О поэзии Елены Игнатовой
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2010
Анатолий Добрович
СТАРЫЕ ТЕТРАДИ
О поэзии Елены Игнатовой
Говоря о творчестве Елены Игнатовой и особенно ее “старых тетрадях”, нельзя не сказать несколько слов о только что ушедшей и оплакиваемой русским читателем Ахмадулиной. Юная Белла поражала, прежде всего, красотой, хрупкостью и одной ей присущей манерностью. Видя и слыша, как она читает свои стихи, вы говорили себе: “Не может быть”. В Советском Союзе не воспитывают принцесс. Диктатура “пролетариата” не терпит изысканности и отстраненности. Такое самопредъявление нелепо, претенциозно, нескромно, наконец. И восхитительно, томительно! – до полуобморока. Чтобы так чувствовать и так писать, требуется роскошное одиночество и “праздность вольная, подруга вдохновенья”. Требуется “влачить задумчивую лень” (всё, всё Пушкиным обозначено!). Откуда такое в московской тростинке-татарочке? И что это: безумная смелость в возвышении над всеобщей серостью? Или талант такой первозданности, что ему безразличны свалявшиеся большевистские традиции и неизбежные окрики официальных и добровольных цензоров?
Белла располагалась в стратосфере; туда же то и дело залетали другие поэты ее круга. Как они живут в разделяемой с народом атмосфере, было более или менее известно, да и сплетни распространялись. Но ведь всё такое – из области “пока не требует поэта к священной жертве Аполлон”. Да, новообразовавшаяся поэтическая элита оспаривала тиражи и житейские блага у элиты сложившейся, но это опять в порядке вещей. Ахмадулина в таких схватках за место в обществе вряд ли участвовала, да ей и ни к чему было. Ее талант говорил сам за себя и был неустранимым – как весенние почки или листопад в сентябре. Она казалась безусловно чужой для партократической власти, но, видимо, зачислялась ею в категорию явлений высокой отечественной культуры, которые престижно выставлять напоказ. Итак, то был особый вариант творческой самореализации, большинству сочинителей попросту недоступный.
Что до других представителей этой волны, здесь дело обстояло сложнее. В стихах знаменитых в ту пору поэтов и бардов ощущались неизбежные реверансы в сторону всевластных партии и правительства, из чьих рук кормились “достойные” вперемешку с “недостойными”, требовавшими признания. Конечно, так было “надо”, чтобы вообще печатали, и в кругах, с которыми я соприкасался, не решались на осуждение кормящихся. Не зарывать же им такой талант в землю. Но мы отчетливо видели, как завораживающие нас поэты забирают вверх – так сказать, к высотам духа, – чтобы не касаться подлости и неприглядной реальности внизу.
Некоторые из знаменитых стихотворцев положили себе оставаться именно внизу, иначе, как они чувствовали, пришлось бы присоединиться к хору лжецов. Одним из ярчайших в этом ряду был Александр Галич. Добровольно, по велению совести покинув советское барство, он пел под гитару свои стихи, насыщенные презрением и гневом, но главное – живой речью низов, язвительностью и трезвостью всепонимающего человека из массы. Человека, если еще не “протрубившего по лагерям”, то ежедневно находящегося под угрозой попасть в них – ни за понюх табаку, по чьему-то доносу или просто по “разнарядке”. Разумеется, о публикациях этих песен не могло быть и речи. Выступления барда были нелегальными, но их магнитофонные записи распространялись по всей стране. Трагический талант сочетался в Галиче не только с редкой в ту пору смелостью, но и с беспримерным артистизмом.
Дар парения в высотах, как и дар яростного и бескомпромиссного протеста, отпущен не каждому. Да и воля к самопредъявлению не у всех одинакова. В любые времена есть люди, полагающие, что успех у читателя должен прийти к ним сам по себе, а не пришел – так не гоняться же за ним честолюбия ради. С другой стороны, чтобы обрести читателя, надо все-таки появляться в печати. Но как?.. Многие сочинители, понимая, что их ни в коем случае не опубликуют, писали “в стол”. Не позволяя себе театральных дивертисментов, рассчитанных на рукоплескания, чураясь нормативного оптимизма, одобряемого патриотизма и стилистики телепередачи “Голубой огонек”. Читали или пели свои стихи в сложившемся близком кругу. Помимо текстов и магнитофонных записей, передававшихся втайне, появились тогда и никому не ведомые тетради стихов и прозы. Теперь, спустя десятилетия, они предстают перед нами как “старые тетради”. Имеет ли смысл нам сегодня перелистывать их?
В Ленинграде в ту пору среди молодых был не только удивительный Бродский. Там жила и Елена Игнатова, о которой в Москве слышали немногие. Она считалась представительницей “питерского андеграунда”, но ее стихи не ходили в списках. Дело, видимо, в том, что так (из-под полы) распространялись, прежде всего, сочинения, содержащие прямой вызов режиму. “Бодаться” с режимом не было осознанной творческой задачей Игнатовой. Создавать шумиху вообще не в ее характере. Есть ведь и такие люди: не кричат “да” вместе с одними или “нет” вместе с другими, а стоят боком и к тем, и к другим, следуя собственной творческой интуицией и одинокой мысли. Понимая само это одиночество как условие подлинности. И понадобилось едва ли не полвека, чтобы не в России, а в Израиле, в “Иерусалимском журнале” №35, появились ее стихи “Из старой тетради”. Приведу два текста из этого цикла.
* * *
Ценительница Данте и Назона,
блюдущая молитву и каноны,
она полна смиренья и любви.
А папа в министерстве обороны,
прикрыв ее крутым плечом с погоном,
кует семье железные рубли.
Двенадцать языков у ней в запасе.
Копейки лишней не беря в сберкассе,
меж дачей и квартирой делит дни.
А я, любя духовную элиту,
гляжу с какой-то робкою обидой,
не осуждая, Боже сохрани!
Ведь горести мои иного рода,
мне недоступна важная свобода,
я мыкаюсь на службе или сплю.
Отравлена плебейством, словно дустом,
я с детства не приучена к искусствам,
но вот одарена – и крах терплю.
Куда тебе, нелепая Улита,
к роялю – от разбитого корыта
и к памятнику вечному в стихах.
Приятельница поглядит открыто,
свеча горит и бренное забыто.
И бриллианты светятся в серьгах.
* * *
Итак, любил ампир. Еще
его барокко привлекало.
В день смерти он хотел вина,
велел поставить два бокала
и видел – искрился один,
в соседнем – муха утопала.
Душа, прекрасная лицом,
воспитанная им на диво,
от тела все не отходила,
глаз не могла отвесть, любуясь
ампирным, ветхим мертвецом.
Он был мудрец. И этот век
своей удавлениной грязной
его не накормил. Прекрасной
душа росла, хотя ее
насиловали в коммуналке,
а в комнату несло со свалки.
Квадратных метров десять – плюс
шесть сантиметров – государство
им предоставило. Ведь загсу
был не объявлен сей союз
души и тела. В аморалке
их заподозрите, боюсь.
Но срок пришел: явились боли
в лопатке, телу поневоле
приходится играть отбой
и вспомнить о земле сырой.
Теперь он умирал. Душа
напрасно продлевала муки,
оттягивая миг разлуки,
цеплялась, содрогалась… Крик!
Соседи глядь – готов старик.
Пока по мелочам они
тащили чашки из буфета,
вязали челюсти эстета,
случилось нечто: тот бокал,
в котором муха спиртовалась,
вдруг опрокинулся. Но малость
не испугала никого.
Не видели ничьи глаза,
как из последнего покоя,
качаясь, жалкая, хмельная,
душа взлетала в небеса
со сладкой мухой за щекою.
Поэт, как видим, попросту отказалась быть советским поэтом. Но вот одарена – и крах терплю. Этот род, этот уровень одаренности были обречены на крах. Она понимала себя и пыталась оставаться собой. Приходилось мыкаться на службе или спать, а ведь настрой она свою “лиру” хоть чуть-чуть на советско-эстрадный “жизнеутверждающий” лад, и мыкаться бы не пришлось. Но чувство горчайшей правды, брезгливость к “показухе” всякого рода – пересиливали в ней стремление к известности. И я не хочу больше говорить о тех, кто “высоко несли знамя советской поэзии”. Хвала их таланту, и слава Богу, что они так или иначе вывернулись из хамских рук режима. Я хочу говорить об Игнатовой.
Приведенные здесь стихи невыносимы. Как жизнь, которую приходилось сносить – вместе с миллионами, отравленными плебейством, словно дустом. Елена Игнатова не отреклась от них ради статуса популярного поэта. Для нее не существует проблемы “поэт и толпа”, потому что “толпы” в ее глазах нет: есть отдельные люди, попавшие в переплет, в какой попали, с не выявленным умственным и духовным потенциалом. В каждом определенно что-то теплится и гаснет, затоптанное бытом, случаем или властями. Это еще вопрос: совместимы ли барственность и нравственность – тем паче в условиях СССР? Нехороша, неуместна эффектная поза в стихах: лучше проза, чем поза. Кстати, даются Е. Игнатовой и превосходная проза, и историческое исследование. Ей присущи неординарные понятливость и памятливость. Вникая в историю, она так прозаически (“плебейски”) трудолюбива и добросовестна! И у нее неутолимый интерес к феноменам культуры – всякой культуры. Но – “надо жить без самозванства” (Б. Пастернак). Что ж, никому не в укор, но это весьма достойные и устоявшиеся черты интеллигента в русском смысле слова. Иннокентий Анненский искренне отдавал себя педагогике, а Борис Чичибабин при знакомстве со знаменосцем (“Евтушенко, поэт”) представился бухгалтером. Поэтический дар Игнатовой прорывается сам собой, непреднамеренно, и эти прорывы как бы побуждают автора застенчиво опускать голову. Но какие яркие и благоуханные стихи писались ею в изумлении перед необъятностью и красотой мира, перед сложностью ответных чувств на него! “Стихотворения разных лет” Е.Игнатовой (Иерусалим, 2005) украсят полку всякого любителя утонченной поэзии. А рассматриваемый здесь цикл – он особого рода. Не удержусь от еще одной цитаты.
* * *
Курва в избушке на курьих ножках,
бабьи россказни – смех и жуть.
Мертвые куклы бредут по дорожкам
денег в колодце бадьей черпнуть.
Слизью ангины залеплены щели
горла. Шприц кипятят на огне.
В комнате тесно. Просторно в постели.
В книжках одно – о войне, о войне.
Курва в избушке похабной жизнью
вроде довольна, печет колобок,
страха и недоверья к отчизне
первый молочный зубок.
Вдуматься только: как много сказано. Камера пыток. И страшнее всего – этот первый молочный зубок – для подрастающего человека, полагавшего любовь к отчизне естественным и благодатным стержнем своей души.
Но оставим личную позицию поэта в сложившихся обстоятельствах. Разговор идет о поэзии. В стихах Игнатовой перекликается эхо всей поэтической традиции России, и в то же время они “никого не напоминают” – всё поистине от себя. В строке мне недоступна важная свобода эпитет “важная”, на мой взгляд, достоин Пушкина. Такое не сымитируешь: не дано так не дано. Душа изнасилованного коммуналкой эстета, отлетающая от тела со сладкой мухой за щекою, – это сопоставимо с макабрическими фантазиями Гоголя или Булгакова. Из того же ряда мертвые куклы, которые бредут по дорожкам денег в колодце бадьей черпнуть. Залепленные ангиной щели горла и кипятящийся шприц становятся метафорой бытия. Взмывание духа происходит именно отсюда: из этой вот избушки похабной курвы, поскольку такова мучительная данность, требующая преодоления. Данность, разделяемая поэтом с дышащими рядом людьми. Язык стихов естественен, в нем нет сантиментов, нет гарцевания на коньке самодостаточной формы. Елена Игнатова превосходно знает, как создаются “великие”, “бессмертные” стихи, но правда существования занимает для нее первое место – вот почему ее сердце в пору мнимой “оттепели” не находило покоя. При этом ей абсолютно чужда гражданственная декламация, соблазнявшая столь многих прекрасных поэтов. Она скорее по-бабьи заохает, чем станет звать сограждан к чему-либо: к топору, к общему костру, к заоблачному идеалу…
Нет, я вовсе не намерен сопоставлять ее поэтику с иными или утверждать о превосходстве данного поэта над теми, кто избрал другую творческую манеру. Вероятно, любой подлинный поэт в чем-нибудь превосходит других, тоже подлинных. Я лишь убежден: без нее картина русской поэзии конца ХХ в. предстала бы с зияниями. Сегодня заполняется выпавшая (насильственно выковырянная) часть этой мозаики. Вот вам и “старая тетрадь”!
Елена Алексеевна плохо читает свои стихи. Она при этом, как обычно, в себе, а не на публике. Ведро опущено глубоко в колодец, и вы еле слышите, как оно там наполняется водой. Почти инстинктивное отрицание аффектации в любом виде. Лучше проза, чем поза. Мы просим прочесть эти же стихи ее мужа, ученого и философа Владимира Дмитриевича Родионова. Он тоже никогда не прибегает к экзальтированному озвучиванию текстов, но точно и взвешенно вытягивает из колодца полное чистой воды ведро. Пьешь и не напьешься.
Памятное “время поэтов” давно миновало. А время поэзии равновелико времени жизни языка, на котором она пишется.
Анатолий Добрович – русский поэт, живущий в Иерусалиме, врач по образованию.