Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 3, 2004
Повести, рассказы. СПб.: Амфора, 2004. 367 с. Тираж 1000 экз.
Бывает, что врут даже и каталожные карточки на книгах. Вот эта, например. Обещает мало того, что рассказы, — и повести тоже. Но ни повестей, ни рассказов вы в книге не найдете. Наивная каталожка предполагает, что любой текст размером от четырех страниц до ста можно обозвать либо так, либо эдак. Какое заблуждение!
Наконец Левкин выпустил книгу, демонстрирующую нам самого левкинского Левкина, квинтэссенцию Левкина, Левкина в квадрате. В предыдущих его сборниках попадались тексты для чтения, отвлекающие внимание от иных, маскируя их. Здесь же собраны сами-по-себе-тексты, тексты, не нуждающиеся ни в ком, тексты, и помыслить не могущие, что их кто-то будет читать, перелистывать, проговаривать про себя, распутывая и вновь собирая в своем сознании цепочки ассоциаций, образов, наблюдений. Левкин пишет словами, которые живут отдельно от их потенциального читателя. Даже буквы у него, из которых он складывает эти самые слова, — особенные как будто. Поэтому вошедшему в его книгу становится неуютно, скользко, холодно. Едва ли не каждый осколок “Черного воздуха” кажется мне только что выкопанным из земли причудливым предметом, назначение которого археологам непонятно. На котором не запечатлелось ни время его создания, ни дыхание породившей его культуры.
Левкин, с. 256: “Это раньше было искусство, а теперь разделилось на сочиненку и на так просто: в обоих случаях для восприятия требуется весьма специфическое понимание красоты. И в любом случае к людям искусство теперь имеет весьма слабое отношение. Человеком поэтому теперь быть очень трудно. И грустно, и скучно”.
(NB. Почему только теперь? Всегда быть человеком было нелегко…)
Снова Левкин, там же: “Но, как и всюду, есть счастливый выход: если только понять, что искусство не имеет отношения к человеку, как оно тут же примется опять его иметь. Но уже не имея в рассуждениях идеальный, хранящийся на небесах килограмм, а так как-то”.
Вот именно, “так как-то”. Весь Левкин состоит их этих самых “так как-то” и “так просто”. Должно быть, уж слишком нелегок труд сетевого публициста, в слишком тугое кольцо сжимает жизнь — поэтому и тянется рука писать “так просто”. Про творожный сырок, запотевшее стекло, белых ангелов, надорванный билетик, гидролизный спирт, пятно на потолке… и про то, что вокруг, но незримо, неосязаемо, зыбко. Впрочем, слова “рука” и “писать” по отношению к Левкину выглядят едва ли не метафорами. Мне не представить его ни с ручкой в руках, ни за машинкой, ни за компьютером. Корректура “Черного воздуха”? нонсенс! Такие книги возникают сами собой, из чистого помышления, а потом растаивают на полке, оставляя пустое место, щель между книгами куда менее зыбкими, твердо стоящими на ногах (когда б у них имелись ноги). То, что на ее последней странице есть обычные выходные данные, выглядит неуместной шуткой. Редактор Павел Крусанов? Технический редактор Татьяна Харитонова? Верстка Максима Залиева? Верю, верю, что и Паша, и Татьяна Сергеевна, и Макс вложили в эту книгу немало. Но все же они делали другую книгу. То, что лежит сейчас передо мной, — не их детище, да и сам Левкин имеет к этому предмету весьма отдаленное отношение. Тексты не стали книгой, книга не смогла подчинить себе, выдрессировать вошедшие в нее тексты.
Сам же Левкин — умелый дрессировщик слов. И с удовольствием признается в этом; вот, например, с. 199: “…язык наш природный устроен столь изобильно, что для того нет сумнений, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся, и по свойствам своим таково, что как его ни крути, но всегда предложение на лапы встанет, а еще и с пируэтцем при этом препотешнейшим, мелким бесом на свою задницу с подробностями письмом четким бисером”. Дикая речь? помилуйте, о чем это вы? Звери расселись на тумбах и терпеливо ждут щелчка хлыстом. Их профессионально наигранное равнодушие не разбивает ни грохот барабана, ни слабый запах апельсинной корки, ни ночной стук клавиатуры. Это в других местах, в других книгах они подобны стихиям и живут по закону словесных джунглей. “Здесь вам не тут. Тут вам не здесь. Здесь тут не вам” (Левкин, с. 76).
Цельности в сборнике нет. И не только потому, что в него вошел разновременной Левкин. Два текста резко выбиваются из общего настроя и — рискну сказать — сюжета. Это “Достоевский как русская народная сказка” (перелицованное “Преступление и наказание”) и “Фотограф Арефьев”; последний “представляет собой текстовую часть альбом г-на Федора Арефьева, фотографа (1996 год)” (с. 138). Если это мистификация, то она достойна восхищения. Если же нет, то, скорее, этот альбом мог бы стать дополнением, фотографической частью книги г-на Андрея Левкина, писателя (2004 год). Под пером (тьфу! всюду суется этот штамп!!) Левкина невидимые фотографии (а может быть, их вообще не было?) материализуются, их словно начинаешь видеть внутренним зрением, и — странно сказать! — рождается желание их никогда не лицезреть вживую. Ведь они уже есть на страницах “Черного воздуха”; зачем же глядеть на их жалкие двойники из целлюлозы и химикатов! Один раз увидеть лучше, чем сто раз услышать? Но гораздо лучше, чем сто раз увидеть, — один раз прочесть. Например, вот это: “Явление Св. Духа сопровождается неопределенным запахом, чуть косящим под миндаль, вообще же — горько сырым. <…>
По потолку комнаты отдельно мечется пятно никакого цвета, обтекающее все углы и предметы, на долю секунды разрезаясь и склеиваясь заново после них вновь. <…>
Прозрачные осенние ампулы со льдом; тело застывает от необходимости работать; следы затягивает холод. Седые ежики и мерзнущие зверьки. Какие-то пустые емкости, где на дне два камешка или только песок; слова проще сказать руками, возможно, тогда им удастся срастись друг с другом. В земле хрустят окоченевающие черви”.
Говорят, Левкин написал еще один роман. Врут, поди. Он и до этого романов не писал; разве “Голем, русская версия” — это роман? Что угодно, только не. Так просто, text only. Да и не царское это дело — романы писать. На это Пелевины всяческие есть с Акуниными разными. А Левкин один. Настолько один, что его даже не с кем сравнить и сопоставить. В большом коммунальном курятнике, именуемом “современной литературой”, места Левкину как будто и не находится. Но, пожалуй, это даже и к лучшему. Потому что это позволяет ему быть непредсказуемым, неожиданным. Возникать в разных местах, подобно авангарду войска индейцев, и стремительно исчезать: читатель еще бестолково крутит головой, словно вопрошая “что? как? где?” — а он уже завоеван, захвачен и теперь на всю жизнь останется рабом или “Цыганской книги перемен”, или “Серо-белой книги”, или “4 ночных магазинов города К.”.
Читатель? я сказал “читатель”? Прошу прощения за эту нелепую оговорку. У прозы Левкина не может быть читателя — только соавтор, со-Левкин. Разве можно читать “Письма ангелам” или “Пять историй”? Тот, кто открывает эти тексты, неизбежно вступает в игру с человеком, их сотворившим. Причем правила этой игры меняются едва ли не от абзаца к абзацу. В каждое новое предложение вступаешь как в джунгли, идя по весьма приблизительной карте к тому смыслу, который должен осознать ты сам. Поэтому Левкин никогда не будет популярен: он слишком требователен к своим соавторам, для путешествий в его мире нужна неимоверная выносливость духа.
Тому же, кто такой выносливостью не обладает, Левкин “Черного воздуха” может показаться просто-напросто скучным. Слова разбегаются в разные стороны, и поймать их не так-то просто. Минимальная потеря концентрации — и ты рискуешь остаться один на один с пустой страницей. Впрочем, если и есть на свете идеальная книга, то это книга без букв. Книга, которую нельзя читать, в которую можно только вглядываться, слушая шелест страниц. Возможно, когда-нибудь Левкин напишет и такую. Сейчас же приходится преодолевать сопротивление его прозы, отрицающей слишком многое из того, к чему мы так привыкли.
Здесь бы и закончить рецензию каким-нибудь длинным рассуждением о возможной (или, скорее, невозможной) преемственности или прогнозом “дальнейших творческих успехов” автора “Черного воздуха”, но по отношению к нему подобное граничило бы с пошлостью. Конечно, у него будут выходить новые книги, но рискну предположить, что они будут лишь приращением к тому, что уже им создано. Говоря о Левкине, кажется невозможным употреблять слова “эволюция” и “последователь”. Его проза кажется мне замкнутой и самодостаточной вещью-в-себе, которая является высшей точкой развития себя самой и поэтому не может ни изменяться, ни порождать себе подобных. Поэтому едва ли можно ожидать экспансию левкинской манеры в современную литературу, хотя поучиться владению словом у него следовало бы.
У прозы Левкина есть еще одно, крайне неприятное для рецензентов свойство: сколько ни говори о ней, всегда упускаешь самое главное, что главное — неизвестно, но точно знаешь, что ты его упустил. Хоть и неловко сознаваться в своем бессилии, но все равно надо заканчивать, надо как-нибудь заканчивать… Увы, право же, столько недоговоренностей, что если меня спросить теперь, на лестнице: так к чему все это, про что? — мне не останется ответить ничего, кроме: так просто, яхонтовые мои.
Впрочем, последняя фраза — это тоже Левкин, с. 274.
Алексей Балакин