Перевод с английского Алексея Круглова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2017
Mary by
Vladimir Nabokov. — L.: Weidenfeld & Nicolson, 1970
Перевод с
английского
Алексея Круглова[1]
Литература
вообще в большой степени состоит из фактов памяти, но Владимир Набоков очень
часто описывает сам процесс воспоминания, и это неотъемлемая черта его
авторского самоощущения. Он редко подолгу пользуется прошедшим временем: знание
настоящего, в которое превратилось будущее, постоянно сопровождает изложение
прошлых событий во многих его романах, как и в откровенно автобиографической
книге “Память, говори”. Такое дополнительное измерение в пространстве мыслей и
чувств придает особое качество произведениям Набокова. Без ожидания неминуемой
трагедии “Лолита” была бы не более чем забавной сексуальной историей, а без
ощущения подстерегающего будущего “Истинная жизнь Себастьяна Найта” потеряла бы
форму и остроту. В последние десять лет память приобрела для писателя еще
большее значение в качестве самостоятельной, осознанной темы, которая достигает
апофеоза в “Бледном огне”, блистательно орнаментированном повествовании о
попытке одного человека завладеть воображением другого с помощью рассказа о
собственном прошлом, и, наконец, выходит за пределы самой себя в нарочитом
декадентстве “Ады”. Тем не менее именно в этой невыносимо эгоцентричной, на
первый взгляд, книге мне попалась фраза, которая могла бы служить лейтмотивом
многих произведений Набокова: “Кто не съеживался и не закрывал руками лицо,
столкнувшись со злобным взглядом своего живописного прошлого?”[2].
Злобным?
Зловещей ухмылкой? Она постоянно ощущается в “Аде”, и это неприятно, однако в
предшествующих сочинениях автора вечно присутствующее прошлое ослепляет, но не
ухмыляется, разве что в подходящие моменты. В “Машеньке”, первом его романе,
написанном сорок пять лет, одну мировую войну, два языка и три страны назад,
нет никаких ухмылок. Он вышел в Берлине на русском языке и до сих пор не был
переведен на английский. Набоков — то есть нынешний Набоков, их несколько, и
они разные — признается в предисловии к изданию прошлого года, что очень любит
эту книгу, и я нисколько не удивляюсь. Этот маленький шедевр на заведомо узкую
тему ностальгии прекрасно читался бы сейчас, даже если бы автор сгинул под
нацистскими дубинками в конце тридцатых и не стал тем популярным писателем и
специалистом по бабочкам, которого мы все знаем. Хотя, конечно, сгинь он в
самом деле молодым и никому не известным, кто бы помнил теперь о “Машеньке”?
Остается только гадать. Так или иначе в наши дни, по-прежнему наслаждаясь
книгой как таковой, неизбежно оцениваешь ее и в качестве чернового наброска
будущих творений Набокова — он будто бы неуверенно насвистывает, подбирая
мелодию для мощной оркестровой темы. К такому ретроспективному взгляду из
нового измерения на повествование в набоковском стиле побуждает нас в своем
предисловии и сам всеведущий автор.
Он
отмечает, что читатель, уже знакомый с книгой “Память, говори”, должен узнать в
Машеньке, которую вспоминает молодой эмигрант Ганин на протяжении большей части
романа, ту самую Тамару из собственной набоковской юности. Даже усадьба под
Петербургом та же самая, и беседка в парке, где они встретились, и зимний
город, где протекает “снеговая эпоха их любви”, и письма — уже обращенные в
прошлое, — которые они шлют друг другу сквозь хаос революционной России.
Сегодняшний Набоков пишет: “Замечательно, что, несмотря ни на какие
ухищрения… романтизация дает куда более крепкий экстракт личной реальности,
чем самое прилежное автобиографическое описание”. Несколькими строками ниже
автор приходит к выводу, что “на самом деле объяснение проще некуда: Ганин
втрое ближе к своему прошлому по годам, чем был я к своему, когда писал
‘Память, говори’”.
Вряд
ли это единственная причина. Даже опубликованное и забытое сочинение приобретает
с незаметным течением времени все больший смысл. Для нас “Машенька” — это
послание не только из 1918 года, но и из 1925-го. Заключенная в рамку, которая
сама уже стала редкостью, картина находится внутри другой картины, словно в
драгоценном окладе. Время и пространство изящно переплетаются. Память не знает
границ, но действие романа ограничено русским пансионом в Берлине, если не
считать отдельных эпизодов в комнате любовницы и полицейском управлении. Все
происходит в течение недели, и в качестве тонкого связующего штриха двери
комнат в пансионе пронумерованы листочками из старого календаря — шесть первых
чисел месяца. Таковы заданные автором рамки. Ганин, младший из обитающих в
пансионе эмигрантов, узнает, что его невзрачный новый сосед ожидает приезда из
России своей жены, той самой Машеньки. Воспоминания о первой любви на несколько
дней захватывают Ганина, Машенька олицетворяет для него и ушедшую юность, и
потерянную родину. Впрочем, книга эта не о неутолимой ностальгии, а скорее о
вездесущем прошлом, которое вечно возвращается, стоит лишь отыскать нужный
ключ. Берлинское настоящее кажется преходящим мечтательному изгнаннику, его
реальная жизнь не здесь. Даже сам пансион представляется чем-то эфемерным,
временной остановкой для беженцев: “день-деньской и добрую часть ночи слышны
были поезда городской железной дороги, и оттого казалось, что весь дом медленно
едет куда-то”. Через несколько страниц он становится и вовсе призрачным: “Ганин
никогда не мог отделаться от чувства, что каждый поезд проходит незримо сквозь
толщу самого дома”. Дым за окнами мешается с тем дымом, что окутывал российский
поезд, на котором Ганин-Набоков в последний раз уезжал от своей
Тамары-Машеньки. Настает день ее приезда, и прошлое, и настоящее вот-вот
сольются воедино, однако грёзы Ганина уже иссякли. Он вновь пережил свой роман,
который кончился навсегда. Дождавшись поезда, он уезжает, движимый так хорошо
знакомой изгнаннику “ностальгией наоборот” — “тоской по новой чужбине”.
New Statesman, 1971, Vol. 81, № 2083 (February 19), р. 244
# Шаржи Дэвида Левина (на Владимира Набокова, Томаса Мёртона, Джона Апдайка, Уильяма Гасса), Ричарда Уилсона (на Стивена Спендера), Уильяма Раштона (на Малькольма Брэдбери)
Примечания в данном разделе, кроме оговоренных случаев, — Н. Мельникова.
[1] © Алексей Круглов. Перевод, 2017
ДЖИЛЛИАН ТИНДЭЛ (р. 1938) – английская писательница, историк и журналист. Лауреат премии Сомерсета Моэма (1972)
[2] Перевод С. Ильина. Цит. по: Набоков В. В. Собр. соч. американского периода в 5 тт. – Т. 4. – С. 250.