Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2007
На еврейском кладбище
У могилы мужа
Стою одна.
Все знают, кроме меня,
Дуры,
Что сегодня живому сюда нельзя:
Суббота.
Сиротская могила.
На памятник нет денег.
Денег нет ни на что:
Ни на жизнь,
Ни на смерть.
На сапоги тоже нет.
Ты же знаешь, Марк, нашу с тобой жизнь:
Еле дотягивали до получки.
Разговариваю с тобой.
Ворох новостей.
Жалуюсь на сына.
Он все со своей Машей.
Марк, я опять влюбилась
На старости лет
Тут в одного.
Ты привык.
Ты рассеянно слушаешь меня,
Лежа,
словно на диване,
незряче глядя
на свой небесный футбол.
Невпопад переспрашивая:
Как его зовут? Саша?
Горячась:
За это надо давать красную карточку
Или назначать пенальти!
И я вдруг ясно понимаю, что
Ты такой же,
Ничуть не изменился.
И нам хорошо,
Как раньше,
Просто молчать
Друг с другом
Здесь, на еврейском кладбище,
Когда живым сюда нельзя.
Суббота.
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Весенняя каша из дождя и снега,
размешиваемая
зимними сапогами,
облака, словно льдины,
несущиеся в ледоход по
отворенной небесной реке,
такса в голубом комбинзоне,
семенящая, как сороконожка,
по неверному снегу,
дом, с кровавой надписью
“Золингер”, упавший
головою в лужу,
над лужей –
звенящим трамваем
тенькающая синица…
…На осевшем сугробе ворона
с грустным взгядом усталой женщины,
отозвавшаяся на имя Клара,
размышляющая, видимо, о равноправии
с Карлом, укравшим – в который уж раз! –
у нее, у Клары, кораллы, – и пропил с друзьями, –
и о том, что скоро весна, и из мыслящего существа
ей опять придется на время превращаться
в самку, и с ненавистным Карлом,
с которым она живет вот уже триста лет,
опять строить гнездо и
плодить себе подобных,
и кормить их, поить… Научить их летать
выше тополя, парка и крыши, где кот,
выше, выше… Туда, где когда-то
влюбилась в молодого ворона
и любит его до сих пор… Да, она всё же любит его –
своего седого воришку и пьяницу Карла…
МЕЖДУ
Не умею
В рифму.
Это как бы еще не стихи,
Но как бы уже и не проза.
Между.
Это как бы еще не слово,
Но уже не междометие.
Междуречье.
Это как бы очнувшийся сон,
Но еще за закрытыми веками.
Между.
Это как бы уже не любовь,
Но еще и не смерть.
Между.
Между каплей и звуком.
Между болью и криком.
Между мной и тобой.
Между.
Между волком, собакой.
Молотом, наковальней.
Между плотью, тенью.
Зеркалом, отражением…
Между
Гнездом и землей,
Когда летишь,
Едва оперившись, вниз
Мохнатым комком,
Надеясь на
Вросшие в спину
Крылья.
ПО ДОРОГЕ К ТЕБЕ
По дороге к тебе
Завернула в сельский магазин
Купить четвертинку.
Хотела с сыном твоим
Посидеть,
Помянуть тебя,
Нина.
Подошла к дому,
Проваливаясь в снег.
К калитке вели собачьи следы,
Человеческих не было.
Дом покосившийся, деревенский,
Пустыми глазами смотрел
На меня,
Как мертвец.
Алеши не было.
“Тетя Маша, я остался один,
Совсем один!” – сказал он моей матери
В тот день, когда тебя не стало, –
И заплакал.
Ровесник моему сыну.
Нет, немного помладше:
Двадцать пять ему исполнилось этим летом,
В жарком августе,
Когда я шла
Так долго
По белой, как пудра, пыли
К тебе,
Еще живой, –
И не застала.
* * *
Мы с Лешкой,
Дурачком деревенским,
Идем по Подстепке –
Реке, –
Будто посуху,
По колено в снегу, –
Он, в раздолбанных башмаках,
Впереди,
Я в дамских сапожках –
За ним,
След
в
След.
Февраль.
Мы с Лешкой,
Дурачком деревенским,
Стоим,
Обмакнув лица
В голубую прорубь:
Любуемся небом –
Оно в облаках всё –
Белых,
Словно в сугробах.
Мы с Лешкой,
Дурачком деревенским,
Загораем лицами
На февральском, почти весеннем
Солнце.
И я вдруг неожиданно рассказываю ему
О тебе,
Заколдованном принце,
Живущем в далеком городе
Золотом, в замке,
О тебе, с которым
У меня никогда ничего
Не было,
Нет
И не будет,
Кроме любви,
Ненужной,
Как крылья.
Лешка хмуро слушает, сплевывает себе под ноги,
То ли понимая меня, то ли не понимая.
Мы с Лешкой
Печально возвращаемся домой.
Бредем по деревенской улице,
И у одного из домов
Нам под ноги бросается
Лающий, лязгающий цепью
Лохматый комок.
Лешка бьет большими рукавицами
Над головой дворняги,
Ее прогоняя.
И глядя в закрытые
Ставнями окна,
Говорит мне,
Что в этом доме
Живет его невеста.
На мой вопрос,
Как ее зовут,
Отвечает,
Что не помнит.
Помолчав, добавляет,
Что будет любить ее
Целую жизнь,
И тогда,
Когда умрет
Она и он. И дальше,
Дальше…
Он смотрит на меня
Небесными глазами святого отрока
Ясно-ясно,
Словно просвечивая душу рентгеном,
Деревенский дурачок,
Знающий всё о тайнах мироздания,
О том, что будет с нами,
Тобой и мною, –
Здесь, на земле,
И там, после смерти,
И дальше.
Дальше…
ЯМАЛ
Собаки
с волчьими лицами.
Олени,
застенчивые, как ненцы.
Ненцы
по имени Прокопий и Петр.
Снег, похожий
на глазурь, которой
покрывают кулич
на Пасху.
Строганина в чуме.
Девочка Фая
из народности ханты,
закрывшая лицо руками:
то ли плачет,
то ли смеется.
Как птица
над Ямалом.
Ямалом.
Ямалом.
АВТОПОРТРЕТ В ПЕЙЗАЖЕ
пахнущая чистой
хлопчатобумажной футболкой
на теле любимого мужчины,
который был до тебя
жизнь назад.
Змея на дороге,
Полная яда,
С глазами рассерженной прачки, –
Или где я могла видеть женщину,
С таким же злым и бессильным взглядом?
Может быть, она была подавальщицей
Или посудомойкой в заводской столовой?
Не помню.
Кузнечик,
С внимательным взглядом зеленых глаз
Инопланетянина,
Играющего со мной в салки.
Река,
Названная по имени
Монгольской девочки,
Тысячу лет назад влюбившейся в русского князя
И здесь утонувшей, –
Ахтубой.
Журавль,
Отставший от стаи,
Жалкий, словно после похмелья,
На другом берегу,
А на этом –
Ворона,
Терзающая брошенный кем-то пакет
С надписью “Мальборо”,
И я
На остывшем песке,
Любящая тебя.