Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2002
Аркадий Блюмбаум. В последнее время в российском читательском пространстве появились два проекта, которые привлекли всеобщее внимание: сериал Б. Акунина о Фандорине и сериал Дж. К. Роулинг о Гарри Поттере. Вы ведь то и другое читали?
Елена Рабинович. Разумеется!
А. Б. Начнем с Акунина. Что вас так заинтересовало в его романах?
Е. Р. “Заинтересовало” — не очень подходящее слово. Просто я увидела, что это такие книжки, которые я читала и читаю всю жизнь. Некоторые романы Акунина мне нравятся больше, некоторые меньше, но я их непременно читаю.
А. Б. Забавно, что в семидесятых-восьмидесятых годах вам, по всей вероятности, и в голову не пришло бы прочитать отечественный детектив…
Е. Р. Пришло бы. Если бы кто-нибудь сказал бы мне, что вот, мол, интересная книжка, я прочитала бы. Хотя если бы мне сказали, что роман — из жизни советского милиционера, я бы, конечно, призадумалась.
А. Б. То есть роман из жизни царского полицейского лучше?
Е. Р. Лучше.
А. Б. Почему царским полицейским быть лучше, чем советским милиционером?
Е. Р. Ну, во-первых, Фандорин не полицейский, он — чиновник особых поручений. А вообще важно, что он ведет расследование в одиночку, а как он называется — все равно, ведь во французских романах расследователь тоже обычно состоит на государственной службе. Все зависит от страны — недаром частный детектив ассоциируется у нас с англоязычными странами. Хотя и это не совсем верно. Я, например, люблю Нгайо Марш, у которой очень романтический, очень шикарный герой Родерик Аллен как раз служит в Скотланд Ярде. Старший инспектор. Но он действует в одиночку. Герой-одиночка всегда интереснее, иначе какой же он герой?
А. Б. В этом смысле Акунин — известная новация, потому что по моим воспоминаниям в советской детективной прозе и в детективном кино расследованием, как правило, занимается коллектив. В СССР этот жанр, как и многое другое, не предполагал индивидуализма.
Е. Р. А жанр-то его как раз и предполагает. Просто в России, чтобы заниматься расследованиями, нужно было быть при должности, как, кстати, и во Франции. А все эти лорды, которых убивают у Агаты Кристи, они, конечно, сначала зовут Пуаро. Рассчитывают обойтись собственными силами — их можно понять. А потом все равно ведь не обходятся, потому что инспектор Джеп уже ждет за стенкой. Пуаро или мисс Марпл всех собирают, рассказывают, как было дело, и тут, если преступник делает попытку смыться, не тут то было, наши честные английские полицейские его берут. Без них никак. Кстати, лорд Питер Уимси тоже не совсем частное лицо, он ведь тоже как бы чиновник особых поручений.
А. Б. Вы имеете в виду Дороти Сайерс?
Е. Р. Да. И лорд Питер, между прочим, немножко похож на Фандорина: он стильный, он спортивный, ему поручают какие-то международные секреты… Но, возвращаясь к советскому детективу, замечу, что в нормальном-то детективе никто не борется с дорожными правонарушениями и нецелевым использованием бюджетных средств — борьба идет с мировым злом, прежде всего с преднамеренным убийством. По ходу сюжета всегда выявляются шулеры, воры и прочее — и ничего, могут уйти, хотя они, конечно, и виктимнее, и более склонны ко злу. В этом смысле детектив напоминает нам, что почем. А вот в советском детективе убийство убийством, но правонарушителям и расхитителям такой дают бой, так их в угол загоняют, что, если кто-то из них кого-то и пришьет, это уже почти самозащита. Вообще, главный сдвиг советской этики в таком вот непрощении воровства и прелюбодейства.
А. Б. Когда мы говорим про хиты, мы волей-неволей вынуждены пытаться назвать причины успеха той или иной книжки и выяснить в какой мере эта “хитовость” повлияла на наш выбор и на нашу оценку.
Е. Р. Мне кажется, у книжки больше шансов стать хитом, если есть какое-то продолжение: не один роман про Пуаро, а хотя бы пять. В сериале ведь есть свой уют. Скажем, я прочитываю первый в моей жизни роман Агаты: тут же пе-
речитывать вроде как нет резона, я все помню — а хочется прочитать еще что-то и при этом как бы то же самое.
А. Б. Вы хотите повторения?
Е. Р. Отчасти. Хотя, конечно, есть замечательные книги не сериального типа. Вот “Лунный камень” — во всех смыслах образцово-показательное произведение.
А. Б. Может быть, в детективе самое фрустрирующее для читателя — это развязка? Она ведь, как правило, банальна. Развязка превращает страшную тайну в страшную банальность. Я думаю, что идеальный читатель детектива хотел бы, чтобы детективный роман отчасти напоминал “Замок”, когда финальное разрешение все время откладывается, а роман к тому же еще и не закончен.
Е. Р. Если бы так было, именно такие детективы и писались бы. С моей стороны спроса на подобный роман нет, но уверена, что нет и массового спроса — а иначе он был бы удовлетворен.
А. Б. Согласен. Однако я заметил бы, что подспудное желание и невозможность превратить детективный роман в “Замок” и заставляет детективных авторов писать сериалы. “Замок” мы перечитываем потому, что мы уже его читали, а Агату Кристи по этой причине не перечитываем. “Замок” был прочитан, однако разгадку можно поискать еще раз, а у Агаты Кристи — все разрешено на последней странице. Однократность, банальность разгадки, видимо, и заставляет читать еще один детективный роман, включаться в сериал. То есть все-таки, несмотря на конечность, это можно длить… Мне хотелось бы вернуться к тому вполне легкомысленному сопоставлению детектива с “Замком”, о котором я говорил. Несколько лет назад я читал забавную работу Зигфрида Кракауера о детективе, написанную в середине двадцатых годов. Это исследование имело подзаголовок “теологический трактат”. В известном смысле такой подзаголовок был очень кстати, поскольку детектив, как и любой текст, имеющий дело с тайной, может быть тем или иным образом связан с теологическим дискурсом или с теологической проблематикой — разве не так?
Е. Р. Ну, во всяком случае, некоторые фундаментальные свойства человеческой натуры такого рода книгами удовлетворяются, это точно. Есть ведь книжки, которые люди читают не всю жизнь — скажем, какой бы ты умный ни был, вряд ли будешь читать Пруста в двенадцать лет. Я в первый раз попробовала лет в четырнадцать, и то не пошло: не сумела включиться в темп. Только, наверное, года через три я освоила это чтение. А есть категория текстов — сказка, авантюрный роман, сказка на манер авантюрного романа и так далее — текстов, которые мы читаем всю жизнь. Кое-кто в какой-то момент от такого чтения отказывается, потому что это, мол, инфантилизм. Или эскапизм. А я думаю, что это — базисное чтение. Или слушание. Вот поморы брали с собой сказочника, и он имел долю в рыбе, но был освобожден от общих работ, а просто вечером рассказывал сказку. Все эти книжки, те же Акунин и Роулинг, немножко похожи на сказку — напряженный сюжет с яркой развязкой, которую ждешь, но которая при этом в общих чертах известна. Мы знаем, что Гарри Поттер в очередной раз победит Вольдеморта, хотя опять не навсегда, потому что впереди еще много томов. Знаем, что Эраст Петрович непременно снова раскроет преступление. Мы просто не знаем, как именно это произойдет, то есть как именно Иванушка-дурачок получит царевну и полцарства в придачу. До какого-то момента единственным типом художественного нарратива, кроме эпического, был этот — по происхождению сказочный. Тот, кто писал романы из жизни советских милиционеров, где они всем подразделением боролись с негодяем, который на своем приусадебном участке разводил гвоздики, а потом продавал по три рубля за штуку, этот писатель на самом деле стремился к тому же. Такова фундаментальная читательская потребность. Хотя есть исключения. Я знала одного человека, ныне к сожалению покойного, который не читал Агату Кристи, потому что очень рано догадывался. Такой у него был мощный интеллект. Это — Борис Яковлевич Бухштаб.
А. Б. Может быть, романы Акунина и похожи на сказку, но тем не менее мы сразу опознаем их как детективы, то есть как жанр сравнительно молодой, которому всего лет сто пятьдесят. Аристотель же не читал детективов!
Е. Р. Конечно, не читал, их тогда и правда не было, зато он, можно сказать, о них писал: к детективу сводится тот образцовый сюжет, которого он ждет от трагедии и который он в хорошей трагедии находит. А чуть позже затем та же сюжетная схема воспроизводилась в новоаттической комедии, только там подкидыш оказывался не царем Эдипом, а незаконным сыном соседской дочки. А позднее тот же сюжет воспроизводился в так называемом любовном романе о приключениях юной парочки, только там подкидыш оказывался иногда пастушком Дафнисом, а иногда и эфиопской принцессой. И у детектива на самом деле такой же сюжет: завязка, перелом, узнавание, поражающая ум развязка — и все это через страх, жалость и великое множество сомнений. Точно как в “трагическом мифе”. Сказано же у Аристотеля во введении к “Поэтике”, что всякому человеку приятнее всего узнать что-нибудь новенькое, — ну а в детективе ничего, кроме этого, и нет. Вообще типов поэтического нарратива в древности было всего три, но один, эпический, как бы фольклорный, а из оставшихся двух “греческий” описан Аристотелем в “Поэтике” как единственный, а “римский” никем не описан, но все равно в латинской литературе доминировал еще как — Энний это в свое время оценил. “Греческий” — остросюжетный, с неожиданной развязкой, “с подкидышем”, а “римский” — почти бессюжетный, принципиально фрагментарный… В общем, не стоит думать, будто в нынешней авангардной нескладухе так уж много революционности, хотя это и без Петрония видно, довольно оглянуться на Стерна. Притом греки в массе своей были литературнее, так что и греческие авторы в большинстве своем ориентировались на огромную даже по нынешним меркам аудиторию. А у римлян литературна была в основном элита, там проблема массового спроса так остро не стояла.
А. Б. Однако успех трудно было бы списать только на эту “базисность” этого чтения. В случае Акунина я бы поставил вопрос более конкретно. В его романах достаточно много, на мой взгляд, идеологических составляющих, повлиявших на успех этих романов. Во-первых, это ретро-детектив: сказочная Россия, которую мы потеряли. Современная Россия ужасна — царская Россия прекрасна.
Е. Р. Царская Россия изображена у Акунина предельно непривлекательной! Она лучше разве что советской и постсоветской — просто потому, что там хоть как-то охраняется частная собственность.
А. Б. С одной стороны герой — государственный чиновник и патриот, с другой — спортивный и вестернизированный человек. Идеальная картинка: Запад и Россия в одном флаконе.
Е. Р. Патриотизм у Фандорина умеренный. Если бы его не было, Фандорина нельзя было бы сделать государственным служащим.
А. Б. А почему не сделать Фандорина частным сыщиком, учитывая, что знания читателей, а подчас и самого Акунина об императорской России достаточно зыбкие?
Е. Р. С какого-то момента Эраст Петрович и начинает выступать как частный сыщик, он ведь служит в полиции только в первом романе, где ему восемнадцать лет. И тогда же становится чиновником особых поручений при губернаторе — то есть уже не имеет прямого отношения к полиции, так что в ситуации расследования он сам по себе. А потом он и вовсе в отставке — частное лицо. А в середине сериала он еще и ездит по заграницам. Сначала у него на Балканах какие-то дипломатические дела, и то, что он там расследует, никак не связано с его прямыми обязанностями. А потом он уезжает в Японию, причем на годы…
А. Б. То есть основной сюжет — драма отношений честного патриота-западника с государством?
Е. Р. Знаете, это самая неинтересная часть. Хотя так, можно сказать, создается целостность ретро — в XIX веке молодому человеку просто положено иметь какие-то отношения со службой. Да и вообще Фандорин — не патриот в том смысле, в каком мы обычно понимаем патриотизм. То есть как любовь именно к березкам в отличие от прочих деревьев или как верность государству, откуда ни считай, с правопреемством хоть от Золотой Орды, хоть от Петра Великого. Фандорин не патриотичен, он антиреволюционен. Он ведь и высказывает expressis verbis, что если, мол, тебе не нравится генерал-губернатор, то, если он тебе не нравится заранее — не иди к нему на службу, а если разонравился — уходи в отставку. Если тебе не нравится Россия, которая вот такая и другой явно не будет (а уж это Акунин показывает всеми доступными средствами, с элементами чуть ли не чернухи), — что ж, уезжай в Англию. Мир широк. Фандорин ведь в какой-то момент именно и уезжает в Англию. Эта идея очень современна, она в известном смысле помогает твориться здесь всем тем гадостям, которые здесь творятся! Если бы в Англии начали твориться какие-то безобразия, оскорбляющие чувство справедливости полковника Гастингса, уверяю вас, он немедленно бы вмешался — просто невозможно другое себе представить! Есть два типа отношения к отечеству. Один — постараться переделать то, что вам не нравится. Другой — найти или создать новое отечество. Оба способа хороши, но существуют культурные традиции, где чаще стремятся переделать — например, во Франции, — и есть традиции, где вероятнее, что человек уедет куда-нибудь подальше, хоть в Австралию, особенно британец, конечно. Но если его чувство справедливости не просто уязвлено, а оскорблено, он так в Австралию уедет, что его долго в Англии не забудут. То есть мир-то широк, однако это никак не исключает активного противления злу. А Акунин нам просто популярно объясняет, что Россия вот такая, но можно из нее уехать. И Фандорин, перепробовав здесь все, уезжает.
А. Б. Политические взгляды Акунина, конечно, умеренные и не более. Я согласен, дальше антиреволюционности они не идут. Но ведь вообще-то целый ряд самых знаменитых авторов детективных и полицейских романов жутко правые. Например, Агата Кристи, которой, как мы знаем, был не чужд даже антисемитизм. Или Сименон, у которого я, кстати, помню один роман с Мегрэ, где преступление (как и у Акунина) совершают левые подрывные элементы. Я уже не говорю о его заигрываниях, а то и сотрудничестве с оккупационным “новым порядком”.
Е. Р. Ну, Сименон действительно очень правый, а в недетективных романах у него иногда и вовсе черт-те что… А насчет Агаты согласиться не могу. Она не правая, она консервативная, а консерватизм — позиция скорее житейская, чем политическая. Скажем, после войны при лейбористах многие достойные люди совершенно обнищали, и у нее про этих новых бедных кое-где есть, но без всякой злости к доканавшим их социалистам, а просто что вот были при деньгах, а теперь увы… И заметьте, у нее никогда не бывает убийцей ни простолюдин, ни иностранец, ни еврей, хотя всех перечисленных она не очень-то жалует, она же консервативная — но именно поэтому британское чувство справедливости не позволяет ей списывать на них убийства. При злокачественном развитии из всего этого может получиться политкорректность, но чувству справедливости она не в укор, все злокачественное всегда вредно, потому так и называется. Да и вообще авторы английских детективов всегда более или менее консервативны. Взять хоть Сару Кодуэлл из моего “Некролога псевдониму” (см. с. 50. — Ред.). Политически она левая, современному интеллектуалу без этого никуда. Но если человек закончил не такую, как надо, школу… Там у нее одного персонажа подозревают, что у него и школа никакая, и университет кирпичный, хотя человек вроде неплохой. А он и правда неплохой! И оказывается, что со школой все в порядке, а после школы он был в Оксфорде отличник, а теперь еще и женат на оксфордской профессорше, и спонсирует свой колледж — и уж, конечно, ничего не крал, никого не убивал, сущий ангел.
А. Б. Вообще как подумаешь про Сименона, про Хенрика де Мана и некоторых других компатриотов Эркюля Пуаро во время Второй мировой войны, с некоторым обчегчением вспоминаешь, что Пуаро давно не в Брюсселе, не в королевской криминальной полиции, а частный детектив в Англии. Что бы было, если бы… А Фандорина обязательно было помещать на госслужбу? Ну и что ж, если молодой? Я читал один замечательный детективный роман создателя “Винни-Пуха” Аллена Александра Милна “Тайна красного дома”, и преступление там распутывают два юных существа лет по семнадцать — играют в Шерлока Холмса и доктора Ватсона.
Е. Р. Ну, это штучный роман.
А. Б. Но через пять лет этот герой мог бы быть молодым юристом…
Е. Р. Теоретически вы правы, но если вы делаете своего героя бедным, вероятность, что у него будет возможность играть в Шерлока Холмса приближается к нулю. Почему умный мальчик Эраст не в университете? Да ему просто не на что учиться!
А. Б. В чем же причина успеха Акунина?
Е. Р. Наверно, главное все-таки — качество. Акунин хорошо пишет, складно. У нас почти не бывало, чтобы человек, который умеет писать на достаточно высоком для такого рода литературы уровне, за это брался. Вот у англичан подобное не в диковинку, взять ту же Агату, о Конан Дойле и не говорю. И Акунин пишет достаточно хорошо. Притом он выдал несколько романов сразу. Если, скажем, Леонид Юзефович, который тоже хорошо пишет, написал роман, а через какое-то — и немалое — время другой, то у Акунина сразу пошел сериал. И он хорошо чувствует спрос. Он справедливо рассудил, что пусть нормальные люди смогут читать на своем родном языке (что приятно) авантюрный роман (что необходимо) и не вздыхать поминутно: ну почему, почему этот придурок называет Пушкина Алексеем Семенычем? У Акунина подобное невозможно. И в детективе полагается для ретардации отвлечься, например, на чудачества главного героя. Или на слугу-японца. Это у Акунина тоже есть. И он знает, до какого предела можно умничать. У нас ведь есть интеллигенция, у нас ее прямо-таки прорва. Интеллигенты натурально хотят, чтобы их считали образованными, и вот Акунин адресуется к образованному человеку. Но так вежливо, что если тот чего-то не знает или вовсе ничего не знает, он тут же может узнать все это непосредственно от Акунина. Короче, литературная смекалка у него выше всяких похвал!
А. Б. Иначе говоря, успех Акунина связан с тем, что он оперативно отвечает на изменение традиционной для России культурной конфигурации. Мы живем в стране с пережитками “старорежимной”, аристократической культуры, где хитами становились исключительно высоколобые произведения. А в случае Акунина высоколобая литературная культура идет на службу традиционно презиравшейся (и страстно читавшейся тайком) массовой продукции. Массовую продукцию теперь потреблять не стыдно, и создают ее теперь люди, адаптирующие для нее высокие литературные ценности. Соответственно оказывается, что массовая литература так же неоднородна, как и немассовая. Более того, между этими двумя культурами нет непроходимого барьера. Что было, кстати, заметно некоторым русским писателям задолго до Акунина и нас с вами. Например, Достоевскому или Набокову, чье “Отчаяние”, на мой взгляд, написано под непосредственным влиянием “Убийства Роджера Экройда”. Правда, там массовая беллетристика идет на службу высокой, а у Акунина наоборот. В его случае мы имеем дело не со штучным достижением (хотя и с ним тоже), но с симптомом большого культурного процесса. Видимо, из всего этого и складывается то “литературное качество” акунинских текстов, о котором вы говорили?
Е. Р. Уж не знаю, кто читал детективы тайком! Разве что у кого-то слабонервного референтная группа почему-либо детективы не читала… — но это частный случай. А насчет Акунина что ж, можно и так сказать. Хотя он не всегда выдерживает литературный уровень, который сам же и задал — в романах про Николаса это очень чувствуется. Первый был туда-сюда — там было смешно про его предка, как он приезжает в Россию, то есть в святую Русь. Хотя вышел забавный перекос. Герой приезжает в Москву, где жутко грязно и полно предрассудков — а ведь это вообще-то XVII век, а в те времена человек, увидев вошь на воротнике соседа, не удивлялся нигде, в Версале тоже. Зато охотно бил ларошельских гугенотов. И что касается современной части, в первом романе она тоже была смешная: с Запада приезжает интеллигент, к тому же идиот, применяет разные словечки из словаря жаргона… — но сюжет как-то не очень тянул. Во втором романе историческая часть получше, но совсем уж сказочная, протагонист там — шестилетний гений, а современная часть не лезет ни в какие ворота, потому что идиотизм Николаса выходит за дозволенные пределы — все-таки дурак в детективе не должен быть глупее доктора Ватсона! Я уж не говорю о проколах. Совсем недавно, лет пять назад, у Николаса были мягкие, расчесанные на прямой пробор белокурые волосы, и он ездил на роликах. И вдруг ему за сорок. Но это ладно, главное-то на месте — заработать себе на хлеб он по-прежнему не в состоянии. Акунин в каком-то интервью говорил про какие-то важные изменения в проекте, но, надеюсь, речь не идет о дальнейшей дебилизации Николаса. Потому что следующая стадия — овощ.
А. Б. Раз так, перейдем к Роулинг и начнем с главного героя. В обычном мире, в мире “маглов” Гарри всеми притесняем, чуть ли не гоним, зато в мире волшебном он — знаменитость, ньюсмейкер с самого рождения. Подобный разрыв между двумя мирами не пахнет ли традиционным эскапизмом?
Е. Р. Ровно наоборот. Знаете, из-за Толкина и его подражателей волшебный мир как бы отделился от нашего, да это ведь и не с Толкина началось: скажем, у Льюиса волшебный мир тоже сам по себе, да и в “Алисе” так же. Но у Толкина просто другая вселенная, и в фэнтези затем только так. Конечно, по-своему это увлекательно, и все же, когда я впервые стала читать Толкина и поняла, что в его мире нет не только, например, Эдинбурга, но нет, например, и Бискайского залива, потому что все-все там другое — я немного огорчилась. Выходило, что хоббиты вовсе и не принадлежат нашему миру, хотя бы прошлому нашего мира. Они нам чужды. А потом я — и наверняка не одна я! — к этому привыкла. А Роулинг сделала крутой поворот назад: ее волшебники живут здесь и сейчас, рядом с нами и порой вперемежку с нами. Более того, дитя из обычной семьи может оказаться из магической расы, а прирожденный маг иногда маг только по рождению. Этот факт, кстати, обеспечивает сериал вечным конфликтом: некоторые волшебники не желают иметь ничего общего с обычными людьми. Но так или иначе, а Роулинг вернула нам ведьму, которая живет за околицей, а то и в доме напротив. И эта традиционная ситуация по-своему привлекательнее жесткого разделения миров, как у Толкина и в фэнтези.
А. Б. То есть в отличие от Толкина Роулинг как бы возвращает нас от социального эскапизма к самому процессу социализации. Ведь весь сериал — это семь школьных лет, период формирования, установления наиболее важных жизненных связей. Не использует ли Роулинг какую-то традицию, например традицию школьного романа, хотя мне она не известна?
Е. Р. Мне она более или менее известна: английские школьные романы я люблю с детства, хотя не так много их читала. Они всегда немножко моралистические, как-никак о воспитании, но английский интернат — место своеобразное. Мы, например, привыкли, что кто-то в школе звезд с неба не хватал, а вот вырос в гения, а кто-то совсем наоборот, детство есть детство. А в Англии в одиннадцать лет решается, можно сказать, судьба человека — в какую школу он попадет, такой он и будет. Родительские деньги тоже нужны, но их недостаточно: людей с деньгами больше, чем хороших школ. Впрочем, попавши в хорошую школу, тоже держи ухо востро, не то выгонят, а это катастрофа. У Роулинг все это есть, да притом ситуация как бы дополнительно ретуширована тем, что у британских волшебников всего одна хорошая школа — Хогвортс, то есть выбрать попроще нельзя, а если выпрут, идти некуда. И замазать школьную неудачу хорошим колледжем (у обычных людей этот резервный вариант все-таки сохраняется) тоже нельзя, никаких колледжей в волшебном мире нет и хогвортские экзамены в жизни последние. И Гарри относится к своей школе с типично британским рвением: рад и горд, что попал, ужасно боится, как бы не выгнали, и больше всего на свете беспокоится о добытых для “дома” — школьное подразделение — очках. То есть он, конечно, сражается с Вольдемортом, сиречь с мировым злом, рискует жизнью, а какой его главный интерес в любой заключительной главе? У какого “дома” сколько очков в финале. И этот подход — хоть и детский, но очень реалистический. В конце концов, зло иногда одерживает верх над добром, а потом все равно, пусть тоже до поры, торжествует добро, так что тут возможны отсрочки, а школьный кубок если в школе не получил, потом уже никак. И Гарри очень разумно сосредоточен прежде всего на неотложном — на победе дома гриффиндоров над домом слитеринов.
А. Б. Ситуация “Гарри Поттера” заставляет нас вернуться к самой концепции авантюрного героя. С одной стороны, Гарри должен взрослеть — так устроен этот школьный сериал, а с другой, будет ли интересно одиннадцатилетним читать про семнадцатилетнего Гарри, с которым им будет трудно себя идентифицировать? Нужно ли авантюрному герою вообще взрослеть, может ли он вообще меняться, не является ли сама ситуация социализации, в которую ставит героя Роулинг, в известном смысле липовой?
Е. Р. В первых двух романах уже упоминавшейся Сары Кодуэлл кроме главного героя-рассказчика, молодого профессора Хилари Тамар, есть еще герои-рассказчики, выступающие в этом качестве по очереди, обычно как авторы писем, — это компания юристов из Сити, в основном бывшие ученики Хилари. Они совсем молодые, недавно начали работать. Ну и какие-то их друзья порой появляются — скажем, бой-френд юристки Селены филолог Себастьян. Затем в сериале наступил долгий перерыв, и вновь мы встречаемся с героями лет через десять, но они не стали старше, не превратились из молодых и начинающих в “еще молодых” и опытных. Окружающая жизнь немножко изменилась, не сильно, и все-таки в ранних романах герои постоянно воевали с нерадивыми машинистками, а в поздних ищут место, где поставить компьютер, но сами они точь-в-точь прежние. Собственно говоря, Сара Кодуэлл ничего нового тут не придумывает, просто выставляет напоказ то, что в других сериалах для порядка слегка маскируется. Протагонист остросюжетного сериала не должен меняться, не затем он нужен, психологические детали отвлекают от интриги. И вот, например, Пуаро является нам в конце Первой мировой войны человеком весьма немолодым, но и не вовсе старым — и таким остается. И у Гарри Поттера характер не меняется, хотя между одиннадцатью и пятнадцатью годами целая эпоха. И Фандорин, раз повзрослев в “Азазели”, затем одинаков — хоть в двадцать, хоть в сорок все те же седые виски и все те же железные мышцы. Здесь мы имеем дело с законом жанра, но из соображений реализма авторы его слегка запудривают: скажем, с какого-то момента Агата заставляет Пуаро жаловаться на годы и уходить на покой, а Дж. К. Роулинг говорит, что, мол, за лето Гарри вырос, хотя по-прежнему для своих лет мелковат — такие флажки реализма, как бы для порядка. А у Сары Кодуэлл законы жанра ничем не припудрены, и вот ее герои не только не старятся, но и вообще не меняются: скажем, Селена не расстается с Себастьяном и не выходит за него замуж, а продолжает женихаться хоть в 1985 году, хоть в 1999. Более того, именно по Саре Кодуэлл видно, что припудривать жанровые законы незачем: если всерьез гоняться за реализмом, так и Пуаро не слишком реалистичен, а если не гоняться, чем плоха вечная юность учеников Хилари?
А. Б. А понравился бы “Гарри Поттер” Аристотелю?
Е. Р. Ну, во всяком случае, не сомневаюсь, что у него было бы к “Гарри Поттеру” много замечаний. А вот это ваше любимое “Убийство Роджера Экройда” ему бы точно понравилось.
Елена Рабинович — филолог-классик, переводчик. Автор книги “Риторика повседневности” (СПб., 2000), а также многочисленных переводов с греческого и латыни: “Жизнь Аполлония Тианского” Флавия Филострата (М., 1985), “Африка” Петрарки (М., 1992), “Избранные гексаметры” Вергилия, Клавдиана и Петрарки (М., 1993), “Гомеровы гимны” (М., 1995) и др.
Аркадий Блюмбаум — филолог, автор книги “Конструкция мнимости: к поэтике „Восковой персоны“ Юрия Тынянова” (СПб., 2002), сценарист (сериал “Пейзаж с убийством”, НТВ, 2002).