Круглый стол с участием Игоря Бяльского, Андрея Грицмана, Галины Климовой, Сергея Надеева и Александра Бараша
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2012
МЕЖКОНТИНЕНТАЛЬНОСТЬ ПОЭЗИИ
Круглый стол
Встреча трех журналов – “Иерусалимского журнала” (Игорь Бяльский), “Интерпоэзии” (Андрей Грицман), “Дружбы народов” (Галина Климова и Сергей Надеев) – и интернет-ресурса “Остракон. Русская литература в Израиле” (Александр Бараш)
1. Поэзия в эпоху интернета. Публикация текстов в сети (Фэйсбук, ЖЖ и т.п.). Традиционные журналы и чисто интернетные издания – конкурентные или взаимодополняющие отношения.
Сергей Надеев: Интернет – это всего лишь инструмент. Удобный инструмент. И бессмысленно валить на него все сегодняшние беды мгновенных публикаций. Напишешь ночью, а утром прочтешь – и в корзину. А если уже в сеть забросил? Скорее, это вопрос авторской нетребовательности к себе, порождаемой многописанием и завышенной самооценкой, да и просто отсутствием вкуса. Но и в журнальных публикациях далеко не все безукоризненно. Бывает, автор, что называется, “с колес” печатается по разным причинам. Я для таких случаев жанр придумал – неотлежавшийся роман.
Сетевые издания, если они не сугубо новостной направленности, сколько бы ни кичились своей самобытностью и демократичностью, все равно стремятся зафиксировать опубликованные на них тексты в виде старых добрых бумажных изданий. Сетевые ресурсы нынче сами предлагают издать книгой тексты, на них размещенные. Даже на Википедии можно уже заказать необходимые статьи в виде книги. Значит, есть запрос. Книге, наверное, доверия больше.
Галина Климова: Конечно, интернет-издания более открыты, чем бумажные – журналы, книги и даже газеты, и в связи с этой легкодоступностью круг авторов и круг читателей там несравнимо шире, однако это не относится к разряду качественных преимуществ сети… Кому хочется безотлагательной “славы” или, на худой конец, “засветиться”, “зафиксироваться”, кому нравится плыть в потоке, в “группе в полосатых купальниках” – тем прямехонько в интернет, Фейсбук и т.п. Там много свободного места. Однако те же сетевики охотно печатаются на бумаге и не жалеют денег на издание своих книг, и счастливы, если удается просочиться в “толстые” журналы и появиться в списке авторов “Журнального зала”. Несмотря на то, что интернет сильно оттянул на себя читателей и бумажные тиражи падают, мне не кажется, что сеть и бумага сильно конкурируют в поэтическом пространстве, что-то мешает здесь переходу количества в качество. Может, тот психотерапевтический эффект, который, безусловно, имеет интернет-публикация? А книга до сих пор – подарок.
Александр Бараш: Публикация текстов на своей странице в ЖЖ или в ФБ – это, похоже, современная разновидность чтения в клубе или в домашнем салоне. Для поэта – проба живого “эха”, для воспринимающих, в большой части литераторов, – знакомство с тем, что делают коллеги. Есть и эффект публикации – как в специальном малотиражном издании. Затем и я, и многие коллеги публикуют эти тексты в следующем “круге публичности”: том или ином сборном периодическом издании. Все журналы есть в сети, и уже на самом деле многие годы мы их читаем в первую очередь там… то есть здесь (например, где Вы, дорогой читатель, пробегаете сейчас эти строки?) Теоретически есть “чисто интернетные” и не чисто интернетные издания, но, вообще-то говоря, поскольку все мы читаем периодику здесь, это разделение довольно давно архаично (внутренний штамп, относящийся к другой эпохе). Далее стихи выходят книгой. И любопытно, что книга все же остается пока, а возможно – это ее вневременное свойство, – вещью, не теряющей связи с бумагой, своего рода телесностью, предметностью.
Игорь Бяльский: “Традиционный журнал”, потеряв в эпоху интернета преимущество более оперативного, чем книга, средства доступа поэта к читателю (сборники стихов складываются годами, а журналы выходят каждый месяц, в крайнем случае раз в квартал) по-прежнему сохраняет важную функцию отражения (а в какой-то степени и формирования) так называемого литературного процесса. Особенно это касается авторов, еще незнакомых широкой аудитории.
В редколлегии как правило входят писатели, давно завоевавшие читательское признание и уважение собратьев по литературному цеху. Таким образом, уже сам факт публикации в престижном журнале становится рекомендацией, подписанной мастерами, которые несомненно дорожат своим литературным именем. Короче говоря, журналы работают на связь времен и на связь имен, на связность культуры, в частности – поэзии. Что хорошо.
А конкуренция, конечно, есть. Как редактору журнала тебе хочется быть первооткрывателем… И взаимодополнение – тоже есть. Однажды познакомившись с интересным автором в журнале, начинаешь его гуглить, искать его ЖЖ…
Андрей Грицман: По-моему, это взаимодополняющие отношения. Никакого противостояния тут нет. Есть хорошие стихи и рассказы и плохие, есть проходные и т.п. И ничего не меняется от формы публикации – в альманахе, толстом журнале, на гектографе или в сети. Экстренность публикации зависит от темперамента автора – держать тексты в столе годами или немедленно позвонить по телефону приятелю-поэту или любимой женщине и зачитать. Обычно то, что потом надо править или выбросить. Матерого автора отличает то, что он (она) обычно “лажу” не публикует в сети, но, собственно, серьезный автор ее, “лажу”, более или менее и не пишет. А пресловутые графоманы ее публикуют и в альманахах, и в сети и где угодно. Как же быть? “Куда ж нам плыть?” Эта проблема стоит перед любым профессионалом: в поэзии, в медицине или в бухгалтерском деле. Профессионал знает, что является профессиональным изданием с репутацией, “уважаемым” источником информации, а что нет, болтовней для “чайников” – как лечить рак груди конской мочой. А если автор “не знает” и оперирует информацией и понятиями из непризнанных источников, то ему среди серьезных людей и делать нечего.
2. Русская поэзия в диаспоре. Нужны ли мы России и нужна ли нам Россия? Литературное творчество после десятилетий жизни автора вне страны. “Империя” русского языка, русский язык как lingua franca настоящего времени.
Сергей Надеев: Россия нам всем, и уехавшим, и оставшимся, нужна как место, где существует Русский язык, как место встречи через него. Россия (читай – русский язык) – это метрополия, на которую со смешанными чувствами равняются диаспоры. И куда деваться эмигрантам? Некуда, кроме как эмигрировать из языка.
Галина Климова: Это проблема, которой журнал “Дружба народов” занимается много лет. Это одна из главных наших забот – русские и русскоязычные авторы за пределами России. Им трудно. Трудно сохранять язык в иноязычном пространстве: русские школы закрываются, блестящие учителя русского языка и литературы повымерли, как динозавры, в школьных программах беспощадно убирают “часы” по русскому и литературе, выпускные экзамены на уровне “изложения”, количество русскоязычных изданий сокращается, падают их тиражи да и читатели, люди старшего поколения, уходят. “Империя” русского литературного языка сжимается, сокращается ареал ее распространения (еще держатся столицы, университетские и крупные промышленные центры), лексика деградирует, опускаясь до бытового и разговорного сленга. Русские поэты и писатели в диаспоре – их пора заносить в Красную книгу особо охраняемых видов – носители и хранители русского языка, того самого, подарившего человечеству литературу, ставшую мировой классикой. Они нужны, в первую очередь, России, ведь их читатель живет в России. Но и Россия нужна им – как родная мать. Все очень серьезно и драматично не только для судеб и творчества отдельных личностей, но и для всей гуманитарной ситуации, особенно на территории бывшего СССР, где культурное пространство еще со времен Российской империи складывалось на основе русского языка – как языка межнационального общения. Уверена, что национальные языки и национальный менталитет при этом не пострадают, скорее обогатятся и обновятся, как и люди, говорящие на этих языках.
Александр Бараш: Нынешняя жизнь русских писателей, живущих за пределами России, больше схожа с жизнью их великих коллег в середине XIX века, чем с эмигрантской середины двадцатого. Полгода за границей или в деревне, зимой или наездом в Москву или Петербург… Информация, ощущение контекста, читателя, общение в литературном сообществе – зависят не столько от географии, сколько от темперамента каждого писателя, его профессиональной и человеческой коммуникабельности и т.д. Это касается и языка. Если работать в русле нормативной литературной речи – то все определяется качеством, профессиональностью писателя, его языковым чутьем, точностью, вменяемостью. И главное, конечно, что настоящий писатель вырабатывает свой “подъязык”, свой стиль – и тут не важно, какие новые фразеологизмы или новые значения, оттенки слов появились в бытовом разговорном языке… Для работы с фольклором в том или ином виде нужно, безусловно, жить в языковой среде. Во всех остальных случаях – вряд ли. “Стигмы” середины прошлого века, об оторванности от страны и языка, тут не работают – сейчас иной уровень прозрачности мира, полной доступности любой культурной информации, свободы передвижения etc.
Игорь Бяльский: За всю Одессу, то бишь за всю диаспору, не скажу, но что касается Израиля, предпочел бы все-таки говорить о поэзии на русском языке, а не о русской поэзии.
Литератор, давно и постоянно живущий в другой, нежели Россия, стране, испытывает не только влияние другого образа жизни и другого языка, но и другой литературы. Влияние, намного большее, чем испытывает писатель, живущий в России, будь он хоть полиглотом, хоть путешественником, хоть первоклассным переводчиком.
“Империя” же русского языка несомненно (по крайней мере, для меня) расширяется. Пишущие (и хорошо пишущие!), а также читающие на русском живут сегодня буквально во всем мире. “Нужны ли мы России” – это вопрос не ко мне, а о своем личном отношении к России скажу не без пафоса, но просто: это моя родина, это мой родной язык, воспользуюсь даже калькой с иврита – язык матери.
Андрей Грицман: Прекратил свое существование Советский Союз, то государство, “гражданином” которого я был, и, как было сказано нынешним лидером, это “самая большая геополитическая катастрофа двадцатого века”. Но вот, частично из-за этого геополитического сдвига, создается невидимая надграничная империя русского языка: Америка, Израиль, страны Евросоюза, Австралия, и, может, главное, упорно выживающие форпосты русского языка и литературы в бывших республиках, где еще живут миллионы людей. Таким образом русский язык становится lingua franca огромной части мира, сродни современному английскому (США, Великобритания, Австралия, Ирландия, Индия и т.д.), не говоря уже об испанском и разновидностях арабского. Рухнули границы, стремительно развился интернет и обмен информацией; и соотечественники в Колорадо или в Нетании не отлипают от московских каналов ТВ и просматривают “Грани.ру” с утра на работе. Напомним, как писала Берберова: Набоков, Борхес, Кафка и ряд других гениев создали феномен мировой литературы, вне зависимости от того, на каком языке она написана. Так вот, современная русская литература становится частью мировой литературы, а не только нашей русской исконной, как бы закрытой и весьма фрагментарно расшифрованной при традиционном восторге, не всегда оправданном, западных специалистов и читателей: Достоевский, пьесы Чехова, “Лолита”, Ахматова и т.д. и т.п. Но не Салтыков-Щедрин, почти непереводимые Пушкин и Лермонтов и многие другие из нашего созвездия.
В наше время отношения между российской метрополией и диаспорой изменились, от несколько снисходительно покровительственного отношения “центра” к “периферии” к отношениям почти симбиозным. Как было в британской империи – без Британских островов не было колоний, империи, но оказалось, что без колоний с их культурой и ресурсами – не стало империи и Британия превратилась в одну из европейских стран.
3. Как влияет изменение социально-политической ситуации в России (“закручивание гаек”) на литературный процесс и на изменение вкуса.
Сергей Надеев: Как известно, рассвет русской литературы приходится на времена жесткие, подцензурные, что в царские времена, что в советские. В так называемую постсоветскую “либеральную эпоху” ничего значительного, кажется, не было создано. Время расставит все по местам, но такова, видимо, специфика русской литературы – вырываться из-под гнета всеми цветами. Когда нет внутреннего конфликта у писателя, ему необходим внешний. Так что я жду пользы от “закручивания гаек” в России. При тоталитарном режиме в школе преподавали литературу и, как следствие, воспроизводился читатель. Теперь же русской литературы в школе нет, читать нас скоро будет некому.
Галина Климова: Цензуры пока по-прежнему нет, указаний и рекомендаций “сверху” не спускают… Кроме журнала “Дружба народов”, я работаю старшим научным редактором в издательстве “Большая Российская энциклопедия”, но и там тоже нет ни цензуры, ни какого-то идеологического прессинга, от нас не требуют резонансных колебаний с линией какой-либо партии. Для писателей и поэтов главное на все времена – совесть и талант. И каждый для себя решает, что можно продать, что пропить, а что – при всех режимах бесценно. История русской литературы доказывает это поименно. Нам есть чему и у кого учиться вместо того, чтобы сокрушаться и причитать на каждом углу про “наше трудное время”…
Игорь Бяльский: Вообще говоря, все связано, все влияет на все. Об этом на моей памяти говорил и Брежнев (я цитировал его в посвящении Володе Друку: “– Мир ни-де, – мычит Леонид Ильич, – ниде… ниде-лим!”), это же единство мира провозглашает и древнейшая из монотеистических религий. Конкретно же, о “социально-политической ситуации в России” – да, и она влияет. А вот “как влияет” – живущий третье десятилетие в другой стране, обсуждать это “как”, да еще на публике, просто не считаю приличным.
Андрей Грицман: Судить ни к чему о том, о чем не имеешь представления. Но, если знаешь язык, культуру, да еще прожил полжизни в стране – почему бы не иметь своего мнения. Мне кажется, что, несмотря на почти полное отсутствие цензуры в литературе и интернете, нельзя полностью отделиться от цензуры телевидения, прессы и т.п. Важно, откуда берутся деньги на питание, кто держит банк, откуда берутся деньги на премии, поддержку театров, кто контролирует выставки и издательства. При наличии такого срастания денег и государственной власти, как сейчас в России, полная независимость литературы от государства невозможна. Еще один важный аспект. Государство совершенно очевидно выбрало идеологию не открытости, евроцентризма и срастания с западным миром, а наоборот, возрождения идеи “своего пути”, ксенофобии с нарастающим духом шовинизма и тоталитаризма – тут же появились и литературно-идеологические апологеты “неосоветской” тоталитарной идеи. Достаточно почитать недавний нашумевший опус совсем еще молодого (“за ними будущее”) Захара Прилепина – и станет ясно, куда ветер дует.
4. Евреи в русской поэзии. Реальна ли эта тема? Израильская русская поэзия – отдельная ветвь в русской поэзии?[1]
Сергей Надеев: Еврей в русской поэзии – это во-вторых. А во-первых – поэзия Мандельштама, Пастернака. А еще раньше – Надсона, который, пожалуй первым из значительных (пусть и не великих) поэтов сделал прививку еврейской души русской литературе.
Израильская русская поэзия – замечательный феномен. Выросшая из отторжения, она все больше испытывает притяжение. К русской поэзии, к русскому языку.
Галина Климова: Евреи в русской поэзии – как и полуевреи, и четвертьевреи и т.д. – давно реальность. Это один из компонентов отечественного поэтического ландшафта, объективно существующий и изменяющийся во времени и пространстве, как, например, лес или пустыня. В историю русской литературы золотом вписаны имена гениальных поэтов, евреев по происхождению, писавших по-русски и воспитанных на русской культуре и христианских ценностях. И все они – русские поэты, или, как принято дефинировать в последнее время, русскоязычные поэты. “Двести лет вместе” – подытожил А.Солженицын, – это данность для тех и других. Израильская русская поэзия – ветвь русской поэзии. Здесь много талантливых поэтов, они и в СССР были талантливыми, но – евреями. Стоило лишь пересечь границу, и наши евреи стали в Израиле “русскими”. Жаль, что эта самобытная ветвь русской поэзии почти не дает новых побегов и может засохнуть с уходом поколения русских евреев, младшим в котором сегодня 45–50 лет. Их дети, а тем более внуки, не владеют русским литературным языком, в лучшем случае – говорят в семейном кругу и под нажимом родителей еще читают русскую классику. Как второй язык им нужней – английский.
Александр Бараш: Эта тема, “Евреи в русской поэзии”, не более реальна, чем персональные различия, или различия в социальном бэкграунде, географии рождения и проч. Язык, на котором пишутся стихи, в любом случае важнее этнических моментов, он диктует в ментальном плане больше, чем происхождение. В эстетике и этике Мандельштама и Пастернака, скорее всего, больше различий, чем между Мандельштамом и Ахматовой или Мандельштамом и Гумилевым… или между Пастернаком и Маяковским.
Идея израильской русской поэзии как отдельного феномена – хороша как манифест. Но она жива ровно до тех пор, пока есть несколько хороших поэтов, заявляющих о том, что они израильские поэты, пишущие на русском языке, а не “просто” русские поэты, живущие в Израиле. Сейчас в Святой земле есть полдюжины хороших поэтов, пишущих на русском языке, но каждый из них хорош сам по себе, они не являются некоей общностью по какому-то манифестированному общему критерию. В конечном счете, при том, что огромное значение имеет опыт внероссийской жизни, овеществляющийся в слове, – наибольшие связи можно проследить с исходным художественным бэкграундом: московским или петербургским, в основном.
Когда-то, в середине 90-х, я предложил термин “Международная русская литература” – он, по-моему, неплохо работает и сейчас. Единая и разнообразная литература на русском языке, создаваемая в самых разных точках земшара, открывающая мир русским словом и открытая миру в русском слове. Так же, как это происходит с английской, французской, испанской литературами. Местные “изводы” – израильский ли, нью-йоркский –интересные и плодотворные явления. При этом нам все же очень не хватает конкретного разговора собственно о поэтах, о персоналиях – об ИХ мирах, их топографии, метафизике, художественных средствах. Релевантно было бы начинать с этого, основываться на этом – а потом уже, на этом фундаменте, строить остальное.
Игорь Бяльский: “Тема” эта “реальна”, особенно в плане культурологии, социальной психологии, но и собственно поэзии.
Здесь я, пожалуй, идеологически ближе к российским “почвенникам”, “славянофилам”, “патриотам”, чем к “либералам”, и предпочту термину “русский” определение “русскоязычный”, по крайней мере – “российский”.
Евреи (я имею в виду этническое происхождение) в двадцатом веке, а особенно после 17-го года, сломавшего черту оседлости, “оказались” широко представлены в российской культуре, в российской поэзии. Насколько плодотворным было это, теперь уже необратимое влияние, вопрос схоластический (у истории литературы, как и у истории вообще – вариантов нет). Скажу лишь об одной стороне необъятного этого вопроса – о самоощущении поэта. По-моему, для поэта очень важно осознавать себя голосом именно своей страны, быть уверенным или, по крайней мере, надеяться, что в своей стране его прочтут (хрестоматийное “Я хочу быть понят своей страной…”).
У российских евреев за десятилетия советской власти на просторах многонационального СССР возникло и окрепло самосознание, включавшее в себя чувство чуть ли не полной сопричастности к русской литературе и, что еще смешней, к русской же истории. Хотя были и несмешные (и для меня, сегодняшнего) исключения: замечательный поэт Давид Самойлов, например.
А вот у Бориса Слуцкого (для меня, несомненно, великого поэта) неслиянность его русского и еврейского начал привела к трагедии. На протяжении многих лет – к трагедии, чрезвычайно плодотворной творчески, а в последние годы жизни – к разрушительной.
У великого русского поэта Пушкина, для аналогичной трагедии оснований не было, и самой трагедии такого рода, по-моему, не было тоже. Могу приводить еще примеры. Скажем, Александр Блок, Марина Цветаева, Владимир Высоцкий…
У Пастернака, которого не могу (виноват, но что поделать) к великим русским поэтам причислить, подозреваю трагедию невозможности признания себя (со стороны русского народа, русской интеллигенции – это я без иронии) безупречным русским. Но трагедия эта – банальна, таких примеров в истории давней и недавней, русской и нерусской – тьма. Последний раз она меня серьезна задела в музее Катастрофы “Яд Ва-шем” больше двадцати лет назад, когда рассматривал фотографию середины 30-х годов. Демонстрация ветеранов Первой мировой в мундирах немецкой армии, на каковых мундирах помимо немецких же орденов и медалей пришиты (очевидно, согласно распоряжению властей) желтые звезды. Ветеранов ограждает (сопровождает?) группа охранников правопорядка со свастиками на рукавах. Ветераны подняли полотнище. На нем лозунг. Нет, не призыв к равноправию, а отчаянно-патетический глас вопиющих: “Мы – немцы!”
Трагедия такого рода (а в пастернаковской благополучной версии – не трагедия даже, а фарс) сегодня меня уже больше не волнует.
А вот Слуцкий, который не то что не прятал ни свое происхождение, ни чувства по отношению к уничтоженным нацистами соплеменникам, ни чувства по отношению к фобиям в своей родной (!) стране (“евреи зерна не сеют…”), имеющим в том числе и разумные основания фобиям, нет, не прятал и в то же время хотел быть (и был!) и русским поэтом, и евреем, – мне кажется, явление уникальное, и трагедия его уникальна.
Израильская же поэзия на русском языке как отдельное явление, по моему мнению, существует и заслуживает отдельного разговора. Конечно же, своими корнями она связана, прежде всего, с русской поэзией, но и с еврейской традицией, и с израильской современной культурой. Для меня это, например, и легендарные Игорь Губерман и Юлий Ким (да, его гениальный 137-й псалом и еще дюжина прекраснейших песен, написанных за последние тринадцать лет – на русском языке, – это израильская поэзия), и покойный Михаил Генделев, и эпический Семен Гринберг, и состоявшиеся, на мой взгляд, именно в Израиле Наум Басовский, Геннадий Беззубов, Марк Вейцман и Михаил Зив, и неизвестный пока широкому читателю Семен Крайтман (мы напечатали его подборки подряд в 42-м и 43-м номерах “Иерусалимского журнала”, и пронзительная Ирина Рувинская… Во всяком случае, десяток-полтора имен с восхищением и чистой совестью могу перечислить. А поэтов – много и не бывает.
Андрей Грицман: Актуальность этого вопроса всегда была и есть в том, что об этом напоминают десятилетиями те, кто считает себя “хозяевами, “щедрыми” и “кровными носителями” и т.п. Как говаривали мои родители, адепты полной интеграции и адаптации, как и большинство в их поколении, – в молодости мы даже не знали, кто еврей, а кто нет.
Я согласен с тем, что подходить надо строго индивидуально – насколько силен поэт, глубок. И для кого-то рефлексия по поводу семейной истории и происхождения, Холокоста и т.п. важна, а для кого-то – только личные переживания – любовь, амбиции, личный символизм, тонкости употребления языка и т.п. Есть ли общность судьбы и выражения ее в творчестве? Есть слабые поэты и сильные и несколько вариантов между. Но поэт, родившийся и всю жизнь писавший в Москве, или в Иркутске, или в Ташкенте, или много лет писавший в Иерусалиме, конечно, отличается от других – по интонации, внутреннему пейзажу, тематике.
Особенности жизни в Израиле, конечно, придают особую окраску творчеству русских поэтов: язык, чувство общности перед постоянной опасностью, армия, дыхание камней Святой земли и т.п. Это у сильных поэтов: Семена Гринберга, Михаила Генделева, Елены Игнатовой, Игоря Бяльского, Александра Бараша… Ряд можно было бы продолжить до десятка-полутора имен, и это много! (См. Обзор русской поэзии в Израиле 2003 г. http://magazines.russ.ru/arion/2003/3/gric.html.) А про слабых и говорить нечего, на всех континентах.
5. Проблема авторского самоиздания книг – позор или насущная практическая необходимость? Система издания книг “тираж по требованию” (допечатывание тиража по требованию и по необходимости).
Сергей Надеев: Проблема авторского самоиздания книг не есть проблема. Проблема – чтобы эти самые книги дошли до читателя. А читатель поэзии как популяция на грани вымирания. Вот был Виктор Шкловский, который в 1920-е годы писал свои книги, сам их печатал у знакомого типографа, сам переплетал и развозил их на саночках по книжным магазинам Москвы тоже сам. И в чем тут позор?
Print on demand – замечательное изобретение. Как говорил Гёте, ненужных книг не бывает, каждой найдется свой читатель. Но где его найти в эпоху разобщенности? “Прежде писали в стол, теперь – под кровать”, – сетуют писатели эпохи разрешенного самоиздания. А теперь, глядишь, облегчение выйдет – автор перестанет зависеть от жестких рамок тиража.
Галина Климова: Сегодня нет цензуры и нет проблемы издания. Знаменитый “самиздат” стал совсем другим: есть что издать и на что издать – издавай! Приволье графоманам и мелким издательским делягам. Но и крупные, весьма уважаемые издательства не брезгуют печатать всяческую туфту, втюхивая ее под обложки известных поэтических и прозаических серий…Но – наши классики тоже зачастую начинали с того же: платили из своего кармана или искали состоятельных поклонников/поклонниц, друзей, меценатов. Это не помешало им стать классиками. Сегодня проблема в распространении, хотя тиражи мизерны. И если книга издана не в Москве и не в Питере, ее не купить. Книги не доходят до читателя, да и читателя… днем с огнем не найдешь. Куда делись люди, которые в “перестройку” выписывали по нескольку “толстых” журналов на семью или на “рабочий коллектив” и поочередно читали и обсуждали прозу Платонова, Владимова, Рыбакова, Домбровского? Неужели все канули в интернет? На поэтических вечерах, которых в Москве ежедневное множество, поэты читают для поэтов. Все это, конечно, очень профи и очень рафинэ, но чего-то явно не хватает… И вдруг в зале незнакомое лицо: кто это??? И сам себя спешишь утешить: это, наверно, читатель пришел.
Андрей Грицман: По-моему, никакой проблемы тут нет. Какая разница, как издана книга, если она того заслуживает. В советское время издавали за государственные деньги, если автор прошел фильтр системы. Через этот фильтр проходило и много хорошего, но, в принципе, все мы помним, как это работало. Потом был тамиздат и самиздат, и кто-то должен был заметить, продвинуть, западные русские издательства должны были иметь основания опубликовать, тоже часто не без политической субьективности. В наше время вопрос один – откуда взять денег. И действительно страдают хорошие авторы, у которых нет лишних денег, (и то, как правило, как-то находятся), т.е. у которых не находится нужного спонсора. Последнее требует некоторых личностных качеств – социальной интегрированности, амбициозности, хитрости и т.п. В постсоветское время любые книги, за редкими исключениями, а особенно поэтические, расходятся, в основном, в своей же профессиональной среде, на чтениях, фестивалях и т.д. И в этом ничего плохого нет. В советское время количество пресловутых “читателей” было раздуто из-за почти полного отсутствия других культурных занятий и из-за государственно организованного распространения.
Поэзия в наше время как бы стала более профессиональной. Поэтому, если автор опубликовал, естественно бесплатно, достаточное количество вещей в признанных журналах и сборниках, скажем, на “Журнальном зале”, и прибрел репутацию в литературе, то какое имеет значение, откуда взялись деньги – после нескольких лет ожидания какого-то загадочного гранта, от собутыльника-спонсора, любовника или мужа, или совсем свои, честно заработанные. Это особенно верно в наше время публикации “по требованию”, когда тираж может быть совсем небольшим и недорогим и пополняться по мере необходимости. Поэтому полупьяные высказывания поэтов о том, что “я за свои деньги не издаю, мир должен оценить мой талант и издать”, по меньшей мере наивны и несовременны.
6. Проблемы идентичности русского языка в эмиграции.
Сергей Надеев: “Русская речь закатилась под печь, мы ее больше не чувствуем”, – с горечью заявила в “Новом журнале” Елена Дроздова из Филадельфии. И это, если вдуматься, не удивительно. Выпадение из языковой среды, влияние окружающего языка иного приводят к неточностям и нелепостям. Особенно остро я почувствовал это в Грузии в 2009 году, когда встречался с участниками русскоязычного литературного объединения. Стихи их были написаны языком начала ХХ века, уже архаичным, далеким не только от современного русского разговорного, но и от современного русского литературного. Схожие процессы протекают, видимо, и в Израиле, и в Америке, и в Австралии.
Галина Климова: Мне приходится читать много стихов, написанных по-русски поэтами, живущими за пределами России. У них другой язык. Например, полгода назад была в Ташкенте, много общалась и читала стихов местных авторов: их литературный русский законсервировался, он – из Серебряного века, и диктует всю поэтику того времени. Жуть, это же 100 лет назад! И еще. В стихах двуязычных поэтов ощущается дефицит полутонов, нюансов, оттенков, придающих тексту необходимую экспрессию. А этих полутонов и прочих вариаций в русском языке неисчислимое количество, в первую очередь, за счет синонимических рядов, за счет тончайшей пластики суффиксов и префиксов, от них – интонационное разнообразие. Сужение активного словаря нивелирует перепады высот, усредняет, сглаживает текст, превращая его в плоское плато унылого вида, когда “красное” – всегда красное и ни в какую не тянет другой тон, например: пурпур, багрянец, кумач, алый, чермный и т.д.
Андрей Грицман: И в метрополии, и в зарубежье есть сильные авторы, с чувством языка, и графоманы и просто дураки, которые делают ошибки и ляпсусы. Какое имеет значение, что язык Бунина, Набокова, Ходасевича, Адамовича и т.д. “отставал” от современного им “советского языка”. Это могло иметь еще какое-то значение четверть века назад, то есть давно! Но в наше время открытости границ, постоянном перемещении людей, ежедневного интернета, радио, телевидения, доступности как информации, так и книг, трудно себе представить “отставание” языка у автора, живущего за рубежом. При этом в таких местах, как Нью-Йорк, Париж, Берлин и т.п., живут миллионы современных носителей русского языка, которые часто посещают родину или вообще живут “на два дома”. Как и во всем мире другие народы. Итак, все зависит от интеллектуального уровня и способностей автора. К слову, в почте журнала “Интерпоэзия” множество материалов, присланных с широких просторов страны-родины языка – и там такое попадается… Так что, я полагаю, проблема эта, пожалуй, вчерашнего дня, а не сегодняшнего.
Иерусалим, октябрь 2012