Беседа Ирины Машинской с Еленой Соловей
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2011
“Я БОЮСЬ БЕЗЗВУЧИЯ”*
Ирина Машинская (ИМ): Лена, с того берега Ваша судьба – художника, выброшенного в Америку – кажется либо несчастьем, либо несуразицей. Но мы-то знаем, что жизнь на Марсе – есть. Конечно, любой человек в эмиграции не может не меняться. Он должен отращивать какие-то новые органы, щупальца. Но мне кажется, актеру это вообще свойственно в принципе: подчиняться новой роли.
Елена Соловей (ЕС): Ну, тут, на мой взгляд, обобщений быть не может. Каждый живет только так, как он может жить. Конечно, для человека творческого эмиграция – испытание гораздо большее, чем для людей занимающихся более практическими вещами. Даже музыканту – хоть ноты всюду одинаковые – приходится трудно. И все дело, мне кажется, в том, как ты себя ощущаешь.
ИМ: То есть нельзя сказать: еще одна роль?
ЕС: Нет, нельзя. Важна именно твоя человеческая субстанция, индивидуальность как человека. Насколько ты самодостаточен и самостоятелен – вот главное.
ИМ: Перенести с собой свой ковчег.
ЕС: Да, потому что ведь и в своей стране можно оказаться в эмиграции. Когда я приезжаю в Россию или в Киев, например, — меня спрашивают – с такой жа-а-алостливой интонацией : “Ну как Вы там, Лена? Ведь тут Вы были – звезда, а там – никто. Ну, школа – но это все же не то…” А мне всегда хотелось спросить: “А почему вы меня жалеете? Посмотрите, сколько рядом с вами брошенных, замечательных актеров, которые никому не нужны? Которые умирают. У которых нет денег на лекарства?” Потому что это – рядом.
Знаете, я уже боюсь говорить о Голливуде, потому что я как-то сказала, что, когда я ехала сюда, у меня не было ни иллюзий, ни претензий работать в Голливуде, я сказала, что знала, что я там никому не нужна. И тут же умный журналист вынес на первую страницу огромным буквами: “Елена Соловей никому не нужна в Голливуде”! Елки-палки! Может быть, нужна. Это ведь я так думаю!
Конечно, если претензии есть – это трагедия. Но если я туда попаду – это будет для меня большим подарком… Может, я неправа, может, это плохо, но я никогда не смешивала мою частную жизнь и мою актерскую жизнь. Наверное, это была моя самозащита. Для меня эти жизни никогда не пересекались. И вот даже сейчас я могу совершенно спокойно смотреть свои старые картины, которые, я понимаю, уже не имеют ко мне никакого отношения. Я могу их любить, как своих детей. Но я не воспринимаю себя в этих картинах, понимаете?
ИМ: Я читала как-то о том, как Вы озвучивали свою роль и как относились к себе экранной – как к совершенно постороннему человеку, сердились на нее.
ЕС: Наверное, Ира, я не так хорошо к себе отношусь… Я не хочу сказать, что чувствовала себя гадким утенком, но у меня никогда не было мечтаний, претензий – мне хотелось быть именно актрисой, а не первой звездой или первой красавицей. Я вот и своим детям (ученикам. – ИМ) говорю: “Ну зачем вот вы приходите в театр-студию? Не затем ведь, чтоб перед мамой и папой прочитать стихотворение? Вы должны получать удовольствие. – от того именно, что вы можете это ТАК прочитать и только ВЫ можете именно ТАК прочитать. Другой это ТАК сделать не может. Я же никого не учу. Меня раздражает, когда родители и другие педагоги “ставят” – вот тут ты должен сделать голосом так, а рукой так… У детей свое ощущение мира и поэзии, свое чувствование роли. И для них эта игра должна быть еще увлекательнее, чем для взрослых. Для взрослых это ведь тоже – игра, правда?
ИМ: Тут Вы выступаете как автор, не то чтобы кукольник – но все же… В Ваших руках сосредоточена огромная власть. Вы можете повернуть репертуар так и так, можете учить так и так, да? Андрей Тарковский, выступая после показа “Зеркала”, сказал, что режиссер подобен мужчине, а актер – женщине: актерскую работу лепит режиссер, и чем актер податливей, тем он, актер, лучше. И если принять эту систему, Вы выступаете тут именно в мужской роли, как режиссер. Я в этом нахожу для себя трудность, меня пугает эта власть, эти возможности.
ЕС: Как ни странно, мне кажется, что это я нахожусь во власти детей, это я в их, а не они в моей власти. Да, я их учу думать: не должно быть просто произнесение слов – как и взрослый актер, ты должен понимать, что ты делаешь и почему ты это делаешь. Во что ты играешь. То есть, присутствуют изначальные задачи, которые я не определяю как задачи, но стараюсь все же ввести детей в правила игры. Но, конечно, всегда боишься такой ответственности. Особенно, когда занимаешься с маленькими детьми. Боишься навредить своими тенденциями, своим видением мира…
Надо, чтобы ребенку интересно было в это поиграть. А раз интересно – я как педагог должна постараться найти точки соприкосновения этого ребенка с этим вот характером. Возможно даже, что вначале это не совпадает с решением спектакля. Но мне надо было вписать именно этого ребенка именно в эту пьесу, в эту роль. На это уходит больше времени, чем на постановку спектакля. Фактически, это построение всего здания пьесы заново.
ИМ: Но ведь остается и еще задача просто ремесла. Я видела, как Вы с ними делаете этюды…
ЕС: Да, это игра такая.
ИМ : …И тут уже другая задача – может быть, для Вас самой? Горшок, который 
надо просто хорошо сделать. Мне кажется, этого сейчас не хватает в мире: уважения к простым хорошо сделанным вещам.
ЕС: Да, да! Это очень важно, чтоб самой было не стыдно. Мне важно, чтоб они получали удовольствие от того, что они делают, но надо, чтоб это было заключено в определенную форму. Чтоб это не было бесформенным… монтажом. Если это театр – это должен быть театр. Они должны быть ответственны даже в этом маленьком деле. Я понимаю, что полтора часа в неделю – это ничто. Но даже за эти полтора часа должна быть с их стороны ответственность.
Мне ужасно обидно, когда дети приходят, не выучив стихотворения или не сделав домашнего задания (Елена Соловей занимается с детьми и русским языком, грамматикой. – ИМ) И родители не обращают внимания, потому что это игра. Но должно же быть уважение к делу? А то для чего же тогда?…И мне тогда просто стыдно. Даже не стыдно: обидно. Ведь это уходит моя жизнь – и их тоже.
ИМ: Из Ваших учителей кто, по-Вашему, ставил такую задачу? И вообще – кто из учителей Ваших сейчас оказывается Вам очень нужен в работе? Или просто из людей, даже напрямую не связанных с театром или кино, но почему-либо на Вас повлиявших? Какие люди и положения?
ЕС: У меня был замечательный педагог, еще когда я занималась в Студии Художественного Слова: Маргарита Рудольфовна Перлова. Она была потрясающим педагогом. Все дети, которые приходили к ней, не просто любили – очень верили ей. Понимаете, она никогда никого не разочаровывала. Мы не драмой занимались – художественным чтением, но каждый из нас реализовывал там себя. Я пришла туда, когда мне было 13-14 лет и занималась до 11-ого класса…
ИМ: А я, как оказалось, часто вспоминаю свою учительницу физики, Маргариту Абрамовну Анисимову. Как она говорила: “Вы посмотрите, дети, какая красивая формула!”, и было видно, что у нее самой дух захватывало от этой формулы, от связей всего со всем, а мы, дурачки, веселились… И вот сейчас, когда я говорю ученикам, что математическое решение правильное, но не элегантное, и жду элегантного – я вспоминаю ее, и так часто! Фактически, эти учителя из прошлого – они ведь работают сейчас с нами.
ЕС: Да, и если бы я сделала сотую часть того, что она сделала с нами – я была бы счастлива.
ИМ: Лена, а вот могли Вы представить себе, что окажетесь в этом городке, что будете этим заниматься? Или это – приключение, которое с Вами произошло?
ЕС: Да нет, я всегда думала, что могут сложиться обстоятельства, когда я займусь преподаванием. Для актера это нормально.
ИМ: Да? А для меня то, что тут со мной происходит – приключение. У нас в журнале есть такая рубрика – “Плавание”, в бодлеровском смысле. И для меня эмиграция – это прежде всего такое плавание. Мне вообще кажется, что зоркость человека, перенесенного в другой мир, в сущности, на другую планету – увеличивается. Что он становится более чутким к поворотам судьбы.
ЕС: Более ранимым. Более уязвимым.
ИМ: И эти броски в ту или другую сторону… Ночью на кухне – нью-джерсийской ночью – я включаю радио – и там Чайковский. И я думаю: ведь я именно тут полюбила и, мне кажется, поняла его, а в России я русскую музыку, кроме Рахманинова, не слушала.
ЕС: Это обретение себя заново, узнавание. Мы себя перенесли в новое место – но мы себя не знали, и вот узнаем. Но мне все же больше нравится слово “обретение” – то есть реализация себя.
ИМ: Конца ведь – нет.
ЕС: Конечно. Только жалеешь, что большая часть жизни пройдена. Жалеешь, что не знаешь, что впереди. Может, это время, возраст, а может, эффект эмиграции. Каждое мгновение – бесценно. Раньше мы этого не чувствовали. Позади много сделанного, и не зря же, не в пустой колодец…И здесь, может, по инерции, хочется той же наполненности времени. И будет безумно жалко, если оно уйдет в никуда. Нет, конечно ничего никуда не уходит, если даже не заниматься студией. Но хочется много сделать и много отдать. Ведь ты что-то умеешь. И хочется, чтоб это не осталось с тобой – это тоже, видимо, инерция профессии. Мне кажется, актерская профессия созвучна любви. Можно заниматься чем угодно – чтоб жить, чтоб заработать на жизнь. Но необходима отдача себя, без нее просто невозможно жить. А в учительстве – есть этот момент. И не потому, что себя тратишь… Нет, нет, это не новая роль, это ты сам.
ИМ: Не отслоенный от себя… Помните, мы говорили, что есть авторская позиция, демиурга, а есть ролевая. И авторская без любви невозможна. Преподавать, или вот журнал делать – невозможно без любви, это будет мучение. Но ведь любить иногда – трудно. Ребенок – это ведь уже данность, уже сложившаяся душа, и не каждую можно – полюбить. Есть ведь такие, с которыми ты можешь только ладить?
ЕС: Мне кажется, это вопрос терпения. Иногда его просто не хватает.
ИМ: И о-добрить – можно любого человека?
ЕС: Мне кажется, да, только для этого нужно терпение. Как в “Маленьком принце” – чтобы приручить, нужно время и терпение.
ИМ: Помните Волчка? Он обживает мир. Он в эти паузы между временами, в эти ужасные паузы – хранит очаг. Картошку печет… Он все одомашнивает и очеловечивает. Может, в этом наша задача – где бы мы ни оказались: в леске, на полосе отчуждения – продержаться, не дать всему этому исчезнуть. Вы как-то сказали удивительную фразу, в одном интервью: “Я не могу жить в состоянии конфликта”. То есть не просто “не хочу” – не могу.
ЕС: Мне кажется, это женское . И еще – я могу жить сама с собой. Но я не могу жить в беззвучном мире. Мне нужна жизнь вокруг, звуки мира. Разговоры какие-то, на любом языке, не важно, понимаю я или нет. Я боюсь беззвучия. Беззвучие для меня – ужасно.
ИМ: Случайный, нами не выбираемый звук.
ЕС: Да, такой, какой оказался.
10 июня 2006 г. Фэр-Лоун, Нью-Джерси
Елена Соловей, актриса театра Ленсовета. Снялась более чем в 50 фильмах, в том числе кинолентах “Раба любви” и “Неоконченная пьеса для механического пианино” Н. Михалкова, “Жена ушла” Д.Асановой, “Жизнь Клима Самгина” и “Открытая книга” В. Титова. Ныне живет в Нью-Джерси, США, где с 2001 года руководит детской творческой студией “Этюд”. Елена Соловей продолжает работать в театре и сниматься в кино
* Беседа дана в сокращении. Адрес оригинальной публикации в журнале “Стороны света”: http://www.stosvet.net/3/solovey/index.html