Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2013
Илья Кутик родился в 1961 году во Львове. Поэт, эссеист, переводчик, один из основателей школы метареализма. В начале 1990-х переехал из Москвы в Швецию, в 1995 году поселился в США. Живет в Чикаго.
ПАРУС
/челн/ладья/минус-корабль/кораблик и т.д.
Захару Шерману
Ты «чих», то есть пшик,
перед штилем,
но даже тогда – «будь здоров!» –
ты в трубочку свёрнут, как штихель
для резки бесцветных ветров…
Чуть ветер, ты – вещий каурка
и так на движенье налёг,
как мокрую лишь штукатурку
похлопывает мастерок.
Пока вся Эола берлога
усиленно жмет на remote,
за них и за Господа Бога
ты делаешь неба ремонт:
сначала гашеную известь
кладешь ты, но сразу потом
ее же, как собственный изверг,
счищаешь с лазури скребком…
Хоть ты и не из шестикрылых,
из той же ты масти стихий,
что и во французских белилах
весь выпачканный мастихин.
ПЕВЕЦ И БОГ
/певец/бедный певец/поэт/пророк/поэт и чернь/вот арфа золотая
/последний поэт/пока не требует поэта/поэт, не дорожи
/поэт в России больше, чем, и т.д. и т.п.
Григорию Комскому
1. Давид поет, покамест братья
пасут или стригут овец.
Отец ярится, но в квадрате
зол Самуил! – Бедный певец!
Давид поет, хотя алфáвит
не выучит никак; хотя
на психику ужасно давят
и космос, и религия.
Но что поделать, если это
так повелось, и если тут
они у Бога и поэта
один и тот же институт?
Его не жалуют в общине
за то, что слышит он тот звук,
которого не слышат и не
способны даже – все вокруг.
Они не знают, что не голос
он слышит, а свирепый гул –
непредумышленный, как голод,
и неуместный, как Саул.
И этот гул похож на ногу
над чернотой чернот, пока
он за пяту не схватит ноту,
как нитку – изнутри мотка.
Снаружи арфа – точный Алеф,
что, как и тетраграммотон,
не произносится, оставив
чернеть провал, как граммофон.
Конечно же, народ чернявый
не может чернью быть… Но чем
его тогда назвать – оравой,
иль сделать вид, что глух и нем?
Что глух – допустим, нем – под знаком
вопроса… Он и сам бы мог
пасти и стричь под Зодиаком,
когда б не этот термин – Бог!
2. Певец и Бог –
звучит, как басня,
которой не писал Крылов,
но Бог – единственная башня,
которой нет средь облаков
на Инстаграме
и в Фейсбуке,
ну а поэтов… – страшно аж…
Но кто, скажи, способен звуки
в карпатский превратить витраж?
А что толпа? – Она довольна,
и для нее поэт никак
не больше, чем, к примеру, Volvo,
и вряд ли даже, чем BigMac.
ДОРОГА И ОДИН
Андрею Левкину
выхожу один я на/я один, я вышел на подмостки
/выхожу один я, нет дороги и т.д. и т.п.
1. …выхожу я один… На дороге
только Один: он пальцем большим
– как бросают тень единороги –
автостопит, где нету машин.
В темноте, прикрепленной, как
орден
с двух сторон на пудовый ратин,
от фигуры по имени Один
отделяется тот, кто один.
2. Если Одину место в Вальгалле,
то один – это место само.
Словно стрелку у рельс на
вокзале
чуть сдвигают, как угол трюмо.
И как звук от дрожащих посудин
превращается поездом в гуд,
он для шведов не Один, а Удин –
словно Одина в угол ведут.
3. Там, где Один пожертвовал оком,
лишь один – как продольный рубец
на арабике черной и мокко –
смотрится, как окоп и рубеж.
Ибо вырыт,
как та запятая
меж казнить и помиловать; как
иероглифом черным Китая
роют сапу к началу атак.
Словно плена кавказского яма
и богатая драпом земля,
этот ров все видения шрама
прикрывает, как шляпы поля.
4. Тени шьются из фриза
и байки,
но его обладателя вид,
что включает и шляпу, и баки
с бородою, из войлока сшит.
Он не тень из фантазий Шамиссо
– не живущий отдельно предмет,
что ступает бесшумно, как киса,
и в трико, словно ниндзя, одет.
Если тень – это коврик для
тела,
что весь скатывается в рулон,
он есть то, что давно уж назрело
и чем Цезарю был Рубикон.
5. Как наушники, вдетые
в уши,
или белое в белом, как бри,
он тождественен тьме, что снаружи
то же, что и предмет изнутри.
Но достаточно встать на
распутье,
чтоб пошел расслоенья процесс:
серебра в амальгаме – от ртути,
или рельс ответвленья от рельс.
Там, где дым путешествия
сладок,
он расслаивается, как мед,
на засахарившийся осадок
и на белый, как в детстве, компот.
Где один и дорога, там – Один:
чист, как парус, как дым и как лист,
и от черт поскобленных свободен,
словно пасечник или шпажист.