Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2013
Александр Кабанов
родился в 1968 году в Херсоне. Автор нескольких
книг стихов, организатор поэтического фестиваля «Киевские лавры», главный редактор журнала культурного
сопротивления «ШО». Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Дружба народов»,
«Октябрь», «Арион» и др. Лауреат «Русской премии». Живет в
Киеве.
* * *
Протрубили розовые слоны
–
над печальной нефтью
моей страны:
всплыли черти и
водолазы…
А когда я вылупился,
подрос –
самый главный сказал:
«Посмотри, пиндос,
в небесах созрели
алмазы,
голубеет кедр, жиреет
лось,
берега в икре от лосося,
сколько можешь взять,
чтоб у нас срослось,
ибо мы – совсем на
подсосе.
Собирай, лови, извлекай,
руби
и мечи на стол для
народа,
но вначале – родину
полюби
от катода и до анода,
чистый спирт, впадающий
в колбасу –
как придумано все толково:
между прошлым и будущим –
новый «Су»
и последний фильм
Михалкова.
Человек изнашивается
внутри,
под общественной под
нагрузкой,
если надо тебе умереть –
умри,
смерть была от рожденья –
русской…»
…Ближе к полночи я
покидал аул,
по обычаю – выбрив
бошку,
задремал в пути, а затем
– свернул,
закурил косяк на
дорожку:
подо мной скрипела
земная ось,
распустил голубые лапы
кедр, на решку упал
лосось –
римским профилем
мамы-папы.
Вот и лось, не спутавший
берегов,
в заповедном нимбе своих
рогов,
мне на идиш пел и суоми –
колыбельные о погроме.
Что с начала времен
пребывало врозь,
вдруг очнулось,
склеилось и срослось:
расписные осколки вазы –
потянулись, влажные от
слюды,
распахнулись в небе –
мои сады,
воссияли мои алмазы.
БЫВШИЙ ДИКТАТОР
В шапочке из фольги и в трениках из фольги –
я выхожу на веранду, включив прослушку:
чую – зашевелились мои враги,
треба подзарядить лучевую пушку.
Утро прекрасно, опять не видать ни зги –
можно курить, но где-то посеял спички,
…альфа-лучи воздействуют – на мозги,
бета и гамма – на сердце и на яички.
Чуть серебрясь, фольга отгоняет страх,
жаль, что мой гардероб одного покроя,
вспомнилась Библия – тот боевик в стихах,
где безымянный автор убил героя
и воскресил, а затем – обнулил мечты;
что там на завтрак:
младенцы, скворцы, улитки
и на айпаде избранные хиты –
сборник допросов, переходящих в пытки?
Если на завтрак нынче: сдобные палачи,
нежные вертухаи, смаженные на славу, –
значит, меня настигли вражеские лучи,
сделаю из фольги новую балаклаву.
Значит, пора исчезнуть во сне, в Крыму:
ангел-эвакуатор, бледный, как будто смалец –
вдруг показал мне фак, и я отстрелил ему
первую рифму – палец.
* * *
Я принимаю плацебо
молитвы,
рабиндранатовый привкус
кагора,
вот и грибные посыпались
бритвы –
ищут, недавно открытое,
горло.
Я выезжаю в седане
двухдверном
и с откидным, получается, верхом,
располагая характером скверным,
что и понятно по
нынешним меркам.
Нам напевают пернатые
тушки
кавер шансона из Зиты и
Гиты,
и безопасности злые
подушки –
перьями ангелов плотно
набиты.
Пальчики пахнут
Сикстинской капеллой,
свежим порезом, судьбою
заразной:
в белой машине, воистину
белой,
неотличимой от черной и
красной.
* * *
Я понимал: избыточность –
одно,
а пустота – иная
близость к чуду,
но, только лишь за то,
что ты – окно,
я никогда смотреть в
тебя не буду.
Там, на карнизе –
подсыхает йод
и проступает кетчуп
сквозь ужастик,
какую мерзость ласточка
совьет –
в расчете полюбить
металлопластик?
Я понимал, что за окном –
музей
с халтурой и мазней для
общепита,
и вытяжка из памяти
моей,
как первое причастье –
ядовита:
то вновь раскроют
заговор бояр,
то пукнет Пушкин, то
соврет Саврасов,
…уходят полицаи в Бабий
Яр –
расстреливать жидов и
пидорасов,
и полночь – медиатором
луны –
лабает «Мурку» в
африканском стиле,
я понимал, что люди – спасены,
но кто тебе сказал, что
их простили?
ТОЛКОВАТЕЛЬ СПАМОВ
Я остался на осень в
Больших Сволочах
и служил толкователем
спамов,
мой народ – над
портвейном с порнушкою чах,
избегая сомнительных
храмов.
Я ходил по дворам –
сетевой аксакал,
как настройщик роялей и
лютней,
не щадя живота, я виагру
толкал,
увеличивал пенисы людям.
Возвращаясь на точку и
пыльный айпад
протирая делитовым ядом,
вдалеке, из-под ката,
виднелся закат,
был мне голос негромкий,
за кадром:
«Се – ловец человеков
идет по воде,
меч, карающий – Богу во
славу…»,
я припомнил чужую цитату
в ворде:
«Беня знал за такую
облаву…»
Забывая в смятенье логин
и пароль,
черный шишел меняя на
мышел,
я покинул содомную эту
юдоль
и на Малые Высерки
вышел.
Будто окорок вепря –
коптился вокзал,
расставанием пахло до
гроба,
больше жизни любил, но
покуда не знал,
что в любви – я опасен
особо.
ЛАСКАТЕЛЬНОЕ
…мечетушка
Игорь Караулов
Жили-были в Расейской
штатушке,
в чистом тереме, в
казематушке:
две сестры – язычком
остры,
лесбиянушки свет
мохнатушки.
Как любили они друг
друженьку,
как просились они
наруженьку,
дал им Боженька дивные
имена:
Жизнь и Сказка, а смерть
– одна,
да одно в сенях оконце
овальное –
помещение глухое,
подвальное:
потолок такой – не
отыщешь дна,
а вокруг – Москва,
вся насквозь
видна:
и дворцы, и простые
камушки…
…возвращаются
мусульманушки –
из высокой своей
мечетушки,
в черно-белое
разодетушки.
…В синагогушку,
поскореюшки –
тротуар бороздят
евреюшки:
потому, что опять —
шабатушка,
и Москва им – родная
матушка.
Люблино обнимает Митино –
русских видимо и
невидимо,
дал им Боженька чудные
времена,
а вот слов ласкательных
– ни хрена,
и блестя оружейной
смазкой –
вновь сливаются Жизнь со
Сказкой,
потому что любовь –
одна.
* * *
«Хьюстон, Хьюстон, на
проводе – Джигурда…»
…надвигается счастье –
огромное, как всегда,
если кто не спрятался,
тот – еда.
А навстречу счастью:
тыг-дык, тыг-дык –
устремился поезд:
«Москва – Кирдык»,
в тамбуре, там-тамбуре
проводник
бреет лунным лезвием
свой кадык.
Мы читаем Блокова,
плакая в купе –
это искупление и т.д.,
т.п.
«Хьюстон, Хьюстон, на
проводе – проводник,
проводник-озорник,
головою поник…»
За окном кудрявится,
вьется вдалеке –
дым, как будто волосы на
твоем лобке,
спят окурки темные в
спичном коробке.
«Хьюстон, Хьюстон, – это
опять Джигурда…»
золотой культей
направляет меня беда:
«Дурачок, ты –
всовываешь не туда,
и тогда я всовываю –
туда, туда…»
* * *
Если
бы я любил свое тело,
черное
тело, украшенное резьбой,
и
мне бы шептали Андерсон и Памела:
«Саша,
Саша, что ты сделал с собой?»
На
плечах – подорожник,
под
сердцем – взошла омела,
несмолкаем вереск в подмышечных сорняках,
ох,
если бы я любил свое тело,
кто
бы носил его на руках-руках?
Кто
погрузил бы его в ковчег Арарата,
тело
извилистое, с накипью снов,
как
змеевик самогонного аппарата
или
основа основа основ основ.
(ИЗ ЦИКЛА «ЦИРКОВЫЕ»)
1.
Цирковая династия:
терракотовые артисты,
император перед
финансовой бездной:
овладев секретаршей,
инсталлирует Windows Vista,
только юная акробатка
смеется из поднебесной,
зависая под куполом, от
пальчиков ног до макушки
в лунном свете, едва
удерживаясь на опорах…
А еще – ее выстреливают
из пушки,
но вчера император велел
экономить порох.
Буква «О» в кавычках –
горящий обруч, смертельный номер,
каждый вечер, вжимая
пивной живот,
пожилой учетчик глазел
на нее и помер,
а вот что он записывал в
свой блокнот:
«Понедельник: трусики из
шанхайского шелка,
белые, в спелых
вишенках. Не забыть очки.
Вторник: черные,
кружевные и только.
Среда: золотистые
светлячки.
Четверг: она заболела.
Говорят, сильная рвота.
Пятница: публика –
сборище похотливых макак,
сплетни про ее
беременность. Суббота:
она без трусиков. Это
хороший знак…»
2.
Цирк, цирк, вернее,
чирк, чирк – отсырели,
спички, слышится плач
младенца, прокашливается трубач,
длинная, хрупкая тьма в
дырочках от свирели,
запах свежих опилок, и
снова плач.
Ослепительно взрывается
великанский
апельсин, разбрызгивая
электрический сок,
утираешь лицо от выходки
хулиганской,
и оркестр наяривает
марш-бросок.
Выбегают униформисты,
жонглеры тасуют кольца,
акробаты впрыгивают на
батут,
иллюзионист приглашает
еще одного добровольца:
«Постойте здесь.
Проткните шпагой вот тут…»
Наступает черед
танцевать слонам и собакам,
дрессировщик – волосы в
перхоти, зевающий лев,
скачут пони, обдавая
зрителей аммиаком,
постепенно манеж
превращается в хлев.
Шпрехшталмейстер
радуется, что полон
зал: эквилибристу негде
упасть,
и в конце представленья
выходит горбатый клоун,
издевательски ощеривая
акулью пасть.
Он ведет себя не смешно
и ужасно глупо,
древний голод
переполняет его зрачки,
что еще чуть-чуть, и
ворвется в зал цирковая труппа –
в трупных пятнах,
кромсая публику на куски.