и текучего, нестабильного └я“ — ориентированность во времени. В жизненном мире с достаточным основанием ностальгии придается оттенок легкой элегической грусти, а историческому слому — реформаторская плавность, постепенность.
Социокультуре хорошо знакомы намерения ультимативно логических умов редуци-ровать реальность так, чтобы в ней не осталось места истории. Для раннего Бертрана Рассела [Bertrand Rassel, Philosophical Essays (= Mysticism and Logic), 1910] и Людвига Виттгенштейна периода “Логико-философского трактата” (1921) все то, что не подпадает под двузначную логику, есть область веры, “мистического”. История, которой, наряду с прошлым, отличным от настоящего, дано всегда третье — будущее, и есть именно та “мистика”, в соприкосновении с которой испытывали страх и отталкивание Рассел, Витгенштейн и их многочисленные последователи (Рассел без обиняков начал названную книгу с раздраженных высказываний об изменчивости во времени). Стоит ли говорить о том, что аксиологически бедный и референтно недостоверный бинаризм не способен исчерпать темпоральное многообразие людской практики?! В конце концов и сами Рассел и Виттгенштейн, по мере своего развития, очутились перед лицом неустранимости темпорального фактора из жизни и постарались открыть логические модели для истории, пусть и с неудовле-творительными результатами. Но здесь не место вести речь, скажем, о теории языковых игр позднего Виттгенштейна (1945), впустившего в свои построения ка-тегории возможного и ожидаемого, впрочем, без того, чтобы понять время как на-правленное, как обладающее историческим смыслом.
Если логицизм гиперрационалистичен (так что в этом случае мы попадаем в уни-версум негативной, “снятой” информации, где все заведомо известно), то историзм в своем крайнем проявлении гипорационалистичен или даже иррационален, как, например, у Шеллинга (Philoso-phie der Offenbarung, 1841—1842), для которого запускание в ход истории не калькулируемо вообще, ибо представляет собой Божественное Откровение о приходе Сыновьего царства.
2. 2. После этих замечаний о планах и расчетах самая пора снова взяться за нашу со-временность. В обществе без ностальгии явно ослабел рассудок. Американцы и их союзники вовсе не ожидали, что после военной победы им придется столкнуться в Ираке с массовой партизан-ской борьбой против демократов-оккупантов. Точно так же ошиблись московские политтехнологи на Украине, бывшие слишком уверенными в том, что предпринятых ими манипуляций хватит для продвижения к власти лица, угодного России. На этот раз язык не довел до Киева. Именно государство, явившееся изначальной опорой планируемого индивидуального поведения и навсегда оставше-еся, с точки зрения Макса Вебера, разумным спасителем общества от магической власти харизматиков, дает сбои при калькулировании событий. Такие сбои, спору нет, случались и прежде — как следствие переоценки правителем своего стратегического дара, как результат идиотического (в античном значении слова) решения, принимаемого вождем. Что касается теперешнего хода вещей, то он определяется готовностью государств существовать в заведомо не управляемых, не просматриваемых насквозь обстоятельствах9: в условиях необратимо растущей без-работицы, истощения недр, непомерно увеличивающихся, как было сказано, задол-женностей, не выигрываемой войны, ведущейся где-нибудь в Чечне. Если истори-ческое субституирование недоступно для отката, из расчета выпадает его логический компонент. Современность предпринимает действия с недостаточным для таковых основанием. Она совершает ошибку, извест-ную под именем petitio principii.
Гипорациональность бюрократических учреждений находит pendant в общем зату-хании интеллекта. Технологически развитые национальные экономики все более ус-тупают свою авангардную роль на мировом рынке странам, торгующим дешевым трудом и дорожающим сырьем. Для терпящего крах разума ищется замена — то ли в электронной машине, то ли в средствах передачи информации (которые преподнося-тся в media-философии в виде самостийных смыслопорождающих устройств), то ли в наркотической фантазии. Расцвет психоделического искусства во многом моти-вирован тем, что оно есть явление квазиностальгии — вызывание в памяти мира, пе-режитого потребителем наркотического вещества, но не бывшего в фактической ис-тории. Как мне ни неприятна позиция дряхлеющего брюзги, трудно не посожалеть о том, что для молодых исследователей гуманитарного профиля главной ценностью стала та наука, которую Томас Кун называл “нормальной”, т. е. знание, возникающее из обветшавших эпистем, из парадигм, исчерпавших себя и тем не менее не замещае-мых новыми и не подвергаемых серьезным реставрационным работам. Нехватка в се-годняшнем обществе больших идей делается особенно наглядной, когда сравниваешь его с тем, которое генерировало в 1960-х годах постмодернистскую философию, пре-тендовавшую (неважно, оправданно или нет) на радикальное отпадение от иудео-христианского мышления (= “метафизики присутствия”), и которое вызвало ла-винообразный теоретический пересмотр того, что было прежде достигнуто в гума-нитарных дисциплинах. Атаки на теоретизирование начались уже в раннем пост-модернизме, но там они имели характер апории, коль скоро сами были еще — по инер-ции — теоретическими же. В обступившей нас действительности сциентизм без-оговорочно признал поражение теории, выдвинув на ее место эмпирические иссле-дования, “close reading”, “case studies” и тому подобные методические приемы, свиде-тельствующие о дефиците смысла в науках о таковом — о социо- и логосфере. В изя-щной словесности кризис воображения компенсируется в получившей широкое хож-дение документальной и парадокументальной прозе. Сегодняшняя философия — в той мере, в какой она еще продуктивна, — проникнута ностальгией по ностальгии: в трехтомной “Сферологии” (1998—2004) Петер Слотердайк изобразил человека существом, обреченным в своей социокультурной деятельности на отступление в, так сказать, допрошлое, в пренатальное состояние, в рефугиум абсолютного симбиоза с материнским телом. Сто с лишком лет тому назад Макс Нордау в сенсационной книге (Max Nordau, Entartung, Berlin, 1892) выступил против эпохи fin de siecle, которую он понял по преимуществу как время подражателей. Я не собираюсь обсуждать эту негативную оценку — аналитически точную, но не учитывающую креативного заряда, которым наделены имитации. Напомнить о ней следовало для того, чтобы подчеркнуть, что нам приходится иметь дело с таким состоянием духа, которое прямо противоположно тому, что смоделировал Нордау, а именно, с утратой авторитетных образцов, позиционируемых обычно в манящем к себе прошлом. Отсюда измельчание мысли, ограничившей себя в └cultural studies“ первоочередным интересом к низовым и бытовым культурным явлениям; тривиализовавшей себя по эстетической линии в поп-арте, который забыл свое авангардистское происхождение; отказавшейся от титанической конфронтации с социальностью и наложившей на себя — в беспрецедентно добровольном порыве — цензуру └политической корректности“. Когда-то, на заре постмодернизма, Поль Файерабенд благословил научный плюрализм, повторив ап. Павла: └Anything goes!“ — теперь на место этой методологической вседозволенности пришли государственные запреты на целый ряд биоэкспериментов. Нордау сетовал на засилье моды на рубеже XIX и XX веков. Наблюдатели сегодняшнего рынка констатируют упадок высокой моды, все заметнее смешивающейся с ширпотребом (см. диалог Александра Долгина и Ануш Гаспарян: КМ, 2004, № 4, с. 20—30).
Там, где интеллект снижает уровень своих притязаний, прекращая быть ради-кальным, на нет сходит и самокритичность, без которой никогда не могла обойтись историзованная социокультура. История без ретроспективности не способна подвергнуть себя автонегации per essen-tiam. Электорат поддержал на перевыборах существовавшие в Германии и США режимы, несмотря на совершенные ими очевид-ные промахи (хозяйственного порядка в первом и геополитического во втором случае). Почти пресловуто критического голоса русской интеллигенции как-то вовсе не слышно (сию певческую партию были вынуждены взять на себя некоторые бюро-краты, готовившиеся к отставке). В этой конформистской ситуации она сама не была зарегистрирована общественным сознанием как нечто своеобразное, парадигмати-чески значимое. Помимо ностальгии и — шире — самоотчетного мышления post festum, мы незаметны для себя, растворены в объектах, в контексте. Новое, не думающее о воскрешении старого, вошло в историю без манифеста, без программы, очерчивающей будущее. То, что хочет быть эфемерным, не преследуя долгосрочных целей, наверняка и будет таковым, ибо история — это поле исполнения всех намерений человека.
1 В своей знаменитой “Осени средневековья” (1919) Йохан Хёйзинга говорит о том, что “…мистика означает возвращение к преинтеллектуальному духовному состоянию” (Johan Huizinga. Herbst des Mittelalters. Stuttgart, 1975. S. 322).
2 Такого рода мнение удерживается в научной литературе и по сию пору — ср. понятие “structural nostalgia” в: Michael Herzfeld. Cultural Intimacy. Social Poetics in the Nation-State, New York; London, 1997. 109 ff.
3 Недавно (2004) в Германии была изловлена банда пожилых людей, грабивших банки. Это престу-пное поведение, посредством которого свой протест против общества выражали лица, ставшие в нем реликтовыми элементами, живой стариной, мало чем отличается в качественном плане от вылазок религиозных фанатиков.
4 По-видимому, первым из постмодернистов о дифференцирующем повторе заговорил Жиль Делёз (Gilles Deleuze. Logique du sens. Paris, 1969).
5 Показательно, что такой постмодернист, как Жак
Деррида, решительно не принял модель Фукуямы (Jaques Derrida. Spectres de Marx. L’╛Еtat de la dette, le
travail du deuil et la nouvelle Internationale. Paris, 1993). ТочнотакжеБодрийарскептическиотозвалсяотрансформационныхвозможностях, которыепредоставляетчеловеку cyberspace (Aesthetic Illusion and Virtual Reality // Jean Baudrillard.
Art and Artefact, ed. by
N. Zurbrugg. London e. a., 1997). Список еще недавних властителей дум,
отказавшихся сотрудничать с современностью, было бы нетрудно продолжить. Так,
Джон Сёрль подверг критике новейшие нейробиологические теории сознания (цит.
по: John R. Searle. Das Ratsel des Bewusstseins //
Lettre international. 1996. Heft 32. S. 34—43). Ясно, что распространение
интерпретационных биомоделей в психологии и социологии закрепощает человека в
непреодолимой, отприродной данности самому себе, так что он вообще утрачивает
право на выбор какой бы то ни было позиции в историческом времени.
6 Подробно я пишу об этом в статье Zeit der Re-Aktion (in press).
7 Майкл Хардт и Антонио Негри объясняют протекающую на наших глазах “онтологизацию политики” глобальной претензией неоимперского сознания (Michael Hardt, Antonio Negri. Empire. Cambridge, Mass., London, 2000). Однако этот экспланаторный подход страдает тавтологичностью: политика исчерпывает собой бытие, потому что этого хочет политика. Неразличение посылки и вывода здесь — продукт сегодняшнего мышления, не находящего себя вне политики.
8 О трехсоставном содержании интриги см. подробно: Richard Utz. Soziologie der Intrige: der geheime Streit in der Triade, empirisch untersucht an drei historischen Fallen. Berlin, 1997. S. 20 ff.
9 Одним из первых эту ситуацию диагностировал Ульрих Бек (Ulrich Beck. Risikogesellschaft. Auf dem Weg in eine andere Moderne. Frankfurt am Main, 1986).