Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2003
Эссе. СПб.; М.: Лимбус Пресс, 2002. 409 с. Тираж 3000 экз. (Серия «Инстанция вкуса»)
Лимбусовская серия «Инстанция вкуса» становится все интереснее. Вслед за экс-скандалистом Виктором То-поровым1 настала очередь спокойного позитивиста Дмитрия Быкова.
Ему бы родиться в начале блаженного XIX века помещиком-эпикурейцем, издавать на свои деньги какой-нибудь «Гиперборейский Меркурий» или «Московскую пчелу» и заполнять их от доски до доски собственными повестями, одами, посланиями, рассуждениями, наблюдениями, замечаниями, письмами иногороднего подписчика и антикритиками из Твери. Вместо этого он печатается и печатался в «Огоньке», «Новом мире», «Русском Журнале», «Консерваторе» и еще тысяча и одном издании, названий которых и не упомнишь. Что ж, как известно, «поэта хвалят все, питают — лишь журналы». А кроме журналов — и другие массмедиа.
Быков — универсальный чернорабочий российской словесности в самом широком понимании этого слова, настоящий homme de lettre. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Он умеет писать все и обо всем, причем делает это, как правило, добротно и основательно, как будто рубит избу или роет колодец. Его не постигла обыкновенная участь отечественных Люсьенов де Рюбампре — он не исписался, не превратился в машинку по штамповке текстов и стандартизации непричесанных идей. Конечно, как у всякого многописучего журналиста, есть у него и повторы, и признаки усталости, и срывы, и блудословие. Но все это искупается двумя вещами, столь редкими в современной журналистике, — искренностью и серьезностью.
В предисловии к рецензируемой книге (а эти четыре странички, что греха таить, я прочел с наибольшим удовольствием) Быков извиняется за то, что в 1990-е писал очень плохо, и вот сейчас, мол, перепечатывая свои старые статьи, за себя прежнего вынужден краснеть. Конечно, это обычное писательское лукавство. Из двадцати семи статей, вошедших в «Блуд труда», лишь восемь относятся к 1990-м годам, остальные девятнадцать — опусы последних трех лет, при этом девять из них (ровно треть сборника!) датированы тем же годом, который выставлен на титульном листе. То есть перед нами Быков наиновейший, Быков свежайший, и поэтому никакого снисхождения к нему ни читатель, ни тем более рецензент проявлять не обязаны.
Предисловие это, кстати, демонстрирует еще и то, что, в отличие от других авторов «Инстанции вкуса», Быков подошел к составлению сборника своих статей добросовестно и ответственно. «Блуд труда» — действительно сборник, а не ворох накиданных в едину кучу текстов, случайно попавшихся под руку автору, за давностию лет явно забывшему, что, когда, куда, а главное — зачем он писал. Быков явно относится к своим трудам внимательно и с уважением — и видит в них нечто большее, чем просто результат рутинной работы ради хлеба насущного. Как говорил сам автор, эта книга собрана из статей, послуживших «своего рода строительными лесами» для его нового романа «Орфография» (см. рецензию Владимира Шухмина на с. 22. — Ред.), и «все, что не во-шло в роман, было оформлено как цикл „статей из романа“»2. Надеюсь, что это заявление — поза, а не отчет о реальном положении вещей. Потому что я любитель хороших романов (а в том, что Быков написал хороший роман, я, прочтя «Блуд труда», почти не сомневаюсь), но не любитель романов политических, какими бы хорошими и правильными они ни были. Если мне попадется в руки «Орфография», то приступать к ней я буду не без опаски. Ведь политика и все считающие себя политиками ведут себя страшно агрессивно и проникают куда угодно — порой даже в заповедник, именуемый «изящная словесность».
Но, увы! как показывает рецензируемый сборник, именно политика — конек Быкова. Он, подобно персонажу старого анекдота, «только о ней и думает». Пишет ли он о новых фильмах, об острове Капри, о Честертоне, Чуковском или Блоке — все равно так и норовит ввернуть то о крахе либерализма, то о победе нового консерватизма. В малых дозах это ничуть не раздражает, иногда выходит даже мило. Если же читать «Блуд труда» подряд, то концентрация политиканства становится критической и начинает отравлять удовольствие от чтения. Возникает странное ощущение: по каждому отдельно взятому вопросу с Быковым соглашаешься, но с его позицией в целом соглашаться не хочется.
Не хочется еще и потому, что слишком уж сытыми вы-глядят эти тексты. На них отчетливо виден глянцевожурнальной налет, а в некоторых абзацах слышны презрительные интонации высокогонорарного сноба, рассказывающего «об умном» богатым остолопам. То, что выглядит острым и талантливым на страницах «Огонька» в обрамлении цветных фотографий, в книге теряет свое обаяние. Тонированный журнальный глянец скрывает недостатки стиля, провалы вкуса и излишнюю самоуверенность; шершавый и светлый лист книги выводит их наружу, обнажает методично и безжалостно.
Впрочем, о чем это я? Книгу-то читать все равно интересно.
«Блуд труда» формально делится на четыре раздела, фактически же — на две части. Первая часть посвящена кино и литературе (правда, и здесь не обошлось без политики); вторая же — политическая публицистика в чистом виде, посвященная в основном московским масс-медийным разборкам. Поскольку я к политике глубоко и искренне равнодушен, а от столичной журналистской среды бесконечно далек, то ничего писать о второй части сборника не буду. Отмечу лишь некоторую неуместность появления подобного материала в серии, называющейся «Инстанция вкуса». Конечно, собирать и перепечатывать сиюминутные полемические заметки необходимо, но, как мне кажется, целесообразно делать это лет через пятьдесят, снабжая подробными комментариями и аннотированным указателем имен. Потому что уже через несколько лет упоминаемые в них фамилии и события вспоминаются с трудом. Сейчас, скажем, еще на слуху имена Путина, Лужкова и Березовского, еще есть читающие книги люди, которые вспомнят, кто такие Доренко, Евгений Киселев и Караулов, а остальные деятели пера и топора уже исчезли из памяти. Или вот-вот исчезнут. Для историка же, особенно историка нравов, — это бесценный материал, и он, надев очки-велосипед, будет с благодарностью в нем рыться.
Итак, обратимся к первым двум разделам сборника.
Когда их читаешь, становится понятно, за что Быкова так не любят воинствующие эстеты и разного рода «интеллектуалы». Он не стесняется обозначать свои вкусовые пристрастия (хотя некоторые из них мне кажутся более чем странными), свою любовь к одним и нелюбовь к другим. Кажется, что все, о чем он пишет, им глубоко пережито и перечувствовано, да, скорее всего, так оно и есть. Быкову чужды утомляющие глаз парадоксы, он не бряцает острыми и блестящими цитатами. В герои своих статей выбирает он не модных авторитетов «продвинутой» молодежи, а просто тех, о ком ему хочется поговорить с читателем. Герои его нового сборника — кинорежиссеры Михалков, Герман и Балабанов, литераторы Б. Акунин, Асадов, Блок, Булгаков, Д. Г. Булгаковский, Гоголь, Горький, Анастасия Гостева, Пелевин, Борис Рыжий, Честертон, Чуковский, Шкапская. В каждом из них Быков видит то, что интересно именно ему, интересно здесь и сейчас. И этот интерес пытается обосновать и доказать.
В цитированном выше предисловии он говорит, что его мечтой всегда было преподавать в школе и что, «может быть, все литературные портреты, которые читатель найдет в этой книжке, — только конспекты несостоявшихся уроков» (с. 7). Не знаю даже: завидовать ли детям, которых будет учить Быков, или скорбеть за них. Завидовать — потому что Быков, безусловно, мастер грамотно и интересно объяснять; он говорлив, как правило, сведущ в предмете, а его ошибки и неточности происходят, очевидно, от излишней торопливости3. Ему нравится будить, вдохновлять и провоцировать на споры и несогласия. Но столь же любит он и пожечь сердца глаголом, а клеймо, оставшееся после этой процедуры, трепетный ученик может сохранить на всю жизнь.
Хоть сам Быков и аттестует себя как «сноба, гурмана, смакователя» (с. 79), в это верится с трудом. Скорее, его можно отнести к критикам тенденциозным, вроде Писарева или Михайловского. По крайней мере, именно таким он предстает со страниц своего сборника. Разбирая один и тот же текст, один критик может увидеть в нем воплощение православия, самодержавия и народности, другой — отражение классовой борьбы и выражение марксистской идеологии, третий — вербальную инкарнацию пениса и ануса. Быков же в творчестве каждого автора, о коем пишет, откапывает утверждение здорового консерватизма, вертикальных иерархий и модной нынче государственности в совокупности с поражением либерализма, коммунистической идеологии и различных интеллектуальных изысков. Б. Акунин для него — «первый, кто попробовал разморозить русскую классику, на девяносто лет замороженную советскими и антисоветскими толкованиями» (с. 89). Блок — удобный повод порассуждать о том, что «в России девяностых, конечно, сроду не было никакого либерализма, поскольку уютно и комфортно тут было нескольким десяткам подонков, а остальные жили не в условиях либерализма, а среди прямого и беззастенчивого произвола» (с. 98). По его мнению, «именно толстовский призыв отказаться от условностей и начать резать правду-матку привел к тому, что условностей в России действительно не осталось и табу, ограждавшие жизнь, были упразднены» (с. 258). Подобные суждения есть почти на каждой странице.
Я привел некоторые из них не потому, что не согласен с ними, и не потому, что согласен. На мой сторонний взгляд, обсуждение проблем большой и малой политики уже превратилось в сказку про белого бычка. В этико-политических спорах победа по очкам ныне достается не тому, кто искренно сознает себя правым и грамотно свою правоту отстаивает, а тому, кто просто посвящает им большее количество печатных знаков (включая пробелы). Его просто виднее и слышнее.
Привел же я их потому, что так удобнее продемонстрировать метод Быкова-критика. Любой текст для него — лишь повод высказать пару-другую идей, которые в связи с этим текстом у него возникают. Быков воспринимает литературу (да и кинематографию) не как музей или паноптикум, а как нечто вроде своего подсобного хозяйства, где он взвешивает, придирчиво оценивает и употребляет в дело понравившуюся ему вещь. Но почему-то такое культурное «кулачество» для меня более симпатично, нежели ироническая ухмылка утонченного ценителя сложных слов.
Хотя еще более симпатично мне иное отношение к слову. Когда, говоря о какой-нибудь новой или старой книге, вспоминают, что главное назначение литературы — приносить людям радость и гармонию; когда благодаря ей видишь, что трава по-прежнему зелена, солнце ярко, а улыбка ребенка стоит всех богатств мира, не говоря уж о разных консерватизмах и либерализмах; когда понимаешь, что складывая буквы в слова, а слова — в строки, ты становишься невольным свидетелем чуда.
Быков же, судя по его статьям, вошедшим в сборник, к этому глух. Поэтому торжествовать по поводу победы нового консерватизма для него естественнее, чем радоваться простым проявлениям бытия. Но я не решаюсь поставить ему это в вину. Не все же выбирают таторы, кому-то достаются и ляторы.
Алексей Балакин
P. S. Несколько слов собственно о книгах серии «Инстанция вкуса». Неплохо бы для ориентации прилагать список первых публикаций вошедших в них статей. Хотелось бы пожелать издательству также и большей цельности в выборе материала для дальнейших сборников. Ведь никто не удивится, если автор выпустит в серии не одну, а две или даже три книги. Не стоит пихать под одну обложку статьи разных жанров, различной тематики и проблематики. Да и указатель имен не помешал бы. Впрочем, когда выйдут обещанные книги Олега Давыдова, Александра Секацкого, Михаила Трофименкова и Елены Шварц — тогда и поглядим….
1 См. рецензию Алексея Балакина на книгу Виктора Топорова «Похороны Гулливера в стране лилипутов» в «КМ», 2003, № 1. — Прим. ред.
2 Книжное обозрение. 2003. 28 апреля. № 17. С. 4.
3 Вот несколько самых заметных: у Елены Гуро не было детей, умерший сын — плод поэтического воображения (с. 171); религиозные труды Льва Толстого не только «систематически» не издавались, но даже не полностью вошли в 90-томник (с. 259); неправда, что имени Д. Г. Булгаковского «нет в литературных энциклопедиях и словарях» (с. 230), — подробная статья о нем (с портретом) есть в первом томе биографического словаря «Русские писатели. 1800—1917» (М., 1989).