Перевод с английского и вступительное слово Андрея Красковского
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2018
ВЕЛИКИЙ ПЕССИМИСТ
Филип Артур Ларкин (09.08.1922, Ковентри – 02.12.1985, Халл) – один из крупнейших англоязычных поэтов второй половины XX века. В 2008 году газета The Times назвала его лучшим британским писателем послевоенной эпохи (в списке голосования он обошел и Толкина, и Оруэлла, и многочисленных нобелевских лауреатов). Ранее, в 2003 году, Общество поэтической книги на основе опросов читателей признало Ларкина наиболее почитаемым британским поэтом за последние полвека.
Ларкин был удостоен Королевской золотой медали за поэтические достижения, награжден орденом Кавалеров Славы и орденом Британской империи за свои литературные заслуги. В Халле, где он прожил почти всю свою взрослую жизнь, ему поставлен памятник, а 2 декабря 2016 года в Вестминстерском аббатстве в Уголке Поэтов была установлена мемориальная доска в его честь. Для британской читающей публики он стал такой же культовой фигурой, как Иосиф Бродский – для русских читателей.
Филип Ларкин не был публичным человеком, он чурался славы, предпочитая приватность своей частной жизни академической суете, и охотно пренебрег карьерой профессионального писателя в пользу должности главного библиотекаря в небольшом городке Восточной Англии.
На кадрах документального фильма, снятого по его собственному сценарию, мы видим флегматичного человека средних лет в сером плаще с невыразительным лицом, которое могло бы принадлежать скорее бухгалтеру, чем крупнейшему поэту эпохи. Вот он неспешно разъезжает по привычным для него местам захолустного Халла на велосипеде – едет по тропинке сквозь кладбище, заходит в церковь, наблюдает за прохожими в парке, общается с коллегами в библиотеке, проезжает мимо промышленных окраин и вдоль реки. Эти и многие другие образы находят самое прямое отражение в его стихах, служат их сюжетом или фоном.
Была ли его жизнь скучной жизнью холостяка-затворника, библиофила, который сознательно отказался от создания семьи и посвятил себя лишь поэтическому творчеству? Вряд ли. Достаточно упомянуть, что в течение трех лет он поддерживал романтические отношения сразу с тремя женщинами одновременно (хотя в итоге последние семь лет и прожил с одной из них). Также Ларкин был авторитетным джазовым критиком, сотрудничавшим в течение 10 лет с The Daily Telegraph, где вел собственную музыкальную колонку. И нельзя не упомянуть, что он сделал заметную карьеру библиотекаря, реформировав систему учета в доверенной ему библиотеке и создав одно из крупнейших книгохранилищ в стране.
Сам Ларкин так описывал свои впечатления от Халла: «Никогда не думал о Халле, пока не оказался здесь. А уже попав сюда, понял, что он во многом меня устраивает. Он находится на периферии, и я предпочитаю находиться на периферии». За всю свою жизнь Ларкин выезжал за границу всего лишь пару раз, и то с большой неохотой. Да и в целом относился неприязненно ко всему иностранному, что касалось даже поэзии. «Зарубежная поэзия? Нет!»
Итоговый поэтический каталог Филипа Ларкина содержит 244 стихотворения, из которых при жизни была опубликована только половина. Довольно мало, в связи с чем он и заслужил репутацию одного из наименее плодовитых современных поэтов.
Печататься Ларкин начал рано, в 1940 году, еще школьником в Ковентри, а затем оксфордским студентом, публикуя стихи в различных журналах. Период творчества растянулся на три с небольшим десятилетия. За это время вышли четыре полноценные поэтические книги, и выходили они почти с педантичной точностью – раз в десятилетие: «Северный корабль» (The North Ship, 1945), «Без иллюзий» (The Less Deceived, 1955), «Свадьбы на Троицу» (The Whitsun Weddings, 1964), «Высокие окна» (High Windows, 1974). После смерти в 1985 году в нескольких изданиях «Избранных стихотворений» были опубликованы не вошедшие в прижизненные сборники тексты. Также перу Ларкина принадлежат два романа – «Джилл» (1946) и «Девушка зимой» (1947).
Если речь заходила о влияниях, то сам Ларкин признавал своим учителем только Томаса Харди, хотя критики упоминают и о влиянии У.Х. Одена и У.Б. Йейтса в его ранних стихах.
Ларкин – мастер пониженных температур и той выдержанной трезвости, которая в целом является отличительным признаком английской поэзии. Поэт будней, в которых экзистенциальная тоска прорывается абсурдом существования под гнетом социальных шаблонов и ритуалов. Его поэзии присущ дистиллированный до крайности реализм, сдобренный нередко глухим сарказмом, а безысходность и отчаяние приглушены наблюдением – блеклым взглядом смирившегося стоика, который отрешенно смотрит на разрушительную работу времени.
Коллеги-писатели и критики, называя Ларкина «профессиональным пессимистом» и «положительным циником», отмечали в его стихах «пикантную смесь лирики и неудовлетворенности» наряду с «угрюмой точностью в отношении чувств, мест и людей» и «отсутствием ожиданий».
Читать Ларкина легко. Минимализм и сознательная сдержанность в использовании красок и словаря ненавязчиво и без усилий погружают читателя в привычные образы обыденной реальности. Его поэтика дышит реализмом. Ларкин вообще был резким противником модернистских игр – их вычурности и темноты, он не нагружал свои стихи тройными смыслами, аллюзиями, не заигрывал с мифами, эллинизмом, классикой, со всем этим тяжеловесным культурным багажом, протянутым традицией через эпохи. «Каждое стихотворение должно быть своей собственной, только что созданной вселенной. Поэтому я не верю в “традицию”, или в общественную складчину мифов, или в небрежные аллюзии в стихах на другие стихи или других поэтов. Аллюзии эти неприятно напоминают болтовню литературных пигмеев, старающихся показать, что они знакомы с большими людьми», – так заявляет он в одном из интервью.
Поэзия Ларкина – поэзия настоящего, понятная и доступная. Ее материал – сырая явь впечатлений «человека экзистенциального», не ждущего ничего хорошего от постиндустриального мира, пережившего мировые войны и диктатуры, а ее ландшафты – будни провинциальной Англии. В определенном смысле Филип Ларкин – выразитель чисто британского характера, с его склонностью к меланхолии, ворчливостью, черным юмором, уравновешенным при этом стоической сдержанностью и джентльменской чинностью в манерах. Именно этим можно объяснить сохраняющуюся популярность поэзии Ларкина среди британских читателей.
Андрей
Красковский
Филип
Ларкин
ПОД БРЕМЕНЕМ ЛЕТ
И УТРО РАСТЕКАЕТСЯ ОПЯТЬ
И утро растекается опять
Сквозь сонные кварталы.
И так чужды друг другу мы опять;
Когда б ты знала,
Что, прошлой ночью
Мне во сне явившись, ты –
Была незваным гостем.
И как забыть увядшую любовь,
Что мы в сердцах покорно носим.
Теперь мы словно бы друзья,
Что страсти предали забвенью,
Но избегаем этих откровений…
Все ярче утро в алой поступи востока,
И, кажется, любовь еще до срока,
До нашей встречи, грезившись в мечтах,
Была реальнее, чем нами став.
ПРИШЕСТВИЕ
В эти длинные вечера,
Что в ясной прохладе
Омывают безмятежностью
Фасады золоченых домов,
Дрозд поет свою песню,
Окруженный лавром
В темном пустом саду.
Его чистый голос
Изумляет кирпичные стены.
Скоро наступит весна,
Скоро наступит весна.
И я, в чьем детстве столько
Позабытой скуки, ощущаю
Себя сейчас ребенком,
Что пришел домой
И примиряет взрослых.
И ничего мне не понятно,
Кроме смеха их.
И счастье льется.
ДОМ ОПУСТЕЛ
Дом опустел – исполненный тоски,
Хранит уют в стремлении вернуть
Его покинувших. Надеждам вопреки,
Тепло в нем только тает, и ничуть
Не угасает жажда обладать людьми.
И вновь взгляни на то, что он таит.
Гармонию, разлитую в вещах.
Застыл в счастливом кадре этот вид:
В картинах, вазе, кухонных ножах
И над роялем музыка еще висит.
ПОД БРЕМЕНЕМ ЛЕТ
В середине жизни годы уплывают от меня,
Как белые поплавки, забинтованные опытом,
Превращаясь в обитаемые облака. Я всматриваюсь
В освещенную обитель затухающих голосов.
О, высокая игра, успевшая уже утомить меня!
Теперь я продираюсь сквозь тебя мелким сорняком.
И привечают меня эти полупрозрачные айсберги:
Тишина и простор. Столько уже утекло
Из устья моей головы, что мне нужно оглянуться,
Дабы узнать, что за следы оставляю я – ног или лап,
Или птичьих каскадов воздушные вихри.
УСЫПАЛЬНИЦА АРУНДЕЛОВ
Отлита в камне графская чета –
Лежат бок о бок, их размыты лица.
И смутно очертанье тел хранится
В застывших складках и доспехах.
И вот, почти абсурдная черта –
В ногах собачки, будто на потеху.
И в простоте предбарочной такой
Увлечься чем-то трудно. До тех пор,
Как на перчатку вдруг бросаешь взор,
Что с левой снята и таится в правой.
И тут накроет нежности волной:
Его свободная ладонь – в ее, по праву.
Они не думали, что пролежат столь долго.
Такая преданность в клише была
Для посвященных лишь уловкою ума,
Что скульптор воплотил в заказе,
Отбросив все манеры, чтобы только
Хватило места для имен в короткой базе.
Но и представить не могли они того,
Что их степенной уготовано судьбе.
А замок вскоре отошел в борьбе
К владельцам новым. И теперь уж там
Их имена и титул не читал никто.
Став декорацией, сквозь шум и гам,
В котором их скрутило время жестко,
Они лежали вопреки всему. А снег
Все так же падал, и который век
Струился свет из окон. Слухов тьма
Усеивала наряду с костями остров.
И бесконечная река людей текла
Толпой безличных масок перед ними.
Потерянные, без наследной чести
В эпохе нашей, будто след от взвеси
Застывшего в сплетеньях дыма
Над свалкою истории, они хранили
То, что нам в позе явлено незримо:
Их время, по привычке, обратило в прах,
А каменное изваянье стало
Эмблемой самой точной. И немало
Они бы удивились этому. Но вновь
Инстинкт в основе нашей прав –
И выжить может только лишь Любовь.
КОГДА В ОБЪЯТЬЯХ МЫ СЛИЛИСЬ ВПЕРВЫЕ
Когда в объятьях мы слились впервые
И поняли, сколь опытны мы и искусны,
За гранью возбуждения и сладострастья,
За лунным светом, зимней сказкой
Мерцало осознанье, что другие
Нам помогли в том – и любовники, и чувства.
Эпохи целые, почти что жизни, врозь
Что прожили мы и не знали друг о друге,
Они растрачены, потеряны в других.
Поэтому и не могу тебя обнять я крепче
(Хотя и вспоминаю годы жажды вскользь),
Чтоб доказать, что лишь тебя искал в подруги.
Всё так, и боль реальна. Но всегда
Любовь стремится прошлого картину
Очистить, возвращая нас к себе, и все обиды
Отбросить, позабыв других, что ею были живы,
Оставив только чувства чистого поток
И нас двоих – столь новых, странных и невинных.
Перевод с английского Андрея Красковского
Андрей
Красковский – поэт, переводчик, эссеист. Родился в
1983 году в Санкт-Петербурге. Переводил стихи Филипа
Ларкина, Марианны Мур, Леонарда Коэна. Живет в
Санкт-Петербурге и на острове Бали.