О книге Даниила Чкония «Экскурсовод, или Писатель играет джаз»
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2012
Марина Гарбер
В предисловии к этой книге Ю. Малецкий называет ее автора «поэтом-Путеводителем, маленьким Вергилием нашего сегодняшнего большого открытого мира»… В процессе чтения осознаешь точность этого емкого определения. И даже не потому, что эти ипостаси Даниила Чкония связаны с его нынешней профессией экскурсовода, а потому, что движение – медленное или, порой, в такт местному ритму, ускоренное, с частыми остановками и пристальным всматриванием, как в детали, так и в общее полотно – важная составная его поэзии: медленный спуск вдоль скалистого берега Арагви, брожение по «Серебряным переулкам Тбилиси, перемещение из аквариума нью-йоркской подземки в поглощающий гуд и рев 42-й авеню, ночная автогонка в окрестностях Вупперталя, прогулка «по стершимся следам» полночных улиц Амстердама… Ход, бег, полет – в прошлое, свое и чужое, в настоящее и насущное («Перемещаюсь из одной поры / В иные – ощущаемые – годы») и, лишь иногда – вскользь, одним крылом, – в будущее: «Вестник времени, маленький этот бегун, / Пусть он вечно вперед бежит». Поэт-птица (многие из стихов Чкония «крылаты»), соединяющий землю с небом, прошлое с будущим, высокое с заземленным… Поэт-проводник: «Ботинки сбивая, стираю булыжник Европы, / Стираю столетий незримые ныне следы», поэт-путник, «версты – за верстой версту – верстающий». Исходный пункт этих путей кажется ценнее конечного, но не менее, чем «откуда», для поэта важно насущное «где», то есть здесь и сейчас – редкое, признаемся, качество, поэтической, да и вообще человеческой натуры (к слову, не случайно один из сборников Чкония, «Я стою посредине Европы», представляет собой книгу-перевертыш, так как стихотворения в нем располагаются в обратном хронологическом порядке).
Чкония умеет войти в момент, пускай даже – вне собственной частной жизни или современной ему эпохи, будь это в забытом Богом российском поселке, в подземном переходе столицы или в Древнем «блудливом» Риме… Перевоплощение? Скорее импровизация: «Вот злобного тирана обману, / Мучительно прикинувшись придурком, / Там рыцарство в бараний рог согну, / Здесь подмигну по-свойски ловким уркам». Древняя цивилизация для поэта-гида, поэта-проводника – не совокупность камней и достопримечательностей, а, прежде всего, люди, личности, правившие миром и жившие в нем, строившие его и разрушавшие, и не датам и событиям, а собственно лицам и характерам отведена главная роль в истории «по Чкония». Здесь даже можно применить термин «псевдоистория», так как факт, оставаясь фактом, разбавлен у него точно отмеренной дозой живой фантазии (все-таки перед читателем – художественный текст), придающей повествованию напряжение тонкого психологизма. А фантазия, домысел, без которого литература немыслима, и есть креативное отступление, – подобная джазовой – интерпретация.
В этих стихах нет дерзкого новаторства, но есть поиск, игра и новизна – звуковая (аллитерации и внутренние рифмы в «Кафедрале», «Мотиве Шагала», «Скажи-ка, скажи-ка, и что это вдруг за печаль?» или, к примеру, такая неожиданная рифма: «больно лю-» / «в сонливом хмелю»), формально-смысловая (в этом отношении примечательны стихопрозаические тексты «Уроки истории», «Будничная песнь в декабре 1991», «В провинциальном городке…»), ритмическая (каденции и подъемы, сбои темпа в «Нью-Йорке в ритме джаза», «Холмах пустынь», «Мотиве Шагала»)… Порой поиск у Чконии выражен в приращении нового, черпаемого из неродного/чужого быта, окружения, даже пейзажа, и для такого поиска недостаточно масштабного глазомера, необходим также многоволновой настрой слуха, чтобы семантика и фонетика гармонично совпали. Эпицентром ритмической разрядки в сборнике становится стихотворение «Джаз в Нью-Йорке», неспроста отсылающий читателя к названию книги, в котором отчетливо слышна неумолкаемая бродвейская аритмия. Метрически выдержанные – рвущиеся – строфы перемежены с ритмически раскрепощенными – льющимися, и в совокупности поэтический метатекст Чкония обретает джазовые интонации – с отступлениями, вольными интерпретациями, новыми ракурсами, неожиданными поворотами – в то время как за текстом – подтекстом? – продолжает звучать основная мелодия, все связующая тонкая, но крепкая нить. Вот она появляется: «Улицы – на запад. / Улицы – на восток. / Свет, шум, запах. / Оторопь, ужас, восторг». Вот исчезает: «…когда ты идешь по тротуару, когда вослед тебе / выплескивается ветер, забежавший за тобой в магазин…» Вот снова – стежками – проглядывает и прячется: «сладкая, жадная, просто, ад для меня, погибель / отрадная! – эй, кэбмен, – кричу, – заплачу! – я ее вместе / с улицей этой хочу!» Здесь ощутимо – почти по Мандельштаму – «появление ткани» (и ее исчезновение) и необходимое мастеру сопротивление материала, когда речь требует не продолжения, а длительности и обрыва звучания, как взгляд порой нуждается в горизонте и упирается в небоскреб.
Чкония также сторонится нынче модной, граничащей с косноязычием словарной «остроты», поэт не рвет на себе рубаху и не бьет кулаком в грудь: отчаянье и тоска, равно как восторженность и ликование, одним словом, пафос – не из эмоционального запаса автора. Но это далеко не означает, что переданные в этих стихотворениях чувства и раздумья лишены глубины или неотъемлемой от лирики грустной ноты. Скорее это выдержанная, классически отточенная, слегка затушеванная tristia, заметно отделяющая поэта от пресноватых «тихих лириков»: «<…> Капелькой горечи камешек тает во рту, / Как не устать от тягучей такой канители? / Блеск нищеты и убогость окрестных красот… / Старая лодка рассохлась на грязном причале… / Ну, так взгляни с этих горних незримых высот, – / Не Судия, не Советчик – немой Сопечальник».
К слову, здесь наблюдается еще одно нечастое совпадение – поэта и личности: автор похож на свои стихи, а его стихи на него – в них нет ни маски, ни позы. Вообще в текстах Чкония четко проявляется мужское начало, особенно в текстах прозаических, где частные и даже исторические перипетии освещены с позиции мужского соперничества и мужественности. Так – и велосипедные гонки, и, казалось бы, невинная игра в волейбол на южном пляже, и морское купание, и отношения между героем и оттеняющим его «двойником» с похожей фамилией, или между разномастными посетителями грузинского ресторана, волей-неволей оказавшихся на общем застолье, как и конфликт между гидом и агрессивным экскурсантом – каждый эпизод, помимо фабульных функций, выполняет задачу расстановки силовых акцентов. По-видимому, спецификой этого, подчеркнуто мужского взгляда объясняется некоторая схематичность при обращении к «женской» теме. В стихотворениях «Полустанок…», «Газетчик», «Курортная повесть», «Старый сюжет», «Простая история» прочитывается схожая и вполне классическая модель: женщина любит – женщина наказана за свою любовь – женщину жаль. Этот образ женщины-жертвы (довольно укоренившийся в мировой литературе – от Дидоны до мадам Бовари) у Чкония выписан с определенной частотой и четкостью: «А женщина ночами плачет»; «А женщину жаль»… В то же время цикл «Из итальянской тетради» и такие образцы любовной лирики, как «Открылась горящая бездна», «Рассвет, набравшись храбрости, приник…» и другие, нельзя отнести к разряду «старых сюжетов» или «простых историй».
Однажды А. Цветков сказал, что, о чем бы он ни писал, он пишет о смерти; можно утвердить, что, о чем бы ни писал Чкония, он пишет о свете, о приближении и отдалении от него, о его изменчивой густоте и качественности: «Сколько света – похоже на знойное лето…» Автора хочется назвать путником к Свету, и путь этот, подобно Виргилиеву, кажется, вечен. При всей явственности деталей в его стихах наблюдается некоторая – вполне умышленная – размытость, периодическая расфокусированность, то ли расслабляющая, то ли обостряющая зрение, нечеткость… Но по прочтении книги или отдельного цикла этот размытый свет собирается в единый, довольно мощный световой пучок – не подобное ли ощущение возникает у обитателей Чистилища Данта? Ведь свет в Чистилище – особого свойства: он не видим, а лишь ощутим – подспудно, интуитивно, внутренне, и эта стойкая и необъяснимая вера в то, что свет должен быть, способна перечеркнуть не менее устойчивое знание того, что, по крайней мере в пределах Limbo, его нет. Стихи поэта лишены острой боли необратимости или недостижимости, так как обещанный свет, кажется, самодостаточен – своей же обещанностью, тем добрым посылом, исходящим из невидимого и лишь предполагаемого источника. Возможно, не без риска впасть в высокопарность, хочется вспомнить заключительные образы «Белой гвардии» М. Булгакова: тяжелая синева ночи, плотный полог и мерцание звезд… По прочтении книги Даниила Чкония проступает схожее с булгаковским подспудное ощущение того, что высоко-высоко, за тяжелой ночной завесой, у невидимых Божьих врат, служат всенощную… Потому и многие стихотворения поэта представляются своеобразными картинами в световой оправе:
Звезда вечерняя горит.
Ты видишь: Рим – открытый город,
Как Росселини говорит.
Ты слышишь это море звуков
И видишь марево огней,
Но все-таки темно и глухо –
Звезда вечерняя над ней.
Над этой жизнью безмятежной,
Над полной тягот и забот,
Над волей твердой, песней нежной,
Над медленным теченьем вод.
Сиянием неутолимым,
Неугасимым навсегда,
Струи свой свет над вечным Римом,
Гори, вечерняя звезда!