Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2007
Взять с собой в Америку я могла только ограниченное количество книг. Прежде всего отобрала, конечно, стихи. Сборники отдельных авторов и — очень любопытную и ценную книгу — антологию ивритского журнала “77”. Она подводила итог двадцатилетнему существованию журнала. Его главный редактор и составитель антологии – замечательный поэт Яков Бессер. Неожиданно для себя я открыла эту книгу в разгар летней сессии. Хотела полистать и отложить, но не тут-то было. Я не понимала: как же так получилось, что Израиль во всем своем великолепии заполонил мою комнату в студенческом общежитии на севере Америки. Как он весь туда вместился? Комната наполнилась шелестом, журчанием, посвистыванием. С потолка обрушилось море, хлынули израильские ливни, одна стена окрасилась в цвет заката, а другая – в оливковый цвет израильской военной формы. Всю древность белозубых камней Иерусалима приобрела моя комната, вместе со сверкающей роскошью Тель-авивских новостроек. Я задыхалась от хамсина, который притворился простой пылью и внезапно проник в мою комнату. Соседи, проходя мимо, норовили зайти, заявляя, что до них отчетливо доносится запах апельсиновых рощ. А во сне я каталась на велосипеде по Хайфским дорогам, где нет ни одной прямой, раскалывала камнем кедровые орешки, валяющиеся на обочине. Манил запах свежеиспеченных пит в козьей сметане и приправе затар. На ковре, около письменного стола, расцвели маки и черные ирисы, в кресле приютился одинокий верблюд, а с учебников каждый раз приходилось стряхивать песок. И я поняла, что есть только один путь вновь обрести покой, избавиться от всех этих слов, преобразивших мое жилье – перевести на русский хоть часть из них. Как только решила это, все улеглось, разгладилось, даже море отступило…
На страницах журнала “77” за 20 лет были опубликованы почти все значимые ивритоязычные авторы. В предисловии к антологии Яков Бессер пишет: “… 77 всегда был журналом не группы людей, а идеи. Поэтому мы обращали внимание не на человеческую сущность, а на сущность произведения… Благодаря открытости журнала, в нем опубликованы поэты разных политических взглядов, неверующие и религиозные, левые и правые по политическим взглядам. Жители городов, кибуцев и поселков. Никаких преград, только то, что стих говорит стиху. И поколение поэтов другому поколению”.
И действительно, авторы антологии ведут друг с другом бурную полемику. Поэтому мне кажется, что подборка стихов из нее вписывается в контекст альманаха “Диалог” — здесь тоже свой диалог, многоголосый и острый. Передо мной стояла сложная задача: что выбрать для перевода. Конечно, я понимала, что должны быть представлены поэты разных поколений, начиная с уже ставшей классиком, Зельды и заканчивая молодым и ярким Шимоном Адафом. И все же, признаюсь, больше всего в своем выборе руководствовалась эмоциями: отобрала тех поэтов, которые больше всего меня волнуют и вдохновляют. Ведь искусство говорит прежде всего с душой и обращается именно к ней. Иначе … “зачем гоняет сердце по жилам кровь живую”, — как сказал Давид Самойлов. Меня мучили сомнения: как передать музыкальность и необычную, густую образность Якова Бессера, мягкую, грустноватую иронию Дана Пагиса, притчевость и лукавую грусть Авраама Халфи, причудливую метафоричность Рони Сомека? Как переплавить на русский полу-библейский и вместе с тем простой язык Зельды, выразить напор и сумасшедшинку, которые отчетливо звучат в стихах Йоны Волах, и ту кажущуюся небрежной простоту, с которой говорит обо всем Далия Равикович, даже о самом страшном для матери – знании того, что ее ребенок, как любой человек, когда-то умрет. И нужно ли сознаться в том, что, помимо прочих достоинств, в стихотворении Мирьям Эйтан меня пронзило отчаяние женщины, у которой погиб муж (печальная израильская реальность) и которая принесла бы любую жертву, чтобы вернуть его, даже самую, на ее взгляд страшную – бросила бы писать стихи?..
Не мне судить, насколько я справилась со своей задачей, но надеюсь, что мою влюбленность в поэтов, которых переводила, мне удалось хотя бы частично передать.
Его письмо ворвалось рыком морским
под ногами пол зашатался
если б осталась самая малость
свободы сна
самую малость лета
не раздавила б
камнем тяжелым
в час внезапный и чуждый как смерть
угнетена я
жесткое сердце мое меня пугает.
Яков Бессер
Из уст в уста
мы уходим, приходим
задеваем друг друга
в дверях дома как
на краю земли
стоим и проходим
и меж нами застывает
темнота
как это мы
в ослеплении
передаем черный лед
из уст в уста
Снова лицо
И снова лицо в ладонях рук
прикрывших словно теплую трепещущую сущность
как темень в дереве
расползается все дальше беда
и пронзающая тишина
приносит с лестничной площадки невидимые голоса
и это именно она пронзит в конце концов
бессмертье звезд что за окном
Обстоятельства
И до сих пор не знаю что
это было, пожар или
закат солнца, но море
шелестело, как человек, ропщущий непривычно тихо,
а переулок, всегда хромающий к нему,
был раненым мальчиком.
В подобных обстоятельствах
моему образованию, написанным мною книгам, словам, что передаю,
нечего делать, когда море, мальчик, переулок –
лишь в помойных канавах, что вдоль узких, грязных обочин
роптать, как тот, кто прячет вглубь боль незаживающих ран,
стоны моря, как написано в книгах, разносятся здесь,
как непроверенные слухи
из некой южноамериканской страны.
Закат не в силах
(а, может, все же речь о пожаре) изменить что-либо
из всех вещей, что я назвал,
потому что им нечего делать в этом деловом городе, который волна
(несущая на спине пожар заката или закат пожара) покусывает
ночью между бедер, а переулок, всегда
хромающий к морю, всего лишь
раненный мальчик.
Цви Ацмон
Да-да, скончалась в праздник, вечером,
спасибо.
Ты прав, мы ожидали, но всегда врасплох.
Cтараемся. Но нужно время, ведь непросто.
Мы все надеемся. Ну, будь здоров, спасибо.
Мы прячем чувства под покровом
слов. Контуры тела, простыня,
лица уже не видно.
Равновесие, и снова роют
И ничего почти не изменилось
разве что квартира и календарь недели, включая пятницу,
и ежедневные звонки без слов,
но люди пьют, как одержимые
пожаром, внезапно словно в неисправном фильме
дороги переходят в сумасшедшем ритме, бегут
меж насыпей песка, осколков тротуара,
и равновесие теряя, падают плашмя
на тень от тела, поглощающую
деревянный мостик и землю, что изрыта.
Рони Сомек
Красный каталог слова закат
Французский поэт видит краснеющее солнце
и выжимает из винограда облаков цвет вина.
Английский поэт сравнивает его с розой,
а ивритский с кровью.
О, страна моя, вонзающая канибальские зубы в девственную шею
заката,
весла страха вшиты в руки мои,
а я, в ковчеге жизни моей, плыву как Ной,
в сторону Арарата.
Греческая музыка
Эти летающие механизмы природы можно заправить и коньяком.
Ремни безопасности пристегнуты утраченным воспоминанием,
и в воздушном пространстве, от только что открытой бутылки и до последнего глотка,
есть очень мало возможностей провести ночь,
а в эту ночь ни одна птица не вернулась из холодных стран в теплые,
на мой подоконник.
Такая тающая тьма,
и запахом операционной отдают слова
и на распластанных крыльях внезапного ветра в ночи
греческая музыка едва звучит.
Бритва, которая разрезала лицо метафоры у поэзии
Абд Эль-Кадеру Эль-Джанаби
Это последний волос в завитке усов Сальвадора Дали.
Это пуля, блуждающая в коротком винчестере Джона Уэйна.
Это бритва, которая разрезала лицо метафоры у поэзии.
Это финик, подсластивший деревья вдоль Евфрата и Тигра.
Так что же было у нас, Абд Эль-Кадер Эль Джанаби, спрашиваю,
на пятом этаже, на улице Нулэ, на границе квартала Клиши в Париже.
Куда скачут этой ночью лошади тысяча и одной ночи?
(Сколько ночи были в моей одной строке
и сколько любви было в глазах его жены Моны,
когда его палец тер до блеска раму картины, в которой
пытался тосковать по вестерну своей жизни
на улицах Багдада.)
В другой комнате открылся на миг морозильник сознания,
и кубик льда поплыл, как лодка по воде, которая текла из его тела.
Шимон Адаф
Соната
Не конец ночи,
а начало утра.
И кажется, что разбираюсь в мелочах,
и что любил когда-то.
На улицах трепещет солнце,
как ветер в час рождения хешвана1,
как облака, висящие в убежище воздушном,
которое иногда
можно бездумно
сравнить с морем.
Таков фасад вещей,
все говорит само за себя.
Или это осень,
и свет, готовый осыпаться.
Или это лето, которое не узнаю теперь,
и мощный птичий аппарат,
он гладок, как вода,
и тих.
Колыбельная
к любви и будут так тянуться вечно”
Папа,
всегда попадающий мимо цели,
испепеленный любовью, словно спичка,
сутулится над книгой.
Незаметно,
кислев2 растворяется в воздухе,
неуклюжий месяц тычется в ребра улицы, стада
тумана топчут темноту.
Когда он разевает руки,
над ускользающим столом,
в своем холодном и глубоком сне,
мне верится с трудом, что он когда-то пересекал море и видел снег
в осевших домиках Марокко,
в конце сороковых,
колыбель времени.
1 Второй месяц Ивритского лунного календаря, совпадающий с ноябрем — декабрем.
2 Третий месяц ивритского лунного календаря, совпадающий с декабрем.
Черновик любовного стихотворения
Мама,
рядом с папой,
зажатая щипцами света.
Тоскует осторожно по утрам.
Детвора разрастается, как сырость в воздухе.
У окна,
я сладострастно наблюдаю за дождем
и сообщаю
о передвиженьях солнца; —
иногда оно, как флюгер, меняет направление полета
птиц и ветра, иногда
ему не удается расколоть тонкую зарю.
Едва звучит мой голос, доносится
издалека, путем великих вод.
Мама рядом с папой,
в клубах пыли,
в брызгах вечеров.
И как это я не нашел
для нашей маленькой жизни
достойных слов.