Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2017
Игорь Джерри Курас– поэт и прозаик. Родился в Ленинграде, с 1993 года живет и работает в США. Редактор отдела поэзии литературно-художественного журнала «Этажи». Произведения публиковались в периодических изданиях и альманахах России, Украины, Канады, Германии, Израиля, США. Автор четырех поэтических сборников «Камни/Обертки», «Загадка природы», «Не бойся ничего», «Ключ от небоскреба», книги сказок для взрослых «Сказки Штопмана». Его стихи переведены на иврит, английский, украинский и немецкий языки.
* * *
Подари мне небо, когда подойдет мой день –
с облаками, нелепо надвинутыми набекрень
на вершины холмов
(наподобие моцартовского парика).
Пусть будут только вершины в небе – и облака.
Долго шел я вдоль берега
пока не понял, что берега нет.
Видел прожилки листьев,
заметные лишь на просвет;
слышал звуки жизни в траве
и рокот огромных вод;
летал высоко,
но не мог понять покорителей всяких высот.
Мне открылось такое, что вряд ли доступно всем:
голоса ушедших, небесный курсив
и смычок в росе;
страх посмотреть вперед –
боязнь обернуться назад;
и блаженство видеть то,
что видно только закрыв глаза.
Я потратил время на всякую ерунду,
но у жизни нет перемотки и кнопки undo –
и теперь растраченный каждый бесценный миг
невозможно вернуть или выдать за черновик.
Подари мне небо, когда подойдет мой час:
всё приходит в тонику – это всего лишь часть,
где парик снимает Моцарт
и Чарли бросает трость,
и забыв про шлем с разбитым стеклом,
можно в небо войти, как гвоздь.
Хорошо, когда есть салфетка, бокал шабли,
на террасе музыка, десять ступенек в сад –
но закат последний будет вот-вот разлит,
наступает время снова лететь назад.
И усталым жестом я говорю: домой –
подразумевая небо над головой.
* * *
Пока я спал, всё снегом занесло:
я вышел посмотреть на то, как снегом
всё занесло, и спутал землю с небом,
и, растеряв слова, стоял без слов.
Вот снег, и снег: и края нет, – кроя
вдоль-поперек которого, мы бродим
с тобой на пешеходном переходе –
с земли на небо, милая моя.
Так всё внезапно снегом занесло,
что смыслы потерялись в переводе:
и то, что было словом – стало вроде
бы и не словом, а, скорей, числом.
Числом, в котором нужно на вокзал
спешить с утра. Ты радовалась знакам,
всё перемножив. Я, сложив, заплакал:
хотел сказать тебе, но промолчал.
Ты выдумала мир, в котором я
не помещался, спутав землю с небом,
но я проснулся – всё покрыто снегом
с земли до неба, милая моя.
* * *
В этом году не собрали листья,
и стулья с улицы не в подвале;
зеленый зонт тоже не выстирали –
так и оставили, даже не сняли.
Старуха-соседка из дома напротив
снова в больнице. Темнеют окна.
В небе малюсенький самолетик
неаккуратно летит в Марокко.
А там в Танжере лежат апельсины:
лежат на дороге, но лень наклониться;
там женщины яркие, но некрасивы
(сам я не видел – со слов очевидца)
Взять бы, махнуть бы – и hasta la vista –
селфи сделать на Гибралтаре!
Но в этом году не собрали листья,
и стулья с улицы не в подвале.
* * *
Я видел психов и бездомных главарей
вокзальной секты. В расписании настенном
я трогал время, как рисунки дикарей –
слепым движением узнав его мгновенно.
Старуха пьяная кормила голубей
воображаемых – таким же мнимым хлебом;
два сизых ангела, приставленные к ней,
забыв пароль, всё не могли связаться с небом.
И ненавязчиво открылось мне тогда,
что море синее лежит на желтом пляже,
где тот же я, моя седая борода,
рука, плечо – и на плече моем поклажа.
Где те же ангелы, наладившие связь,
уводят пьяную старуху вдоль дороги,
как внуки добрые задумчиво склонясь:
слегка двукрылы и застенчиво двуноги.
* * *
Для того, кто умер в облаках,
ничего не важно, ничего;
разве только вспомнить, отлетав,
высоту полета птичьего.
Среди ночи успокоить плач,
колыбель тихонько покачать
(прикоснись губами – не горяч
лоб земли разбуженной опять?).
Я умею думать о тебе,
ты умеешь думать просто так;
через край отмерено небес
только тем, кто умер в облаках.
Ну а те, что ходят по земле,
пусть живут, не вспоминают нас –
будут только клены зеленеть
каждый раз, как будто в первый раз.
Среди пчел в подсолнечных полях
я и ты. И больше ничего.
И застыла в белых облаках
высота полета птичьего.
* * *
Здесь нехотя – едва – нам выпадает чудо:
на цыпочки привстав, как сосны на песке,
внезапно осознать, что улететь отсюда
не выйдет и у них – и не истлеть в тоске.
Я был такой как все, а ты была другая,
и мне пришлось прожить две жизни наугад –
и вот, одна из них зачтется мне у края;
а если сразу две – кто будет виноват?
Легко ли облакам всё принимать на веру:
не думать о траве, где выпало дождем
рассыпаться? Тогда – не должен ли примеру
их следовать и я, и всякий, кто рожден?
И зная наперед, что просьбы неуместны –
над пасмурной землей, пока встает рассвет –
я о тебе прошу у полосы небесной
и дерзновенно жду, что получу ответ.
* * *
Время лечит, но не берет ни одной страховки,
не выезжает на дом – и не принимает в офисе,
не присылает ампулы в глянцевой упаковке,
и о здоровье вашем не беспокоится вовсе.
Когда кончаются силы настолько, что вы готовы
выброситься из собственного тела, как с балкона высотки,
оно не приедет на скорой, чтобы уговаривать вас с мегафоном
вернуться обратно в комнату, отойти от решетки.
Согласитесь, что это важно, чтоб кто-то позвал вас обратно;
чтобы кто-то сказал: полет отменен, задержан, отложен.
Но время – оно не повязано клятвою Гиппократа –
оно не поможет.
Когда на вокзальную площадь ложится вечер,
я иду и вижу бесцветных людей, лежащих у самого края –
и какой-то придурок в моей голове говорит мне, что время лечит,
но я-то знаю.