Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2004
Последние годы ознаменованы появлением книг, посвященных недавней истории российской литературы, и в частности — ее подпольной, или андеграундной, части. Прежде всего, это монография Станислава Савицкого “Андеграунд. История и мифы ленинградской неофициальной литературы” (М.: Новое литературное обозрение, 2002) и “литературная энциклопедия” “Самиздат Ленинграда. 1950-е — 1980-е” (составители Вячеслав Долинин, Борис Иванов, Борис Останин, Дмитрий Северюхин. М.: Новое литературное обозрение, 2003). Свою оценку начатому этими книгами историко-литературному описанию неофициальной советской культуры дали в состоявшемся в редакции “КМ” разговоре Михаил Айзенберг, Лев Рубинштейн и Михаил Шейнкер.
Глеб Морев Мне кажется, что имеет смысл поговорить о том, каким видится нам, деятельным участникам и наблюдателям неофициальной культурной жизни Москвы и Ленинграда, начало научного осмысления этой жизни. Это действительно совсем недавняя история — 1960—1980-е годы. История живая, поскольку живы ее участники. Сейчас она впервые подвергается научной интерпретации, архивации. В общем, с ней происходит то, что обычно происходит с классическим культурным наследием. Насколько результаты сегодняшней исследовательской работы адекватны представлению о той эпохе, которое имеется у присутствующих, и насколько эти результаты продуктивны для дальнейших исследований в этой области?
Лев Рубинштейн Я думаю, что, хотя большинство из здесь присутствующих — живые участники того самого процесса, о котором мы сегодня говорим, наш разговор примет явно деформированный характер. Дело в том, что мы сами еще не готовы к тому, что наши личные биографии стали фактами истории. Во-первых, с этим трудно примириться. Во-вторых, мы все — каждый по-своему и все вместе, — безусловно, пристрастны. Нам трудно объективно отнестись к тому, что наш непосредственный практический, даже не культурный, а практический, чувственный опыт проецируется на академическое исследование. Даже “энциклопедию”, что вообще очень странно, если не сказать “смешно”.
Я хочу призвать своих коллег к снисходительности. Разумеется, все еще живущим персонажам той эпохи все это дело должно не нравиться, потому что там “все не так”.
Я начал бы с такой оптимистической ноты: давайте радоваться тому, что это осмысление так или иначе происходит. Оно носит уже не единичный характер, уже можно говорить о корпусе текстов, о сумме текстов, о том, что разговор не только что начался, а уже идет полным ходом.
Г. М. Здесь неизбежны разные точки зрения, разное отношение к опубликованному материалу, потому что у присутствующих разный опыт в отношении именно к ленинградской неофициальной культуре. Лев Рубинштейн — московский автор, который принимал участие в ленинградской неофициальной культурной жизни на правах визитера с середины 1970-х годов. Значительно позднее, в конце 1980-х, частым гостем Ленинграда стал Михаил Айзенберг. Михаил Шейнкер на протяжении 1970—1980-х годов был деятельным участником ленинградской “второй культуры”. Мы имеем три разных опыта соучастия в ленинградской неофициальной культуре, и поэтому можно думать, что мы получим в ходе этого разговора три разных взгляда на эту культуру и на ее отражение в вышедших недавно книге Савицкого и “Самиздате Ленинграда”.
Михаил Шейнкер Я бы хотел уточнить, что приращение корпуса исследовательских, справочно-энциклопедических изданий на тему неофициальной культуры Москвы и Петербурга — это вещь отрадная и сама по себе симптоматичная. Но нужно вспомнить, что самосознание неофициальной культуры практически не отставало от всех этапов ее развития. Самиздатовские журналы Ленинграда — “37”, “Часы”, “Северная почта”, “Обводный канал”, “Митин журнал”, не менее чем наполовину были заняты всякого рода исследовательскими работами, многие из которых соотносились именно с современным состоянием литературы в Ленинграде и Москве. В московско-парижском журнале “А-Я” появились очень значительные для того времени и не потерявшие своей значимости статьи о современном искусстве, и московском, и питерском, — работы Бориса Гройса и некоторые другие. И этот процесс стал активно развиваться с началом издательских свобод, потому что уже в те времена, когда стали появляться первые официальные издания, они были во многом посвящены исследованиям того, что происходило в эти интересующие нас и являющиеся предметом этих книг четыре последних десятилетия. Нельзя не вспомнить вкупе с “Андеграудом” Савицкого и “Самиздатом Ленинграда” недавно вышедшую книгу Михаила Берга “Литературократия”, которая является попыткой фундаментального исследования природы этой культуры и ее превращений в современной культурной ситуации. И мне кажется, что самое главное, о чем здесь следует говорить — это эволюция метода, эволюция воззрений на ту литературу. Книга Савицкого остро напоминает ситуацию с укоренением структурного метода в литературоведении конца 1960 — начала 1970-х годов. Савицкий — молодой человек и понятия постструктуралистской эстетики пришли к нему уже готовыми. На фоне книги Савицкого отчетливо видно, как эти методы, глубоко осознанные и живо воспринятые активным автором самиздатовской культуры Бергом, дают Бергу возможность нового объяснения всего феномена, предстоявшего его глазам в те времена и явившегося в новом обличии теперь. Тогда как, наподобие молодых авторов начала 70-х годов, Савицкий постструктуралистскую эстетику берет в готовом виде, а предмет своего исследования воспринимает как несколько исторически и эстетически обветшалый. В результате возникают в целом ряде случаев некие смысловые и логические провалы в его рассуждениях, которые он механически латает кажущейся универсальностью метода исследования. Подобно тому как молодые авторы, явившиеся в литературоведение в конце 60 — начале 70-х годов, предметы своих исследований подвергали массированному структуральному анализу, так теперь Савицкий использует в своей работе методы деконструкции. И интересно, что в результате получается. Особенно это интересно наблюдать на фоне позитивистски значимого, точного и обширного, справочно-энциклопедического “Самиздата Ленинграда”.
Г. М. Можно сказать, что логика появления этих книг обратная. По идее, сначала должна была выйти энциклопедия “Самиздат Ленинграда” с презентацией материала, а потом над этим историко-литературным материалом имело бы смысл подумать. В данном случае интерпретация несколько опередила появление фактологического описания интерпретируемого материала.
М. Ш. Мне кажется, что это соответствует духу и традиции того явления, которое мы обсуждаем, духу андеграунда, где последовательность событий не была линейной. Там все шло скачкообразно, иногда в другую сторону, иногда какие-то явления начинались с того, чем они должны были заканчиваться. В этом смысле я не вижу противоречия.
Л. Р. Я не думаю, что можно говорить об академическом уровне исследования андеграунда. Не потому, что это исследование не соответствует какому-то уровню. Просто пока это явление — то есть андеграунд — существует не только в виде корпуса текстов, но и физически. Оно еще не затвердело. Многие из нас еще живут не то чтобы этими прежними представлениями, но этими чувствованиями. О себе я это могу точно сказать. На многие культурные вещи я реагирую как человек андеграундной культуры, я не перестал им быть, хотя моя жизнь, культурные и жизненные обстоятельства здорово изменились. Это не хорошо и не плохо. Это так. Поэтому я не готов чувствовать себя той бабочкой, которую рассматривают под микроскопом. Я не могу все это воспринимать как науку. Я могу это считать частью той же самой культуры, к которой мы все принадлежали и продолжаем принадлежать.
Михаил Айзенберг Я солидарен с такой неготовностью, но было бы интересно понять ее природу, понять, откуда эта неготовность происходит. Может быть, подобное расследование стоило бы сделать не началом, а концом разговора. Но разговор уже идет, пойдем следом за ним. Я хочу сказать, что если бы мы стали заниматься такого рода рефлексиями, у нас получились бы наброски эпопеи “В поисках за утраченным временем”. Но дело-то в том, что это время для нас абсолютно не утрачено. Особенность этого прошедшего времени, загадочная особенность, состоит в том, что оно не проходит. Оно не отделяется в сознании, не изживается, не отходит в исторический план. Не становится историей. История — это то, что было до тебя. И когда наше прошлое рассматривается как исторический и культурный феномен, это производит довольно диковатое впечатление. Это время в нашем сознании целехонькое. Это шкура неубитого медведя. И для ее выделки нужны какие-то особые способы, при которых не подменялась бы природа объекта. Неостывшее время нельзя рассматривать формально, потому что оно еще не стало формой. Не стало предметом.
В этом плане очень интересна книга “Самиздат Ленинграда”, написанная непосредственными участниками событий. Очень интересный опыт. Но для того чтобы этот опыт удался, авторы книги притворились не теми, кем они на самом деле являются. Участники событий притворились архивистами и комментаторами. Позиция, на мой взгляд, чрезвычайно достойная. И заявленная позиция организовала на свой лад и всю книгу — с ее корректностью и замечательно достойным тоном.
Л. Р. Можно подхватить твою мысль? Мне кажется немножко странным знакомиться с текстами о неофициальной культуре, с текстами сторонних людей, потому что это деятели андеграундной, или “второй”, культуры в силу понятных социокультурных причин, то есть при отсутствии такого института, как критика, привыкли вырабатывать собственный язык саморепрезентации. Миша не упомянул об этом по понятным причинам — автором одной из первых работ о “второй культуре” стал он сам, написав большую статью под названием “Некоторые другие”.
Я, повторяю, очень рад, что этот разговор идет, что выходят такие книги. Все равно пусть они будут — удачные или неудачные. Главное, что они есть. Но пока меня больше интересуют свидетельства самих персонажей — участников или хотя бы свидетелей процесса.
Г. М. Кажется ли вам неслучайным, что первые масштабные работы по осмыслению недавнего культурного опыта посвящены именно ленинградскому опыту, а не более близкому вам, московскому?
Л. Р. Так уж сложилось, что именно ленинградская “вторая культура” раньше, прочнее и мощнее институциализировалась. В моем понимании явление под названием “андеграунд” возникло не тогда, когда возникли первые его авторы. Они возникли давно. А именно тогда, когда возникли институции. В данном случае это самиздатские журналы, это кружки и семинары. В Питере они возникли раньше. Там была более плотная богемно-котельно-кочегарская среда.
Г. М. В этом смысле можно упрекнуть книжку Савицкого в том, что именно эта феноменальная сторона неофициальной ленинградской культуры оказалась не освещена в ней. Именно эта уникальная институциональность ленинградской культуры, ее структура — ее параллельный официальному мир. Эта культура являлась “второй” в том смысле, что она была в каком-то смысле изоморфна первой: со своими институциями — журнальными, критическими, премиальными. Это составило ее уникальную особенность и во многом объясняет то, почему она более, чем московская, оказалась предрасположена к описанию энциклопедического типа или к монографическим работам типа книги Савицкого. Хотя, как ни странно, именно этот ее аспект он не смог или не захотел описать.
М. Ш. Я хотел бы произнести некую реплику в Мишин адрес, связанную с тем, что когда речь идет о прямых участниках того литературного процесса, которому посвящены эти книги, и об исследованиях молодых специалистов, то мы уже не можем не замечать того факта, что произошла смена поколений, и, цепляясь за твое обращение к прустовскому роману, я хочу напомнить, что ты называешь его тем первым и единственно естественным для нас названием, которое звучит как “В поисках за утраченным временем”, тогда как сегодня даже старые переводы, которые вошли в этот цикл Франковского и Федорова, издаются под названием “В поисках утраченного времени”. То есть сама внутренняя структура явления в наших глазах, в глазах людей, пришедших после того, как оно сложилось и достигло своего расцвета, выглядит совершенно иначе. А, кроме того, что касается институциализации питерского андеграунда — у него были вполне отчетливо и ясно видны социальные причины, которые, прежде всего, состояли в том, что у него было и больше активных и организованных попыток социализации, потому что те формы бытования самиздатовского автора, которые существовали в Москве, не имели такой однородности, на которую вынуждены были петербургские авторы, с одной стороны. С другой стороны, с сознании “второкультурного” московского автора уже начиная с конца 1960-х годов, произошло абсолютное размежевание с какой бы то ни было возможностью социализации той литературы, которую она представляет. Об этом можно говорить по отношению практически ко всем значимым московским авторам. После СМОГа, с его странной и полубезумной судьбой, мысль о возможности социализации некой литературной группы или литературного индивидуума, литературной одиночки для писателя, по-настоящему укорененного в культурную действительность Москвы, уже выглядела как признак культурной невменяемости. Тогда как для Петербурга, институциализированного на уровне небольших авторских групп и общего литературного поля, эти попытки продолжали быть актуальными и периодически повторялись. Достаточно вспомнить попытку издания сборника “Лепта”, историю Клуба-81. И целый ряд порывов вхождения в некую, пусть боковую, но, тем не менее, охватываемую полем официальной культуры социализированную художественную действительность. Я это говорю не к тому, чтобы осудить петербуржцев, наоборот, для них это состояние культурной целостности продолжало оставаться востребованным тогда, когда оно для московских авторов абсолютно перестало быть чем-то важным, актуальным, чем-то реальным. Но дело в том, что на наших глазах произошел еще один очень интересный процесс: та институциализация петербургской культурной реальности, которая происходила в 1960—1970-е годы, повторилась в 1990-е в условиях свободы, потому что если говорить в принятых теперь терминах литературного успеха, литературной осуществленности, то в отличие от московской художественной группы, наследующей традиции “второй культуры” и реально пришедшей к читателю, с большинством представителей питерского андеграунда этого не произошло. Именно поэтому причиной большего внимания к явлениям питерской “второй культуры” является желание институциализировать эти явления если не в художественном пространстве, то в пространстве историческом, научном, энциклопедическом и т. д. И это тоже важно.
М. А. Я хотел бы поделиться с собравшимися одним недоумением — по поводу книги Савицкого “Андеграунд”. У нее замечательное предисловие, и я его прочитал с огромным интересом. Оно написано ярко, остроумно и, казалось бы, предваряет замечательное исследование. Я читал предисловие и как-то даже ерзал в ожидании основной части. Но оказалось, ерзал я напрасно, потому что дальше начались те самые загадки и недоумения. Я могу описать общее свое впечатление таким образом: автор, исследователь, подходит к некоему культурному объекту, к некоторому закрытому культурному пространству, которое на самом деле по сложности своей пространственной структуры все-таки ближе к лабиринту, чем к анфиладе. Подходит с одной стороны, подходит с другой, с третьей, с четвертой, с пятой. Ну, может, еще и с шестой. Ни в одном из шести случаев ему не открыли или ему не открылось, но он заканчивает обход с ощущением, что экспедиция прошла вполне успешно и что все получилось. Недоумение же мое вот в чем: по предисловию я вижу, что это человек умный, толковый и образованный. И загадочно даже не то, что у него что-то не получилось (на мой взгляд, ничего не получилось), а загадка в том, почему у него осталось ощущение, что все получилось. Неужели, на стороннего наблюдателя, умного, повторяю, и толкового, явление под названием “андеграунд” производит такое непритязательное, даже убогое впечатление?
М. Ш. Можно тебе ответить? Ты возвращаешься к тому, что я пытался сказать. Дело в том, что предисловие к этой книге посвящено обсуждению методов предстоящего исследования. А когда автор пытается приложить этот метод к практическому, историко-художественному материалу, то и возникает казус “Лысой певицы”. Если там звонят, то там никого нет, как говорит один из героев этой памятной пьесы. Дело в том, что, закрыв тему, не открывая ее, Савицкий демонстрирует нам свое понимание той результирующей, энергетической массы, которая осталась от этой литературы. Ему кажется, что она практически отсутствует, — такой вывод напрашивается для читателя этой книги. Единственным более или менее последовательно проанализированным текстом является “Пушкинский Дом” Битова…
Г. М. И группа “Хеленукты”, занимающая, прямо скажем, далеко не центральное место в истории ленинградской культуры…
М. Ш. Все остальное, о чем интересно, стоит, важно и необходимо говорить, он оставил за рамками своего исследования. То есть, говоря тем самым языком, который он нам предлагает, ему кажется, что эта литература не конвертировала накопленный ею в прошлом символический капитал, что не произошло этого обмена сделанного в те годы на понятое, увиденное, оцененное и ставшее успешным сейчас. И это очень важно и симптоматично. Это делает книгу такой, какая она и есть, а именно, к сожалению, малоценной.
М. А. Но если так, то и способы исследования должны быть другие, иного жанра что ли. Как рецензия на неопубликованную книгу — это явление другого жанра, чем рецензия на книгу опубликованную. Любые обобщения имеют своим естественным фоном какие-то уже известные сведения — какое-то предварительное знание об объекте. Этот фон корректирует произвол толкователя. В своей книге Савицкий много раз говорит, что его исследование является дополнительным. Но — дополнительным по отношению к чему? Этого-то он как раз не указывает.
Г. М. Сейчас, спустя полтора года после выхода книги Савицкого, мы могли бы сказать, что она является дополнительной к энциклопедии “Самиздат Ленинграда”, которая другим языком описывает все то, чего не описал и не проанализировал Савицкий. Некий баланс восстановлен, хотя “Самиздат Ленинграда” — это книга прежде всего, дающая некий материал для будущих исследований, для будущих интерпретаций, показывающая тот объем материала, который был накоплен неофициальной культурой, который нуждается и в целостном, и во фрагментарном осмыслении.
М. А. Существуют еще какие-то конкретные ошибки, и они бросаются в глаза. Во-первых, Савицкий рассматривает андеграунд как некоторый цельный объект, не учитывая временных изменений, не деля на периоды. Такое рассмотрение могло бы быть и продуктивным, но только как обобщение, следующее за частностями, за периодикой, а не подменяющее их. Все очень серьезно менялось. Андеграунд 1950, 1960, 1970, 1980-х — это достаточно разные вещи, и разделение на периоды обусловлено не только разностью художественных идей, что очевидно, но и несхожестью причин, заставивших людей выбрать именно подполье. Прежде всего необходимо понять, с чем же люди не могли согласиться. Это первое. Второе: Савицкий выделяет маргинальность как один из основных мотивов андеграунда, причем именно художественных мотивов. И мне чудится здесь какая-то путаница или недосказанность. Едва ли андеграунд воспринимал себя как маргинальное явление. Маргинальность здесь скорее художественная маска или род мимикрии. Даже род художественного приема.
М. Ш. Я бы сказал, что это способ сохранения тех социокультурных оснований, которые деятели “второй культуры” считали более значимыми, фундаментальными, нежели те, на которых строилась “первая”, официальная культура. Здесь происходит некая героизация этой позиции, связанная не с самолюбованием, хотя элементы такового тоже присутствуют во всякой ущемленной в социальном смысле культуре, но, прежде всего, с сознанием того, что этой культуре принадлежит право считать себя стилем эпохи, большим стилем и т. д.
Л. Р. Тут возникает некая терминологическая путаница. Действительно, de facto, не по текстам и не по литературному поведению, но по своему социальному поведению и социальному положению, большинство деятелей “второй культуры” были маргиналами, хотя бы потому, что они были, условно говоря, дворниками.
М. Ш. И даже безусловно.
Л. Р. Хотя не все. И в Москве это было не вполне так. В Ленинграде же в лучшем случае они были репетиторами или профессиональными инвалидами, как Виктор Кривулин, но в основном это были люди, сидевшие в котельных. И отсюда маргинальность их быта. А быт не отделен от художественной практики. Лишь в этом смысле можно говорить о маргинальности. Но с этой “маргинальностью” хорошо бы как-то разобраться, потому что не обязательно воспринимать ее оценочно, как нечто периферийное в том смысле, что вот есть большая великая советская культура, а сбоку ее пристроились маргиналы. Это точка зрения одной, так сказать, стороны. Но существует маргинальность как осознанная стратегия, как решительное неприятие советского мэйнстрима, как дистанция от советских культурных институтов.
М. Ш. В этой маргинальности заложено ощущение своей магистральности, потому что социальная маргинальность, нежелание примириться с законами официальной культуры и с теми благами, которые дает пребывание в этой официальной культуре, жертвуя художественным и философским содержанием своего творчества, давало деятелям “второй культуры” ощущение магистрального положения в плане преемственности по отношению к некой естественной и здоровой традиции русской и мировой культуры, о чем и Савицкий говорит. Однако он не доводит эту мысль до конца, потому что он опять останавливается на том моменте, который в известной степени является водоразделом между московской и питерской “второкультурной” традициями. Этот водораздел проходит по линии абсолютно полного отчуждения питерской “второй культуры” от какого бы то ни было советского наследия и от попыток некоего претворения традиции иронического, гротескного, а впоследствии и функционально-продуктивного, которые происходили постепенно во “второкультурной” поэзии и в художественной философии Москвы, эстетической философии Москвы. И тем более положение людей, несущих знамя высокой художественной традиции, делало их самосознание одновременно маргинальным в актуальном социальном плане и в то же время магистральным в плане ощущения этой своей огромной ответственности, что было отчасти причиной психологических и поведенческих извивов, сложнейших и интереснейших. Жизнь петербургской богемы, взятая не в поверхностном плане, как делает это Савицкий, и не в историко-позитивистском как в энциклопедии “Самиздат Ленинграда” — это еще одна интереснейшая тема, которой не хватает именно потому, что Савицкий — наследник постструктурализма, а “Самиздат Ленинграда”, — это энциклопедия, и в ней этому нет места.
Л. Р. Еще и поэтому чрезвычайно трудно изучать феномен, изучать человека из другого времени. Явление андеграунда характерно неотделимостью быта от художественной практики. Это важно понимать. И об этом не надо забывать. Иногда звучит такой упрек: что это за такое явление, которое не может существовать без воспроизведения собственного контекста? Ну и что же — это именно такое явление.
М. А. Я продолжаю гнуть свою линию и утверждать, что автор слишком буквально воспринимает то, что на самом деле является скорее стратегией и художественным приемом, нежели диагнозом. В книге Савицкого есть главка “Личное дело: приватность”. Увидев название знакомого альманаха1, я приободрился. И опять напрасно. Оказалось, и приватность, и личное дело — это не то, что я или мы имели в виду, а это означает всего лишь, что люди сходились по-компанейски и писали стихи друг для друга, один про другого — в альбомы что ли? Это и есть приватность. Кулуарность, камерные, домашние литературные забавы.
Л. Р. Во многом это так и было.
М. А. Но кто ж к этому относился как к домашнему занятию? Разве в этом состояло “личное дело”? А не в том, что мы воспринимали свои занятия и отношения с литературой напрямую — как жизненную необходимость? И, кстати, андеграунд контекстуален, мне кажется, не только в смысле жизненных обстоятельств, быта и т. д., но и по своей привязке к определенному времени. Самым андеграундным временем были, я думаю, 70-е годы. Но именно это время и сейчас почти не проявлено. Такой “черный ящик”, который упал на дно и до сих пор не расшифрован. Это уравнение, в котором не было изначально ни одной известной величины. И не шла речь о завоевании какого-то своего места, потому что такого места просто не было. Его нужно было не завоевать, а создать. И подойти, подобраться каким-то образом к этим неизвестным величинам. Но все наработанное в 70-е годы потом, уже в следующее десятилетие, вышло наружу частично и под чужими масками. Под маской шестидесятничества, например. Все интуиции этого времени проросли в другие времена исподволь. Это сделало новации 70-х годов не проявленными, неопознанными. Семидесятые остались временем, которое ждет своего описания, причем первичного описания.
Л. Р. Такие попытки есть. Например, том альманаха “Россия / Russia” под редакцией Кирилла Рогова о 1970-х годах2. У меня к нему была куча претензий, особенно, когда я читал хронику. Потому что я вспоминал совершенно другие вещи.
И я согласен с Мишей: 1970-е — это годы окончательного становления андеграунда. Разные замечательные авторы и захватывающие художественные идеи возникали и раньше — и в 1950-е, и в 1960-е годы, но в 1970-е явление состоялось как явление. В это десятилетие сложились самодостаточные институции, позволяющие персонажам процесса не чувствовать себя социально ущемленными. Именно в это время и в этой большой среде можно было уже применять такие категории, как успех. То есть успех в своей среде. В той среде, где уже можно было чувствовать себя культурной единицей, чувствовать достаточно уверено и комфортно. Особенно это стало заметно в конце 1970-х годов, когда возникли наши знаменитые семинары.
Г. М. Ты имеешь в виду московскую ситуацию?
Л. Р. Я имею в виду московскую ситуацию, но она уже стала тогда московско-питерской.
М. Ш. Действительно, в это время возникла достаточно широкая референтная группа авторов и читателей, которые, как правило, менялись местами, но это была широкая и представительная группа, свободная от унижающих признаков семейности, малой группки и т. д. И в этом смысле попытки рассмотрения этого на уровне существования только малых и разобщенных групп совершенно неприемлемы. Надо сказать, к чести авторов “Самиздата Ленинграда”, что они свою деятельность отнюдь не завершают изданием этого большого тома. Сейчас выходит трехтомная антология неофициальной прозы Петербурга 1960, 1970 и 1980-х годов. Благодаря этим и другим изданиям, которые, я надеюсь, еще появятся, произошедшее на наших глазах перетекание поля самиздатовской, неофициальной культуры в поле современной культуры и все крены и неожиданные эффекты, сопровождавшие этот процесс, должны обнаружить свою внутреннюю логику. Не то чтобы будет роздано всем сестрам по серьгам, потому что так не бывает и так не должно быть, но последовательность событий, происходивших в течение этих нескольких десятилетий, окажется достоверно прослеженной и потому доступной объективному осмыслению.
1 Имеется в виду литературно-художественный альманах “Личное дело №” (сост. Л. Рубинштейн. М., 1991) (прим. ред.).
2 Семидесятые как предмет истории русской культуры. Россия / Russia. Вып. 1(9). М.; Венеция, 1998 (прим. ред.).