Вступительная статья Григория Кружкова
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2009
ЭТА СТРАННАЯ МИСС ДИКИНСОН
Подлинные произведения искусства взры- Николас Гомес Дáвила |
Канва ее жизни проста и известна во всех подробностях. Семья Дикинсон занимала почтенное положение в Амхерсте, штат Массачусетс. Дед поэтессы был одним из основателей Амхерстского колледжа, где ее отец служил казначеем, одновременно занимаясь адвокатской практикой и политической деятельностью – однажды он даже избирался в Палату представителей Конгресса США. Выросшие дети не разлетелись из гнезда: старший брат Остин, женившись, жил в соседнем доме, младшая сестра Лавиния, как и Эмили, не вышла замуж.
Главным событием молодости Эмили Дикинсон стала, по-видимому, дружба с молодым адвокатом Бенджамином Ньютоном, проходившим практику в конторе ее отца. Он руководил чтением, учил восхищаться великой поэзией, понимать красоту и величие мира. В 1850 году он уехал из Амхерста, а три года спустя умер. Много позднее Дикинсон вспоминала: “Когда я была еще совсем девочкой, у меня был друг, учивший меня Бессмертию, – но он отважился подойти к нему слишком близко – и уже не вернулся”.
В разлуке с Ньютоном у Эмили созрела мысль посвятить свою жизнь поэзии. Но после смерти старшего друга источник ее стихов пересох. Новое дыхание пришло в конце 1850-х годов, в разгар эпистолярного романа с сорокалетним священником из Филадельфии Чарльзом Уодсвортом. Была ли это любовь, душевная привязанность или мистическая близость, ясно одно – это было чувство исключительной интенсивности. Оно породило настоящий творческий взрыв: подсчитано, что только за три года с 1862 по 1864 ею написано более семисот стихотворений.
В том же самом 1862 году случилось так, что Эмили Дикинсон завязала переписку с известным в Новой Англии литератором Томасом Хиггинсоном, ставшим на многие годы ее постоянным корреспондентом и “поэтическим наставником”, а также издателем первого ее сборника стихов – но уже после смерти поэтессы.
Я взял слова “поэтический наставник” в кавычки, потому что их отношения были своеобразны: в каждом письме Эмили просила у Хиггинсона оценки и совета, назвала себя смиренной ученицей, но ни разу не воспользовалась его советами и продолжала все делать по-своему. А он указывал на просчеты и огрехи в ее стихах – неправильные ритмы и рифмы, странную грамматику – все, что было индивидуальной, во многом новаторской манерой Дикинсон, и что сумели адекватно оценить лишь критики XX века.
Литературное наследие Эмили Дикинсон – около тысячи восьмисот стихотворений, большая часть которых была найдена в комоде после ее смерти, и три тома писем, многие из которых не менее замечательны, чем ее стихи. Особенно интересны первые письма Томасу Хиггинсону, в которых она набрасывает некоторые штрихи к своему портрету, чтобы собеседник мог ее себе представить. Вот некоторые из этих штрихов.
Внешность
“… Я не вышла ростом, как мне кажется… Я маленькая, как птичка-крапивник, и волосы у меня грубые, как колючки на каштане, а глаза – как вишни на дне бокала, из которого гость выпил коктейль. Ну, как?” (Когда через восемь лет Т. Хиггинсон заехал к ней в гости, он увидел перед собой “маленькую некрасивую женщину”, – если верить тому, что он писал в письме жене, но ведь благоразумный муж и должен был написать: “некрасивую” – во избежание семейных осложнений.)
О друзьях и занятиях
“Вы спрашиваете о моих товарищах. Холмы, сэр, и Закаты, и пес – с меня ростом – которого купил мне отец… Думаю, Карло понравился бы Вам – он храбрый и глупый… Когда я маленькой девочкой часто ходила в лес, мне говорили, что меня может укусить змея, что я могу сорвать ядовитый цветок или что гномы могут меня похитить, но я продолжала ходить в лес и не встречала там никого, кроме ангелов, которые меня стеснялись больше, чем я их…”
О своих стихах
“Разум так близок к самому себе – он не может достаточно ясно видеть, а посоветоваться мне не с кем… Я не писала стихов – разве что одно или два до этой зимы, сэр. Я испытывала страх – начиная с сентября – и не могла никому рассказать об этом – и я пою, как мальчишка поет на кладбище, потому что боюсь…
Умирая, мой Учитель говорил, что хотел бы дожить до того времени, когда я стану поэтом, но Смерть оказалась сильнее, я не смогла совладать с ней. И когда много позже неожиданное освещение в саду или новый звук в шуме ветра вдруг захватывали мое внимание, меня сковывал паралич – только стихи освобождали от него…
Я счастлива быть Вашей ученицей и заслужу доброту, за которую пока не могу отплатить… Будете ли Вы указывать на мои ошибки – честно, как самому себе? Я не умру – только поморщусь от боли. К хирургу обращаются не за тем, чтобы он похвалил вашу кость, а чтобы вправил ее… Ведь я всего лишь кенгуру в чертогах Красоты…”
До двадцати пяти лет Эмили была обычной барышней, ничем особенно не выделявшейся из своего круга; но чем глубже она погружалась в писание стихов, тем больше ее внутренний мир вытеснял внешний. С 1864 года она уже не покидала Амхерст, с 1870-х практически не выходила из дома. Одной из причин была болезненная стеснительность, следствие обостренной чувствительности, – она воспринимала все так остро, что прямой контакт с внешним миром ранил ее. Другой причиной было сознательное самоограничение:
Безумия глубин –
Пир воздержания затмит
Пиры обычных вин –
Когда желанное у губ –
Но капли не испей –
Чтоб грубо не расторгла явь
Сверкающих цепей –
Да и к чему экипажи и поезда, если воображение может гораздо больше? “Страницы книги – паруса, / Влекущие фрегат, / Стихи быстрее скакуна / В любую даль умчат…” Так постепенно она превращалась для соседей и знакомых в “эту странную мисс Дикинсон”, – впрочем, неизменно доброжелательную к людям, но предпочитавшую жизнь добровольной затворницы. Нет, она не разорвала связей с миром, но они все более принимали эпистолярный характер. В числе ее друзей по переписке были ее кузины Луиза и Франсис Норкросс, мистер Холланд, редактор газеты “Спрингфильд Рипабликен” и его жена Элизабет Холланд, соредактор той же газеты блестящий журналист Сэмюел Боулз, упомянутые уже Чарльз Уодсворт и Томас Хиггинсон, жена преподавателя Амхерстского колледжа миссис Мейбл Тодд, судья Отис Лорд (ее последняя любовь), а также жена брата Сюзен, жившая в соседнем доме, но постоянно получавшая от Эмили записки и стихи.
Так что не нужно думать, что Эмили писала только “в стол”, у ней был целый круг друзей, которым она регулярно, начиная с 1860-х годов, посылала свои стихотворения, некоторые – сразу по нескольким адресам.
Здесь возникает неожиданная параллель с Джоном Донном, основоположником “метафизической школы”, который ведь тоже писал для узкого круга друзей и знакомых; его стихи были изданы через два года после его смерти.
Эмили Дикинсон не читала Донна (в то время почти забытого), она знала и любила лишь его позднего последователя Генри Воэна, тем не менее родство ее поэзии с “метафизической школой” прослеживается довольно четко. Например, склонность к неожиданным сравнениям и привлечение в стихи материала естественных наук. У Донна это астрономия, география, медицина, алхимия, физика и цифрология. В стихах Дикинсон сходным образом мы встречаем и “электрический покой” (физика), и “карбонаты” (химия), и “экспоненту дней” (математика), и специальные термины из астрономии и ботаники. Еще более важно, что у Дикинсон, как и у Донна, внимание сосредоточено на последних вопросах бытия – душа, смерть, бессмертие. Ее стихи о смерти по своему числу и концентрации могут соперничать с погребальными элегиями и “священными сонетами” поэта-священника.
Впусти своих овец!
Скитаньям положи предел,
Усталости – конец.
Твоя овчарня – ночь,
Озноб и тишина –
Невыносимо Ты близка –
Немыслимо нежна.
В ряде стихов Эмили Дикинсон, также как у испанского поэта XVII века Хуана де ла Круса, происходит мистическое слияние Души в образе Невесты с ее возлюбленным Женихом. Воспринимать их можно в двух планах – как выражение земной любви и любви небесной, обращенной к Богу.
Без аналоя – Жена!
Императрица Голгофы –
Вот как я наречена!
Эти стихи 1862 года – и некоторые другие “новобрачные стихи” того же периода – обычно связывают с Чарльзом Уодсвортом, к которому Дикинсон испытывала нежную преданность (без всяких реальных притязаний на респектабельного отца семейства). Но адресат здесь не важен, важна сама страсть – безудержная эманация любви, исходящая из источника одинокого женского сердца.
Что-то в этом накале чувства – всепоглощающего и затаенного, скованного “сверкающею цепью” самоограничения, – есть отчетливо монашеское. Кажется, примерно в середине 1860-х годов Дикинсон окончательно избрала свою добровольную схиму. В это же время она и стала всегда носить простое белое платье – наряд, сделавшийся неразлучным с образом затворницы из Амхерста.
Торжественное дело –
Стать непорочной тайною –
Стать Женщиною в Белом –
Святое дело – бросить жизнь
В бездонную пурпурность
И ждать – почти что Вечность – ждать –
Чтобы она – вернулась –
Пурпурный цвет у Дикинсон – цвет триумфа и славы. Она бесконечно сомневалась в себе, самоуничижалась, и все-таки сознание своей поэтической правоты не оставляло поэтессу. Недаром в ее предсмертной записке стоит лишь два слова: “Called back”. Отозвана. Если отозвана, значит была призвана – значит, верила в свое призвание, послание. В то, что – говоря словами Марины Цветаевой – “моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед”.
Дикинсон нередко сравнивают с Цветаевой – по увлекающемуся складу характера – и по внешнему виду ее стихов, разорванных многочисленными тире. Сходство действительно есть. В письмах – эмоциональных, афористичных, порой загадочно-туманных – оно, пожалуй, выражено отчетливей. Но стихи Дикинсон – не так и не про то. Разве что похоже обилие сверхграмматических тире, которые, как и у Цветаевой, служат знаками интонации.
Вообще говоря, использование тире в конце предложений вместо точки или многоточия соответствует английской эпистолярной традиции XIX века. Но если в русском тексте ставить вместо тире точку или многоточие, эффект будет совсем другой. Дело в том, что точка, как резко нажатый тормоз, останавливает течение речи; после точки разгон стиха следует начинать заново. Другое дело – тире. Его функция двойная: тире одновременно разъединяет и соединяет отрезки речи. Делая необходимую паузу, оно в то же время сохраняет инерцию речи, ведет голос вверх и обещает продолжение. Вот почему в своих переводах я старался сохранить эту особенность пунктуации Дикинсон – и в конце, и внутри предложений. Другая особенность, написание существительных с прописной буквы (что по-русски выглядит более необычно, чем по-английски), сохранена выборочно и минимально – лишь там, где выделение слова казалось действительно необходимым.
Эмили Дикинсон не была религиозна в обычном смысле слова – она рано перестала ходить в церковь, оспаривала церковные догматы – и, тем не менее, многие из ее главных идей взяты из Библии, из христианской идеологии. Это идеи избранничества, бессмертия и жертвы. Она писала:
Своих лучших чад –
Чаще – сквозь терновник жгучий,
Чем цветущий сад.
Не рукой – драконьим когтем –
От огней земных –
В дальний, милый край уводит
Избранных своих.
“Кто говорит: Творчество, говорит: Жертва”. Так сформулировал Поль Валери неколебимый закон искусства, в котором, может быть, ключ и к судьбе Эмили Дикинсон. Она обменяла свою жизнь на поэзию, – хотя, как всякий живой человек, еще долго надеялась, что судьба возьмет не всё.
Стихи Дикинсон похожи на эпизоды какой-то символической пьесы, главные персонажи которой: Душа, Бессмертие, Пчела, Дрозд, Малиновка, Бог, Цветок, Лето, Вечность – все одинаково важные. А еще – Ветер, Звезда, Осень, Муха…
Тут вспоминается предтеча символистов Уильям Блейк, воспевший Муху и сам себя называвший “счастливой Мухой”, автор “Песен невинности” и “Песен Опыта”, учивший видеть мир – в песчинке и небо – в чашечке цветка. Правда, для Блейка существовал не только “мир вообще”, но еще и конкретные Лондон, Англия, не только ангелы, но и Зло, Грех и так далее, Природа у него – Агнец и Тигр в одном лице; а у Дикинсон Природа – абсолютное благо, жизнь – абсолютное счастье, и вообще единственный враг человека – Смерть, да и то еще неизвестно, враг ли, – ведь она отворяет ворота в Бессмертие.
Тут стоит сказать, что Дикинсон ничего не знала о Блейке, литературное воскрешение которого состоялось уже после ее смерти. Зато она читала Джона Китса, и отголоски его оды “Осень” слышатся в ее осенних стихах. На знаменитой формуле Китса: “Красота есть правда, правда есть красота” – основано одно из самых известных стихотворений Дикинсон:
Но только в гроб легла,
Как мой сосед меня спросил –
За что я умерла.
“За Красоту”, – сказала я,
Осваиваясь с тьмой –
“А я – за Правду, – он сказал, –
Мы – заодно с тобой”.
Так под землей, как брат с сестрой,
Шептались я и он,
Покуда мох не тронул губ
И не укрыл имен.
По сути, в творчестве Дикинсон сплелись и продолжились несколько самых плодотворных нитей английской поэзии, в том числе и такие, о которых она вряд ли могла знать (Джон Донн, Кристофер Смарт, Уильям Блейк), но которые интуитивно угадала. “Ум чувствами живет, / Как всякий паразит”, – заметила она однажды. В искусстве ее проводником всегда была интуиция. Она говорила Томасу Хиггинсону: “Когда я читаю книгу и все мое тело так холодеет, что никакой огонь не может меня согреть, я знаю – это поэзия. Когда я физически ощущаю, будто бы у меня сняли верхушку черепа, я знаю – это поэзия”. (На современном молодежном слэнге сказали бы: “Сносит крышу”.)
Если главный принцип поэзии – достижение максимального эффекта минимальными средствами, то Эмили Дикинсон, конечно, один из самых архетипических поэтов. Время не нанесло урона ее стихам. За век с лишним многие явления в литературе поблекли и обветшали, а то и начисто забылись. Но эта мистическая мисс Дикинсон не только не обветшала, но как будто лишь помолодела – как ангелы Сведенборга, из которых “самые старые кажутся самыми молодыми”. Думается, Джон Пристли не преувеличил, сказав о Дикинсон: “Эта смесь старой девы и непослушного мальчишки в лучших своих достижениях – поэт такой силы и смелости, что по сравнению с ней мужчины, поэты ее времени, кажутся робкими и скучными”.
Григорий Кружков
НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Heart! We will forget him
(47)
Сердце, забудем его совсем –
Вытравим даже след –
Ты позабудешь его тепло,
Я позабуду свет.
Так начинай – я за тобой
Смело пойду вперед –
Поторопись! Промедлишь –
Память его вернет.
I never lost as much but twice
(49)
Два раза я теряла все –
Вот так же, как теперь,
Два раза – нищей и босой –
Стучалась в Божью дверь.
И дважды – с Неба – мой урон
Был возмещен сполна.
Грабитель мой – Банкир – Отец –
Я вновь разорена.
Exultation is the going
(76)
Вдохновенье – это выход
В море – сухопутной крысы –
Так скользит по волнам шхуна –
Мимо мола – мимо мыса –
Так моряк, в горах рожденный,
С брызгами соленой пыли
Хмель божественный вдыхает
Первой океанской мили –
I never hear the word “Escape”
(77)
Услышу невзначай: “Побег” –
И сердце так забьется,
Как будто хочет улететь
И на свободу рвется!
Услышу невзначай: “Мятеж” –
И не могу заснуть я –
И снова, как дитя, трясу
Своей решетки прутья!
These are the days when Birds come back
(130)
В такую пору – невзначай –
Одна из улетевших стай
Вдруг прилетит назад.
И солнце – нам внушая дурь –
Льет золотистую лазурь
В открытые глаза.
Тепло – но краткому теплу,
Увы, не обмануть пчелу –
Прозрачный воздух чист,
Но луга поредел букет –
И медленно сквозь зябкий свет
Слетает зыбкий лист.
О таинство закатных дней,
Причастие родных теней –
Ужель разрешено
Мне твой священный хлеб вкусить –
Принять твои дары – испить
Бессмертное вино!
If I shouldn’t be alive
(182)
Если я не доживу
До январских дней,
Покормите за меня
Красных снегирей.
Если поминальных крох
Вы им припасли,
Знайте – я благодарю
Вас из-под земли.
I held a jewel in my fingers
(245)
Я сжала аметист в руке –
И спать легла –
“Он мой, – шептала я сквозь сон –
В нем нету зла”.
Проснулась – где мой талисман?
Исчез – во сне –
Лишь аметистовая грусть –
Осталась мне –
I’m Nobody! Who are you?
(288)
Я – Никто! И ты – Никто?
Значит – двое нас.
Тише – чтобы не нашли –
Спрячемся от глаз!
Что за скука – кем-то быть!
Что за пошлый труд –
Громким кваканьем смешить
Лягушачий пруд!
The Soul selects its own Society
(303)
Свое божественное общество
Душа найдет –
Все ее избранные – собраны –
И заперт вход –
Пусть колесницы – перед окнами –
Томят коней –
Пусть на колени императоры
Встают пред ней –
Лишь одного – на нем же сходится –
Как клином – свет –
Найдет – и дверь замкнет, как устрица,
И щели нет –
The sweetest Heresy received
(387)
Одна – отраднейшая – есть
Из ересей земных –
Друг друга в веру обратить –
В Религию Двоих –
Так много на земле церквей –
Так мелок – ритуал –
Что неизбежна благодать –
Ты – Скептик – проиграл –
Through the Dark Sod — as Education
(392)
Сквозь Школу Мрака – Школу Праха –
Сперва пройти –
Чтоб облачиться в блеск атласный –
И расцвести –
Чтоб Лилией среди долины –
Царить – звеня –
Забыв тяжелый запах глины
В сиянье дня –
If you were coming in the Fall
(511)
Шепни, что осенью придешь –
И лето я смахну,
Как надоевшего шмеля,
Прилипшего к окну.
А если год придется ждать –
Чтобы ускорить счет –
Смотаю месяцы в клубки
И суну их в комод.
И если впереди – века,
Я буду ждать – пускай
Плывут века, как облака
В заокеанский рай –
И если встреча суждена
Не здесь – в ином миру,
Я жизнь сдеру – как шелуху –
И вечность изберу –
Но мне – увы – неведом срок –
И день в тумане скрыт –
И ожиданье – как оса
Голодная – язвит.
I took my power in my hand
(540)
Я с Миром вышла воевать –
В гордыне, как в броне –
Давид был малость посильней –
Но я – смелей вдвойне –
Успела камешек метнуть –
И мощь меня смела –
Был Голиаф – великоват –
Иль слишком я – мала?
The Spider holds a Silver Ball
(605)
Паук – сам из себя – прядет
Серебряный уток –
Разматывая, как танцор,
Мерцающий моток –
Его призванье – украшать
Убогость наших стен –
Как бы из пустоты – творя
Свой дивный гобелен –
Из мысли – целый мир соткать –
И радугу – из мглы –
Чтоб через час – комком свисать
С хозяйкиной метлы –
Our journey had advanced
(615)
Мы вновь пошли вперед –
И вывел нас маршрут
К тому скрещенью всех дорог,
Что вечностью зовут –
Дрожа – споткнулся шаг –
В ногах – свинцовый вес –
Град впереди – но перед ним –
Загробья мертвый лес –
Но отступленья нет –
И нет пути назад –
А там – Бессмертья белый флаг –
И Бог – у каждых врат –
It makes no difference abroad
(620)
Все будет – так же, как всегда –
День сгонит тьму со щек –
И с треском распахнет Рассвет
Свой огненный стручок –
И будут лепетать ручьи –
И клен шуршать листвой –
И не собьется с такта дрозд –
Когда пройдет конвой –
Голгофа – или Страшный суд –
Шмелю и горя нет –
Разлука с Розой – для него –
Громадней всяких бед.
A long, long Sleep, a famous Sleep
(654)
О долгий – долгий – скучный Сон –
Без проблеска зари –
Где пальцем не пошевели,
Ресницей не сморгни –
Что с этой праздностью сравнить?
Ужели так – все дни –
Томиться в каменном плену,
А погулять – ни-ни?
Alter! When the Hills do
(729)
Измениться? Если
Горы лягут в падь –
Усомниться? Прежде –
Солнце двинет вспять!
От Тебя – отречься?
Мураве полей –
От росы небесной?
От себя – скорей –
Drama’s Vitallest Expression
(741)
Драмы высшее мерило –
Ежедневный быт –
Средь обыденных трагедий –
Тех, что день сулит –
Сгинуть – как актер на сцене –
Доблестней всего –
Если пустота – в партере –
В ложах – никого –
Гамлет бы и без Шекспира
Доиграл сюжет –
О Ромео и Джульетте –
Мемуаров нет –
Человеческое сердце –
И его стезя –
Вот единственный Театр –
Что закрыть нельзя –
It dropped so low
(747)
Столь низко пал – в моих глазах –
Я видела – как он –
Вдруг раскололся на куски –
Издав печальный звон –
Но не судьбу бранила я –
А лишь себя одну –
Что вознесла – такой предмет –
В такую вышину –
This Consciousness that is aware
(822)
Душа, что с миром говорит
И щурится на свет,
Узнает, что такое тьма
И что такое смерть –
И одинокая тропа
Меж опытом земным
И главным испытаньем – тем,
Что следует за ним –
Тогда она навек поймет,
Узнав себя саму,
Что знания не передать
Никак и никому.
Бродить навек сама с собой
Душа осуждена,
Как будто с неразлучным псом,
И все-таки – одна.
They ask but our Delight
(868)
У этих Неженок Земли
В их жизни быстротечной
Одна мечта – отдать себя
За тень улыбки встречной –
We outgrow love like other things
(887)
Мы вырастаем из любви –
И прячем вещь в комод –
Пока на бабушкин фасон
Вновь мода не придет.
Death is a Dialog between
(976)
Смерть – это разговор двоих –
В ней спорят Дух и Прах.
Смерть говорит – “Все в мире тлен” –
А Дух – “Как бы не так” –
Смерть спорит – бьется об заклад –
Но Дух стремится прочь,
Свой бренный прах – как ветхий плащ –
Отбрасывая в ночь –
Not all die early dying young
(990)
Не всяк умерший молодым
Безвременно поник –
Бывает юноша – седым,
Ребячливым – старик.
Судьба свершается над тем,
Кто стать собой успел –
Деяний счет, а не годов
Решает – кто созрел.
The dying need but little, dear
(1026)
Что нам потребно в смертный час?
Для губ – воды глоток,
Для жалости и красоты –
На тумбочке цветок,
Прощальный взгляд – негромкий вздох –
И – чтоб для чьих-то глаз –
Отныне цвет небес поблек
И свет зари погас.
Experiment to me
(1073)
Все люди – тайна для меня –
Содержится во всех
Один незаданный вопрос –
Не пуст ли сей орех?
Попробуй сразу угадай –
На вид – совсем неплох –
Для белочки и для меня –
Подарок ли? Подвох?
There are the Signs to Nature’s Inn
(1077)
Природы постоялый двор
Распахнут круглый год –
Для жаждущих и зябнущих
Сюда – свободный вход.
Гостеприимство – вот ее
Единственный закон –
Для нищеброда и пчелы
Равно годится он.
Усталым, алчущим – свой хлеб
Она подаст всегда –
Две вывески над ней – Рассвет
И первая Звезда.
To pile like Thunder to it’s close
(1247)
Нагромоздить миры – как гром –
И разнести их в прах –
Чтоб содрогнулись все и вся –
Вот это – о стихах –
И о любви – они равны –
То и другое – Вспых –
И – Тьма – кто Бога увидал –
Тому не быть в живых –
A Word dropped careless on a Page
(1261)
Одна случайная строка
Порой зацепит глаз –
Когда творца простыл и след –
Сильна зараза фраз –
И через целые века,
Быть может, ты вдохнешь –
Того отчаянья туман –
Той малярии дрожь.
September’s Baccalaureate
(1271)
Сентябрьский бакалавриат
Включает крик ворон –
Сверчков за стенкой – ветра шум –
И ветхой рощи стон –
Он учит исподволь, без слов
Глупца и мудреца –
И с философией роднит
Усталые сердца.
The Spider as an Artist
(1275)
Паук – художник красоты –
Не очень знаменит –
Хотя его таланты
Всегда вам подтвердит
Любая честная метла
В любом земном краю.
О мой непризнанный собрат –
Дай лапу мне свою!
That short – potential stir
(1307)
Это последний шаг,
Неизбежный для всех –
Шум и переполох –
Этот почти успех –
Этот почти скандал –
Смерти наглядный шок –
Бросил бы все, сбежал –
Если бы бегать мог –
Floss wont save you from an Abyss
(1322)
От бездны нитка не спасет,
Надежнее – канат –
Хотя канат – как сувенир –
Немножко грубоват –
Но что ни тропка – то провал –
И что ни шаг – пролом –
Так что вам, Сэр, канат иль нить?
Недорого берем –
How much the present moment means
(1380)
Как много значит миг для тех,
Кто только им богат!
Повеса – Щеголь – Атеист –
Лелеют – будто клад –
Один быстротекущий миг –
Пока у самых ног
Вскипает – затопляя их –
Бессмертия поток –
How brittle are the Piers
(1433)
Какой неверный, шаткий Мост
Пред нашей Верой лег –
Как бесконечен – по нему
Шагающий поток –
Господь нам постелил доску
На вечны времена –
Проверить – Сына посылал –
И тот сказал – прочна.
To mend each tattered Faith
(1442)
Чтоб аккуратно зачинить
Изодранную Веру –
Нужна невидимая нить –
Из воздуха – к примеру –
Стежок невидимой иглы –
Взгляните – вот как ловко –
И вновь она – целехонька –
Сияет, как обновка!
The Road was lit with Moon and star
(1450)
Звезда над полем – и луна
Осеребрила склон –
Далекий путник на холме
Сияньем окружен –
Какую он штурмует высь –
Печальный сын равнин?
Но эту даль и млечный свет –
Он оправдал – один –
The fascinating chill that Music leaves
(1480)
Хмель музыки – земной залог
Неведомых отрад –
Взлелеянный в людской душе
Благоуханный сад
Нездешних, гибельных блаженств –
Бродячий дух иль бес,
Влекущий нас куда-то ввысь –
Но не к Творцу Небес.
Pass to thy Rendezvous of Light
(1564)
Туманна переправа
Туда, где Свет нас ждет –
Ты перепрыгнул эту тьму –
А мы плетемся вброд!
Cosmopolites without a plea
(1589)
Космополиты туч и рощ
Там – в небе – надо мной –
Они летят – куда хотят –
Им каждый край родной.
Я слышу их издалека –
И вижу райский свет –
Стучите и откроют вам –
Вот их простой Завет.
The going from a world we know
(1603)
Из мира в вечность переход
Схож с детскою игрой –
Когда не терпится узнать –
Что там – за той горой?
А за горою – новый мир
И всяких див не счесть –
Но стоило ль оно труда –
Так долго в гору лезть?
Within that little Hive
(1607)
В этом маленьком улье,
Где выбран до капли весь мед,
Только воспоминанье –
Пчела золотая – живет.
The grave my little cottage is
(1743)
Могила – маленький мой дом,
Где я храню уют –
И терпеливо жду тебя,
Как только жены ждут.
Ведь разлученье не навек,
Пройдет какой-то круг,
И вечность нас соединит
С тобою, милый друг.
Вот всё, что нынче приношу,
И сердце впридачу – вот.
Вот всё, и сердце, и все поля,
И всех лугов развод.
Смотри, сочти – вдруг забуду я,
Уж не сочти за труд:
Вот всё, и сердце, и сонмы Пчёл,
Что в Клевере живут.
Причал, кораблик, где твой причал?!
Ведь опускается ночь!
Неужто ж не найдется никто
В пристань войти помочь?
И скажут моряки – про вчера –
Как сумерки легли,
Кораблик устал и пошел на дно,
Не дотянув до земли.
А ангелы скажут – про вчера –
Как раз алела заря –
Кораблик, что истрепала гроза,
Восставил мачты, поднял паруса –
Стрелою исчез вдали!
Снежинки
Считала; но так заплясали, что через
Весь город – прыжки башмачков.
Взяла карандаш, чтоб составить список
Этих озорников.
Да так им тут стало весело –
Педантский мой пыл угас,
И все на ножках пальчики
Пустились сами в пляс!
Успех считает сладчайшим
Кто его не достиг никогда.
Чтобы понять, что такое нектар,
Надо знать, что такое нужда.
Никто из пурпурного Войска,
Взявшего Знамя сейчас,
Не даст вам определения
Так ясно – Победы –
Как тот, побеждённый, смертник,
В чьё запретное ухо
Ворвались далёкие звуки триумфа
Невыносимо ясно!
Дама в красном – на Холме –
Год как секрет хранит.
Дама в белом – в Поле
В нежной Лилии спит.
А Ветерки Метелками
Пыль метут с травы.
Милые Хозяюшки,
Кого же ждете вы?
Сосед – ни сном ни духом,
Но улыбнулся Лес –
И Сад, и Лютик, и Птица –
скоро, вот-вот, сейчас!
Но как спокойно всё вокруг,
Как безмятежен путь –
Как будто “Воскресение”
Не странно им ничуть!
Я пробую небывалый хмель –
Жемчужиной – Кружка была –
А, никакая из Бочек Рейна
такого не родила!
Выпивоха воздуха – буду я –
Срыватель – с Росы – поцелуя –
качусь по безбрежности летнего дня
в расплавленную голубизну я –
И когда выставят пьяных пчел
из Наперстянки вон –
и откажутся Бабочки – на посошок –
я попрошу еще!
Пока Серафимы не снимут шляпы –
Святые – сбегутся к оконцам –
взглянуть, как маленький Пьяница
облокотился – на Солнце –
У света есть такой Наклон
За полдень – в зимние дни –
Который сердцу тяжел, как тон
Органного голоса –
Это Небесная Рана –
Мы не найдем рубца,
И только внутри, где живут Значения –
Ясная разница.
Никто не научит его – Ничему –
Это Печать Отчаянья –
Сверху сброшена царская боль
Нам с чужого плеча –
Приходит – тени дыханье сдержали
И прислушалась Твердь –
Уходит – тогда это чувство Дали –
Как и смотрит Смерть –
Перевод с английского Инны Близнецовой