Перевод с английского Валерия Минушина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2017
Vladimir Nabokov The Defense /
Translated by Michael Scummell in collaboration with the author. — N. Y.:
Putnam, 1964
Перевод с английского Валерия Минушина[1]
Современных писателей не очень интересует возможное сходство между шахматами и художественной литературой, хотя подобная идея кажется довольно многообещающей: в шахматной игре есть более или менее традиционные зачины и концовки, кульминации, полностью обусловленные сюжетом игры, интрига и импровизация: они сеют семена обмана. Шах и мат — это образ предрешенного финала, которого, несомненно, в разные моменты можно избежать, но который в конце концов неотвратим. Так что понятно, почему мистер Набоков отказался переписывать свой шахматный роман в ответ на предложение издателя заменить главного героя, шахматного гения, на скрипача.
“Защита Лужина” — шахматный роман столь тщательно разработан, что публика, не ведающая о достоинствах предмета описания, сумела их разглядеть; и нет ничего удивительного, что Набоков написал его по-русски, в 1930 году, опубликовав под псевдонимом В. Сирин.
В автобиографической книге “Память, говори” есть место, где Набоков рассказывает о русских писателях-эмигрантах, которых знавал в Берлине; и с присущей ему склонностью к игре уделяет страницу-другую Сирину: “Он принадлежал к моему поколению. Из молодых писателей, возникших уже в изгнании, он был единственной значительной фигурой… Он исчез так же загадочно, как появился… Поклонники Сирина высоко, и, может быть, слишком высоко, ставили его необычный слог, алмазную точность, деятельное воображение и прочее в том же роде… Лучшие его сочинения — те, в которых он приговаривает героев к одиночному заключению в их собственных душах”. Среди таких творений Сирина Набоков по праву упоминает “Приглашение на казнь” и “Защиту Лужина” — так по-русски он называет данный роман.
Сирин, рассказывает Набоков, — давнишний сочинитель шахматных задач, в которых его “пленяли обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и оригинальность, граничащая с гротеском”. Сочинение шахматных задач и сочинение романов для него схожие занятия, требующие хитроумия и концентрации, которые необходимы для создания соответствующего силового поля; те же муки и озарения могут привести к сочинению очень коварной задачи и к “написанию одного из тех невероятно сложных романов, где автор в состоянии ясного безумия ставит себе единственные в своем роде правила и преграды, которые он соблюдает и одолевает с пылом божества, строящего полный жизни мир из самых невероятных материалов”. Подобные миры представляют собой “Лолита”, “Бледный огонь” и “Защита Лужина”.
Набоков столь увлечен этим сходством, что было бы странным, если бы он не написал шахматного романа. Игра становится мощным символом его эстетического императива: гармония тайных сил, в замысел которых входит сумасшедшая неожиданность. (Шахматные темы часто встречаются в его книгах: Федор в “Даре” посвящает им целые страницы.) И одной из особенностей этого символа является то, что он отвечает взгляду Набокова на искусство как на игру и поощряет вышеупомянутое пристрастие к игре. Пример: выдуманные критические статьи и псевдобиография в “Даре”, комментарий в “Бледном огне”, страсть Гумберта и даже докучливые обсуждения просодии и тому подобного в комментарии к Пушкину[2], не говоря уже о всех отсылках к игре в других произведениях. Для Набокова игра — модель искусства; и эта игра — шахматы.
Итак, по мере знакомства со страдающим творцом, Лужиным, мы погружаемся в книгу, которая изображает мучительную, гармоничную игру и в то же время сформирована ее страстями и ее гармонией. В одном из задиристых предисловий, которые Набоков пишет теперь к английским переводам своих русских романов, он швыряет критикам крохи сведений о своих методах, объясняя, что не только вводит неинтересные шахматные подробности в сюжет, но делает цепь шахматных событий основой структуры этого “симпатичного романа”. И приводит примеры “ретроградного анализа”, который понадобится, если вы пожелаете выяснить, сколь эта книга близка к шахматной игре.
Я с некоторым скепсисом отношусь к надеждам таких желающих, и пусть даже нас настоятельно призывают воспринимать роман как шахматную задачу, советую, несмотря на все усилия и навязчивость автора, хорошенько поразмыслить над тем, что, как бы эта книга ни напоминала таковую, на самом деле она нечто большее.
Пристрастие автора к игре, разумеется, накладывает свой отпечаток. Однажды он утверждал, что непохож на остальных, потому что не интересуется экономическими проблемами и потому что отказался от стилевой манеры его российских современников. Но истинная непохожесть заключается в этом элементе сознательной игры вкупе с обостренным чувством собственных талантов, преимуществ и недостатков. Он, конечно, не забывает о страстях, но какими бы подлинными они ни представлялись, всегда рассматривает их как компоненты некой красивой композиции. В предисловии к книге Набоков уверяет нас, что из всех написанных им по-русски романов “Защита Лужина” “заключает и излучает больше всего ‘тепла’”, — ставя это слово в кавычки на тот случай, если его примут за что-то действительно человеческое или, как можно было бы выразиться, особенно конгениальное игре мастера.
На самом деле разрыв между игрой и жизнью — одна из тем этой необычной книги, то есть она посвящена одной из тех проблем, над которой люди будут размышлять много лет, стараясь понять этого несомненно великого писателя.
Его герой — вундеркинд, который в шахматах находит средство для воплощения своих одиноких логических фантазий. Игре его научила любовница отца, и именно с этого момента события его жизни становятся частью невероятно драматической комбинации, осуществляющейся против него в игре: “…весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только одно, посреди мрака, было ярко освещено…”. История его одинокого взросления до матча с великим Турати рассказана с некоторой неторопливостью и кажущимся отсутствием фейерверка эмоций; однако к тому времени, когда он встречает девушку, которая впоследствии станет его женой, большинство важнейших ходов уже сделано.
Его преследуют мысли о неоконченной партии с Турати; после ухудшения здоровья и периода без шахмат, игра вновь вторгается в его мысли и в его представление о реальном мире. Предполагаемое посещение кладбища, встреча со школьным товарищем, возвращение губительного антрепренера воздействуют на его планы и образ жизни. Реальность строит против него неразрешимую комбинацию; когда он понимает всю ее силу и свое безвыходное положение, он получает мат (или, как аккуратно выражается Набоков, sui-mate[3], поскольку Лужин становится жертвой собственной шахматной изобретательности, а не жертвой реальности).
Но если Лужин совершает sui-mate, то именно Набоков заставляет его сдать партию. Это не столько мат, сколько убийство. Лишь сознание творца — Лужина или Набокова — может найти в мире те призрачные фигуры (человек, делающий в жизни ход конем, случайная встреча, возвращающая давно осмысленное и с ужасом пережитое), которые определяют жизненный путь, сколь угодно трагический; и в конце концов Лужин умирает в меньшей степени от столкновения с правдой о шахматах, чем от столкновения с правдой о мире, которую может постичь только искусство. При таком взгляде на роман становится очевидно, что это еще одно произведение Набокова о форме и поэзии, и о цене и радости увлечения ими.
Возможно, книге немного недостает человечности (хотя жена Лужина, часть его безуспешной защиты, обаятельна) и беллетристического блеска, обычно присутствующего у Набокова (правда, можно отметить изумительно яркое описание Лужина, когда, готовясь к новой, женатой, без шахмат жизни, тот посещает портного). И тем не менее, подобно произведениям Сирина, она столь своеобразна, столь умна, столь невероятно гармонична, что еще более закрепит за автором высокое место, занимаемое им среди своих современников.
New York Herald Tribune (Books), 1964, September 27, p. 3, 17
[1] © Валерий Минушин. Перевод, 2017
ФРЭНК КЕРМОУД (1919-2010) – английский литературовед и критик; преподавал в ряде ведущих британских и американских университетов, автор нескольких статей о творчестве В. В. Набокова. За заслуги перед словесностью удостоен рыцарского звания (1991).
[2] Имеется в виду комментарий к переводу «Евгения Онегина»..
[3] Мать самому себе или обратный мат.