Очерки, рассуждения, размышления. Перевод с французского и вступление Ирины Волевич
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2017
Книга
Данцига “Эгоистическая энциклопедия всего и ничего” — это сборник эссе, носящих
название “listes” (списки, перечни, очерки) и посвященных городам и
путешествиям, странам и народам, писателям и художникам, да и многому другому.
И, прежде всего, возникает нелегкий вопрос: как же все-таки назвать эти эссе
по-русски? Вот что пишет сам автор в предисловии: “Список — это вид письменной
деятельности, самой естественной для человека: в детстве он посылает письмо
Деду Морозу со списком желаемых подарков; повзрослев, составляет списки покупок
и затрат, любовников или любовниц. Можно назвать это вполне банальным занятием.
А можно счесть самой примитивной формой литературы. Примитив же, как это нам
доказали художники, достаточно усовершенствовать, развить. Иными словами,
сотворить из Ласко[1]
— Пикассо”.
Что же предпочесть — список, перечень,
очерк? Конечно, напрашиваются другие, более “престижные” названия, ведь Данциг
— наследник своих великих литературных предков, авторов “рассуждений”,
“суждений”, “размышлений”, “опытов”, и за примерами ходить недалеко: в XVI веке
— Опыты (1580-1588) Мишеля де Монтеня, написанные в созданном им гибком и
вольном жанре эссе. В XVII — Рассуждение о методе (1637) Р. Декарта. Обращением
к опыту Монтеня знаменуется творчество моралистов, которые анализировали
нравственно-психологическую природу человека в жанрах максим, афоризмов, эссе и
писем (Размышления о духе римского народа… (1663) Ш. де Сент-Эвремона; Максимы
(1665) Ф. де Ларошфуко; Характеры, или Нравы нынешнего века (1688) Ж. де
Лабрюйера). Во второй половине XVIII века Дидро написал Рассуждения о
драматической поэзии (1758), а Ж.-Ж. Руссо — Рассуждение о происхождении
неравенства между людьми (1754). В XIX веке жанр “рассуждений” и “размышлений”
почти исчез, хотя и здесь можно вспомнить, например, Поэтические размышления
(1820) или Новые размышления (1823) А. Ламартина, в которых еще чувствуется
дыхание предыдущего века.
Итак,
если, из уважения к автору, мы назовем некоторые его тексты Списками, то
другие, в силу своей специфики, будут названы Размышлениями или Очерками.
Очерк о путешествиях
На
первых порах, это работа. Церкви, музеи, памятники. Затем наступает время
бездействия. Мы снова становимся нормальными людьми. Может быть, это и есть
оборотная сторона удовольствия. Теперь нам принадлежат солнце и море, мы можем
читать, писать, плавать! Так давайте же пойдем дорогами, уводящими нас от
долга. Иными словами, вернемся в те места, которые нам знакомы, или в те, где
нам знакомы их обитатели. В первом случае, не будем заставлять себя любой ценой
вставать на заре, чтобы осмотреть тот или иной шедевр; во втором — убедим себя,
что местные жители посоветуют нам осмотреть лишь самое лучшее, а затем —
поскольку нам приятно их общество, их тела и разговоры — мы останемся с ними. И
все, что мешает нашему удовольствию, должно быть безжалостно устранено.
Главное
удовольствие от путешествий — бездействие. В путешествиях мы далеки от
“повседневной жизни”. <…>
Путешественник
часто уподобляется коллекционеру, а коллекционеры — это, как правило, люди,
которые таятся от чужих, чтобы НЕ обнаружить себя.
А
уж рассказы о проделанных путешествиях!.. Такой рассказ почти всегда —
нарциссизм, закамуфлированный под экзотику. Что же касается читателей, они ждут
от рассказчика описания того, чтó он видел, а не того, что он об этом
думает.
Наши
деды сидели на месте. Наши родители уже пошевеливались. Мы же непрерывно
передвигаемся. Наш способ путешествовать выявляет жажду новизны и нетерпение,
ставшие символами современности. Ну что ж, всё лучше, чем война.
Я
не люблю отъезды, зато люблю приезды. Не люблю уезжать, зато люблю быть в
дороге. Не люблю возвращаться, зато люблю вновь оказываться на родине.
Возвращение! Первое, что мы слышим на родном языке, стоя в аэропорту у
багажного транспортера, это банальности. Я люблю заграницу за то, что она
населена иностранцами: там вы не рисковали окунуться в это море всеобщего
скудоумия.
Лондон,
июль 2007 года. Мой любимый, в энный раз увиденный Лондон. Из окошка такси,
увозящего меня на вокзал Ватерлоо, я взираю на Темзу так, словно никогда уже не
вернусь. Я всегда покидал любимые места в этом трагическом настроении, говоря
себе: а вдруг я их больше не увижу! Я большой оптимист.
Когда
мне наконец удавалось проехать в машине, не заглядывая в план города, по
Нью-Йорку, Сан-Франциско или Неаполю, я приходил в восторг. Еще бы: вот он я —
как у себя дома… но за границей. Стало быть, нет никакой заграницы? Увы!
Мы
уезжаем в надежде открыть для себя нечто новое, но всегда открываем только
самих себя. Увы!
Очерк о Венеции
Венеция
— это: “Караул, город пустеет!”. Как бы не так: в нем полно французских
писателей.
Венеция
— это двадцать второй округ Парижа (двадцать первым считается Корсика в августе
месяце). Все живое стремится в одни и те же места, в одно и то же время.
Разумеется, это смешно. Но и трогательно, ибо, как всякий снобизм, также
свидетельствует о боязни.
Впрочем,
вот самое простое объяснение: Венеция прекрасна. Как же она прекрасна, боги
великие, как прекрасна! Город, свернувшийся улиткой, украсивший себя ради
собственного удовольствия. И вот он становится городом посетителей. Право же,
племя, создавшее подобный шедевр, заслужило вечное восхищение человечества!
Помню,
как я удивился в первый свой приезд, увидев ночью, на кампо[2]
Санто-Стефано, маячившие в окнах голубые пятна. Боже мой, жить в таком месте и
сидеть перед телевизором!..
Что
же можно увидеть в Венеции?
Туристов!
Этих
презренных туристов! Бюсты в автобусах! Японцев, обвешанных фотоаппаратами!
Всех этих понаехавших сюда “простаков за границей”![3].
Увы,
сам я тоже турист, даром что писатель. Ненависть к туристам — это чувство,
которое мы нередко привозим из-за границы. Здесь, в Венеции, они такие же, как
на Монмартре, где я жил когда-то. И где на улице Сент-Рюстик — в двадцати
метрах от площади Тертр, забитой туристами под завязку, — ни живой души. Ибо
туристы — точное подобие коров, они пасутся только там, куда их приводят.
Послушно, спокойно и тупо следуют они за своим гидом, не нарушая порядка,
попирая ногами лишь то место, где он их останавливает. В Венеции они собираются
на просторном пастбище под названием площадь Сан-Марко и на нескольких
окрестных улочках, тогда как в остальных местах города царит кладбищенская
тишина. Ни один из этих пришельцев даже не глянет на розовый изгиб Джудекки[4], где
я обычно проживаю. <…>
Венецианский
палаццо напоминает запущенный барак. Заходим внутрь — та же мерзость запустения.
Поднимаемся по лестнице — и видим… какого-нибудь Тьеполо. Венеция, please —
город-сюрприз.
После
ужина моих друзей, состоявшегося на пятом этаже Procuratie Nuovе[5], мы
поднимаемся на крышу. <…> Площадь Сан-Марко, двенадцатью метрами ниже,
кишит крошечными фигурками; оркестр кафе напротив исполняет интернациональные
эстрадные хиты. А прямо перед нами высится верхняя треть колокольни, словно
предостерегающе воздетый палец. Тот, кому не довелось выпивать ночью на
венецианской крыше, не знает сладости жизни. <…>
Венецианцы,
как и нью-йоркцы, постоянно ходят. Но, поскольку их город значительно меньше,
они постоянно встречаются друг с другом (еще одна характерная черта провинции).
Это
город, где квартирные грабежи редки: попробуйте только вынести украденную
мебель на набережную канала — вас тут же засекут.
Но
зато в этом городе нередки убийства. Ночью, при здешнем скудном освещении,
ничего не стоит сбросить труп в воду — плюх, и кончено дело. Только действовать
нужно тихо — это город, где все живут “рядом”. После восьми вечера здесь стоит
мертвая тишь, и слышен любой посторонний звук.
Это
город, где “скорой помощи” не нужно включать сирену. Ее гондолы бесшумно
скользят по каналам. В Венеции боль ведет себя скромно.
Это
город, где, по моим предположениям, мало кто кончает жизнь, утопившись.
Это
город, где до сих пор все делается по старинке. Мусорщики катят свои тележки,
как в 1750 году или как в сегодняшнем Афганистане. Баржи перевозят по воде
самосвалы, доставляя их на стройки того или иного острова. Подъемные краны на
набережных выдергивают старые причальные сваи — эти сгнившие зубы каналов, и
вот уже на их месте торчат новые, похожие на спаржу. Венеция — это рот.
В
отличие от каналов этого города, полных жизни, со снующими взад-вперед
суденышками всех видов, крупные реки столиц — Сена в Париже, Темза в Лондоне —
кажутся мертвыми. Почва Венеции временами вздрагивает, создавая впечатление,
будто вы находитесь на очень большом корабле. <…>
Ловцы
vongole[6], с их
удочками, кажутся такими симпатичными и учтивыми, а на самом деле стоят во
главе венецианской мафии. Коррупция, кражи, убийства.
Это
город, которому вздумалось построить такую церковь, как Сан-Джорджо-Маджоре, на
островке, обратив ее фасад не к обитателям острова, но вовне, к Венеции и к ее удовольствию.
Эта церковь — творение Палладио. Поскольку Палладио не был венецианцем, он мог
работать только за пределами города, к примеру, на Джудекке. И как же хороши
белые фасады этих розовых церквей! <…> Мне кажется, самая прекрасная из
них — церковь Искупителя, эта цитадель в вычурном стиле, византийка,
пронизанная духом гуманизма. Только не вздумайте доверяться благосклонному
отзыву Казановы и не забывайте, что венецианская инквизиция была одной из самых
жестоких в Европе. Больше всего поражает языческий дух картины Каналетто,
висящей в Национальной галерее Эдинбурга, на которой дож, раззолоченный, как
готический скипетр, стоит на палубе чудовищно большого “Бучинторо”, собираясь
бросить в воды Адриатики свой перстень[7]. И
они еще мнили себя католиками! Наполеон сжег “Бучинторо”? Ах он варвар! Омар!
Восточный сатрап! <…>
Очерк о Риме
Дворцы
Рима тяжеловесны, но розовы. Выгнутые чугунные решетки на их окнах, в нижних
этажах, напоминают отвороты сапог какого-нибудь великана, словно их так скрутил
Геракл собственной персоной. Если вы снимаете номер в отеле или апартаменты,
проситесь на верхний этаж, оттуда у вас будет великолепный обзор города.
Конечно, это вам не безбрежный океан парижских крыш, однако в чащобе тонких
каминных труб и развешанного на веревках белья всегда можно разглядеть пинию и
пару куполов в форме ананаса. Профиль Рима — это кипарисы, силуэты кипарисов на
вершинах холмов. <…>
Есть
в этом городе несколько десятков уголков, волшебно благоухающих по весне. Это
via Маргутта, via Джулия, дворики и арки, откуда свешиваются кисти глицинии.
Идет
дождь. И тотчас же, словно из-под земли, возникают индусы, подпольные торговцы
складными зонтами. Думаю, такое невозможно ни во Франции, ни в Испании — во
Франции из презрения к этому занятию, в Испании — из гордости. В отрочестве я
купил роман Энтони Бёрджесса “Рим под дождем”, соблазнившись сим романтическим
названием. Ну, так вот: Рим под дождем — зрелище довольно унылое. Насколько
дождь украшает серые дома Парижа, которые, промокнув, блестят, как лошадиный
круп, настолько же он уродует охристые стены этого города, придавая им
землистый оттенок и доказывая тем самым, что Рим, несмотря на весь свой мрамор,
все же создан из глины. (Император Август похвалялся тем, что начал править в
кирпичном городе, а оставил его мраморным.) Что ж, возврат к природе пройдет
уже без меня.
Римляне
сосут волчицу и шербет. <…>
Юные
римляне сидят задом наперед на своих мопедах — эдакие бездумные подобия
ангелов, угнездившихся верхом на карнизах барочных церквей, над их головами.
Европа
населена призраками: здесь никогда не остаешься в одиночестве. В Риме на них
натыкаешься на каждом шагу. Вы любите историю? — пожалуйста, перед вами
Цицерон, клеймящий зачинщиков гражданских войн; любите литературу — извольте,
вот вам Манцони, декламирующий патриотические вирши; ну а в наше время больше
всего призраков человеку навязывает кино. Как-то утром, проходя мимо галереи на
via Корсо, я увидел, что ей присвоено название “галереи имени Альберто Сорди”[8]. Ибо
он был римлянином, этот великий актер, простодушный или продувной, зубоскал или
святоша. В конце концов, среди всех этих призраков начинаешь просто задыхаться.
Именно в такой момент люди эмигрируют в Америку. <…>
В
этом городе площадей одна великолепнее другой, я предпочел бы площадь Минервы,
с ее слоном Бернини, несущем на спине обелиск (какая поэтичная идея!), и
воспоминанием о Стендале, который проживал в гранд-отеле “Минерва”, если бы
совсем поблизости от нее не скрывались очаровательные потайные уголки, которые
любой мог бы увидеть, не будь они защищены от глаз людскими толпами. И пока эти
орды галдят в пятидесяти метрах к востоку, на площади Пантеона, и в тридцати
метрах к западу, на Корсо, загляните на Сант-Иньяцио. Эта маленькая квадратная
площадь приютилась между высокими стенами иезуитского Collegio Romano и via del
Seminario — итак, приналягте, раздвиньте плечом толпу и… уф, готово дело!
Неожиданно вы оказываетесь на этой площади и только тут понимаете, что такое
счастье: высокий фасад церкви Сант-Иньяцио, цвета замши с изнанки, смотрит на
три маленьких барочных зданьица с вогнутыми фасадами, окрашенными в желтое, с
балкончиками кованого железа на втором этаже (из четырех). Так и кажется, что
ставни вот-вот распахнутся, и Розина запоет каватину из “Севильского цирюльника”,
в общем, это чудо, чудо!.. если вы меня не остановите, я вам перескажу все
первое действие оперы. <…>
Очерк о Нью-Йорке
Повсюду
слышна французская речь — значит, я действительно в Нью-Йорке. В ресторане мне
предложили des ôdeuves (?);официант опрокинул судок с мэйоннёуз; а моя подруга Серена утешила
меня словцом: “Сэлёуви!”[9].
<…>
А
вот список названий ресторанов в Манхэттене:
“Chez
ma tante” (“У тетушки”, франц.).
“Provence”
(“Прованс”, франц.).
“Les
deux Gamins” (“Пара озорников”, франц.).
“Pescadou”
(видимо, имеется в виду “Рыба”, по-испански — pescado).
“Capucine’s”
(“Капуцинки”, франц. Но множественное
число обозначено английским -s!).
“Chez
Matisse” (“У Матисса”, франц.).
“Le
Gamin” (“Паренек”, франц.).
“La
Bohême. Сuisine provençal” (“Богема”, франц. “Провансальский Кухонь” — так и написано!). <…>
В
США можно прилетать в разные аэропорты. ДФК[10]
более приятен на вид (дома, городская структура, все дышит энергией); зато,
если самолет садится в Ньюарке[11], в
мрачном штате Нью-Джерси, последние минуты полета доставят вам куда большее
удовольствие: постарайтесь сесть в салоне по левому борту, и вы увидите в
иллюминатор башни Манхэттена. <…>
Башни
— это наши феи. Все мы относимся к ним с симпатией: нам нравится думать, что
башня — символ человека. Моя любимица — Крайслер-билдинг, с ее куполом из
стальных кружев и лакированными “пальцами”, которые бережно держат шпиль,
словно опрокинутый бокал шампанского. Этот небоскреб, чье строительство
закончилось через шесть лет после выхода в свет “Великого Гэтсби”, воплощает в
моих глазах ту эпоху, драматическую (как, впрочем, и все другие), но слегка
разбавленную тягой к фривольности.
Нью-Йорк
— город непрерывных архитектурных сюрпризов. Разнородность его структуры
кажется намеренной. При взгляде издалека нью-йоркские здания выглядят
расположенными на одном плане, как на коллаже. Попробуйте обозреть
Мэдисон-авеню <…>, и вы увидите такую картину: здание из стекла и узких
бетонных перекрытий постройки 1975 года соседствует с postwar building[12] из
белых блоков, красным кирпичным домом 30-х годов и маленьким коттеджем XIX
века. Город меняет свой облик в зависимости от освещения. В кварталах
небоскребов, заслоняющих солнце, темнеет уже к пяти часам дня; начиная с
Двадцать пятой стрит и далее к северу, вся Парк-Авеню приобретает пыльный серый
цвет. Окраска башен и ширина проспектов также подчеркивают их характер:
например, широкая Шестая авеню, между Сорок четвертой и Пятидесятой стрит,
застроенная с обеих сторон высокими черными или темно-коричневыми зданиями, походит
на многоэтажное кладбище. По субботним утрам на пустынных улицах царит желтый
цвет — это цвет такси. <…>
До
чего же все это отрадно — автомобильные гудки города, его бомжи, его женщины,
молча поднимающие руку, чтобы остановить такси, его акации квартала Виллидж,
чахлые, но стойкие, как старые курильщики, его навесы над подъездами — прямо
как в фильмах, его стройки, его жизненная сила! Нью-Йорк полон шумов — людского
гомона, пронзительных гудков такси, рокота моторов. Таксисты сигналят вовсю,
стремясь заполучить клиентов, как это делается в странах третьего мира, что
неудивительно — ведь они и приехали сюда из третьего мира.
И
до чего же приятна суматоха на Бродвее за полчаса до начала спектаклей! Люди
толпятся, хохочут, перекрикивают друг друга, спешат войти в театры, перебегают
дорогу в неположенных местах. Билетеры голосят: “Предъявите билеты!” Такси
высаживают клиентов где попало. Водители, желающие их привлечь, оглушительно
сигналят. Владельцы частных машин возмущаются. В воздухе пахнет успехом.
Дарвин:
“Париж великолепен во всех отношениях. Все, что есть в нем мерзкого, он
тщательно прячет в кварталах, которые сами по себе мерзки. А вот Нью-Йорк, как
ты знаешь, смело соединяет великолепие с мерзостью: квартал театров, три банка
на трех углах перекрестка, а на четвертом — какой-нибудь жалкий “Папайя Бар”.
В
Нью-Йорке странности никого не удивляют. Это один из признаков подлинной
столицы. <…>
Нью-йоркцы
слывут “крутыми”, но я полагаю, что это просто поза, как и во многих других
столицах, где “местные” обороняются от “понаехавших”: стоит похвалить свой
родной город, как сюда набегут толпы провинциалов! (Одно из развлечений парижан
состоит в том, чтобы запугивать приезжих “кошмарным уличным движением”.) Я
вхожу в картинную галерею на Пятьдесят седьмой стрит. Галерист здоровается со
мной с дальнего конца стойки и, когда я подхожу, спрашивает: “Надеюсь, вам
нравится развеска, мы ею очень гордимся!”. В Париже такое просто невозможно.
Там, когда вы входите в галерею, вас окидывают взглядом с головы до ног и едва
снисходят до разъяснений, особенно, если вы смотрите, как баран, или, хуже
того, как волк. Итак, после осмотра я возвращаюсь к своему такси, где забыл
мобильник. “Сегодня боги к вам благосклонны!” — говорит мне незнакомая женщина,
переходя улицу. В Париже-2[13]
такое тоже невозможно. Там никто, особенно женщина, не отреагирует так
мгновенно. Или так уверенно.
Нью-йоркцы
всегда что-нибудь с собой носят. Чаще всего большую сумку на длинном ремне. В
ней лежит вечерний наряд, если он или она работает слишком далеко от дома,
чтобы успеть переодеться. Кое-кто везет тележку или тащит какие-то узлы. Куда
они идут, эти вечные странники? Да, скорее всего, никуда. Просто гуляют для
собственного удовольствия, притворяясь спешащими по делам, ибо в Америке не
любят бездельников.
В
Виллидж и в Сохо типичный житель Нью-Йорка любит разгуливать летом полуголым.
Или надевает рубашку в стиле Midtown,
галстук в духе Uptown и шляпу фасона Upstate, иными словами, наряжается, как
для загородной прогулки. Дальше к северу он ходит в плотной клетчатой рубахе,
еще дальше в куртке с теплой подкладкой, затем в варежках, затем в снегоступах,
после чего падает в прорубь, просверленную каким-нибудь эскимосом для рыбалки.
В
общем, так: нью-йоркцы одеваются шикарней, чем парижане. Особенно это касается
женщин. На взгляд жителей американской столицы, мы выглядим, как бедные
португальцы 1970-х годов. Нам остается только гордая улыбка побежденных, пока
они высокомерно насмехаются над нами.
Приходится
задним числом констатировать, что именно 11 сентября 2001 года ознаменовало
собой начало новой эры, реальную смену веков. Один Бог знает, будет ли
наступивший новый век благосклонен к Нью-Йорку. Но ничто не помешает нам
по-прежнему обожать этот город за все, что он подарил людям, за все, чем они
ему обязаны, и мы всегда протянем ему руку помощи, чтобы не дать скатиться в
черную дыру прошлого. Дай же мне руку, Вавилон! <…>
Очерк о Лондоне
Покиньте
безобразные набережные Темзы и войдите в Город Лондон, который никогда и никому
не изменить: всё те же кварталы с домами георгианской эпохи из красного
кирпича, с белыми дверными переплетами и зелеными палисадничками. А внутри —
всё те же лондонцы. Их можно видеть по вечерам, когда они, гордо выпятив грудь,
отправляются в свои клубы, в свои пабы. Там, в своих клубах,
защищенные броней своих костюмов, они неразборчиво, почти не разжимая губ,
бормочут что-то саркастическое, предаваясь сожалениям о временах, когда
англичане, по словам Форда Мэдокса Форда[14],
“правили всем миром, а не только департаментом статистики под руководством сэра
Реджинальда Инглби[15]”.
<…> А что уж говорить о BBC-4[16],
заговорившей с северным акцентом! К счастью, для того чтобы изъясняться на
добром старом языке BBC English с лондонской интонацией, здесь есть пакистанцы,
индусы, ганцы и прочие подданные бывшей Империи, коих принимает этот город,
самый космополитический в мире, если не считать Нью-Йорка. В bungalows
Уимблдона (бунгало — это двухэтажный
домик, тогда как то, что мы называем бунгало, здесь именуется шале) старые седовласые дамы, голосовавшие
за Маргарет Тэтчер, наливают себе джин с тоником. В пабах люди помоложе дуют
пиво, пинту за пинтой, осмеивая так называемые upper classes[17],
даром что сами одеты в простые рубашки, выбивающиеся из штанов даже посреди
зимы. А те, кто шел в свой клуб в окрестностях Букингемского дворца,
повстречали толпы туристов из Кента, фотографирующих все подряд. Английская
монархия — это очень middle class[18].
Лондон
— единственный город в мире, где, если вам случилось толкнуть человека, он
перед вами извинится. Это также единственный город, где можно увидеть, как
бледная пухленькая девица с розовыми волосами и пирсингом в ноздре что-то
растолковывает старику в фуражке рэппера и в трениках, с мешком для мусора в
руках, стоя перед витриной бутика, торгующего самыми навороченными
мобильниками.
Что
я нахожу мрачным в Лондоне, так это кварталы в духе Белгрейв-сквер — просторной
площади с совершенно одинаковыми домами кремового цвета, окружающими зеленый
газон под охраной решетчатой ограды. Архитектурное воплощение скуки.
Тейт-стрит, на которой жил Уайльд, расположена в квартале, где все дома
одинаковы — красный кирпич, зеленый газон. Это дома богачей, но, боже мой,
откуда эта страсть к однообразию у народа, который попрекает Францию за ее
страсть к равенству?! Вот здесь-то и рождаются эксцентрические личности,
невозможные во Франции, ибо она в них не нуждается, ибо ей на них наплевать. Я
считаю таких попросту невротиками, одержимыми какой-нибудь навязчивой идеей и
начисто лишенными чувства юмора.
Колоссальным
недостатком Лондона я считаю его книжную торговлю. С тех пор как правительство
Тэтчер позакрывало дешевые книжные магазины, эта отрасль была уничтожена:
исчезли независимые книжные лавки, остались только сетевые магазины, где
продают, в числе прочих товаров, и книги, но только в карманных изданиях,
напечатанные на серой шершавой бумаге, с пестрыми, кричащими обложками,
скрывающими это убожество. Так они стремятся обессмертить бестселлеры. В 2004
году на витринах всех лондонских “Borders books” красовались “шедевры” типа
“Люди с Марса” или “Женщина с Венеры” выпуска 1992 года. Если бестселлеры,
особенно ходкие, сохранятся и в последующие годы, считайте, что нам — хана. В
настоящее время только в “Блумсбери”, в магазинчиках second-hand bookstores на
Чаринг-кросс, да еще в паре хороших “буков” около Британского музея можно найти
книги Гарольда Николсона, Сэчеверелла Ситвелла или “Автобиографию группы
‘Супертрэмп’”[19].
Когда
частные строительные компании проводят работы в общественных местах, это
приводит их в такой восторг, что они развешивают свои плакаты на каждом шагу. В
2007 году в лондонском метро решили отремонтировать один из эскалаторов. Так
вот: вдоль обоих эскалаторов, работающих на подъем и на спуск, на стенах
повторялись, один за другим, пять плакатов: “Improving safety…”, “Skilled
Technologies…” [20]и т.
д. О, это сразу убеждало, что компания заботится о пассажирах, — и рабочие
квалифицированные, и высокий уровень надежности гарантирован. Городские службы,
делающие свое дело с хмурым видом, как из-под палки, — те, по крайней мере, не
хвастаются.
Церкви
Сэнт-Мэри-ле-Стренд и Сэнт-Климент-Дэйнс смотрят на Стрэнд в два глаза,
показывая пешеходам время. Церковь с башенными часами — какое разумное
представление о вечности! В этом весь Лондон. Я иду в свой клуб, мурлыча себе
под нос “London Calling” и воображая себя единственным французом-англофилом.
Кроме меня, в Лондоне проживает около ста тысяч французов. Большинство из коих
подают клиентам еду. Хэмпстед — всего лишь место расположения “Café des
amis”, “Crêperie bretonne”, “Palais du jardin”, “Café rouge”,
“Manges-tu”, “Crêperie de Hampstead”[21]. То,
что никому не удавалось со времен Людовика XIV и отмены Нантского эдикта — а
именно, распространение французского влияния на другие страны посредством
вынужденной эмиграции, — прекрасно удалось французскому правительству конца ХХ
века. Вот он — новый шаг к достижению взаимопонимания, к расцвету
франко-английской дружбы, к франкофонии без посредников. <…>
Размышления о народах
Специфика
Франции — литература. Специфика Германии — музыка. Специфика Италии — живопись.
Специфика Англии — сдержанность.
В
Европе все маленькое — автомобильчики итальянцев, палисаднички англичан,
низенький росточек испанцев. Велики только преступления немцев.
Невозможно
понять, порадовали ли вы англичанина.
Невозможно
понять, обидели ли вы японца.
Невозможно
понять, как можно плакаться на жизнь, подобно поляку.
Невозможно
понять, как можно польстить испанцу.
В
мире нет народа менее патриотичного, чем бельгийцы. Один из них мне сказал: “В
1815 году, на Венском конгрессе, Талейран вполне справедливо заявил: ‘Бельгия?
Такой страны не существует!’”. Другая поведала: “Я родилась в Брюсселе, но не
чувствую себя бельгийкой; да и жительницей Брюсселя тоже; моя родина — это моя
улица”. Третий и вовсе выпалил: “Если Бельгии предстоит распад, пускай
распадается, нам-то какое дело?!”
“Французы
любят Францию, но не любят французов”, — говорят мне. Зато французы любят
Испанию, но не любят испанцев; англичане любят Италию, но не любят итальянцев.
Словом, все народы ненавидят друг друга, обожая при этом чужие страны.
Пересекая
границу, чтобы покинуть ту или иную страну, вы сталкиваетесь с каким-то бредом:
“англичане”, “евреи”, “педики” (для двух последних категорий границы будут
существовать вечно).
Люди
и народы, о которых рассуждают, нередко выглядят ужасными, но это лишь потому,
что о них рассуждают. Не верьте, что темнота и молчание суть доказательства
добродетели.
Англичане
лишены нервов.
Французы
лишены мозгов.
Скудоумие
народов. Они свыкаются с любым уродством, с любыми неудобствами, с любой
мерзостью, при условии, что их плохо приучили к обратному, как, например,
французов, с нашими деспотичными, развратными королями. Судите сами,
королевские забавы недешевы!
А
их лицемерие в отношениях с демократией!.. Они голосуют, прекрасно зная, что им
лгут, но предаются бесплодным мечтам, а потом жалуются на режим, утверждая, что
ничего не знали. И даже не понимают,
что сами себя обманывали, тогда как власти прекрасно умеют манипулировать этим
самообманом и всегда смогут надуть своих избирателей.
Вот
пример такого самообмана в странах военной диктатуры. “Это всё политика!” —
сказал мне один русский по поводу закона, ограничившего сферу действий НПО[22] и
принятого при Путине. Высказывание, типичное для угнетенных народов, которые
бессильны что-либо изменить, а часто и не хотят перемен. Русские находились в
таком положении между 1917 и 1991 годами, итальянцы — между 1922 и 1943-м,
немцы — между 1933 и 1945-м, аргентинцы — между 1976 и 1983-м. В случае войны
такие народы всегда лелеют робкую и тайную надежду: а вдруг мы победим?!
Есть
народы, на первый взгляд, неприятные, — но это вовсе не означает, что они не
очаруют нас впоследствии, — в их числе баски, суданцы, алжирцы, бирманцы. А
есть народы вполне приятные, на первый взгляд, но это вовсе не означает, что
они окажутся таковыми впоследствии, — в их числе ирландцы, итальянцы, лаосцы,
тунисцы, египтяне, турки и бразильцы.
Список самых остроумных изречений,
какие я знаю
Сократ
встречает основателя школы киников Антисфена, шествующего по улице в рваном
плаще, словами: “Тебе еще не надоело щеголять перед нами в столь роскошном
наряде?”. (Элиан “Пестрые истории”.)
Когда
Помпей обратился в бегство, Цезарь, ставший властителем Италии, приказал
взломать замки сокровищницы. Метелл этому воспротивился, но Цезарь пригрозил
ему смертью: “Тебе хорошо известно, юноша, что мне труднее сказать это, нежели
сделать!”. (Плутарх, “Жизнь Цезаря”.)
Шамфор
спросил у Рюльера[23],
который похвалялся тем, что совершил всего один дурной поступок в своей жизни:
“Ну и когда же он окончится?” <…>
Наполеон
поинтересовался у Камилло Массимо: правда ли, что он потомок Фабия Кунктатора
(Quintus Fabius Maximus)? Ответ: “Не могу утверждать наверное, но эта легенда
существует в нашем семействе уже тысячу двести лет”[24].
Талейран
— Наполеону: “Когда вы счастливы, то становитесь совершенно несносным”.
Мадам
де Сталь обладала столь несдержанным характером, что Поццо ди Борго[25],
страдавшему в изгнании, достаточно было подумать себе в утешение: “По крайней
мере, мне повезло, что я не муж госпожи де Сталь” (из “Дневника” маркизы де
Монкальм).
Gentlman in the
street: “Mr Jones, I believe?” Duke of Wellington: “If you believe that, you’ll
believe anything”[26].
В
Риме некий скульптор спрашивает у Энгра, как он находит его последнее
произведение — мраморную группу, над которой он работал пять лет. Энгр
разглядывает скульптуру, мнется и молчит. “Ну так как же?” — спрашивает автор.
“Мне больше нравится цоколь”. (Виктор Гюго “Увиденное”.)
Кто-то
сказал об одной женщине: “Она уже двадцать лет как не меняется!”. Ответ Поля
Леото: “Наверное, это ей очень вредило в молодости” (“Дневник”). <…>
Чернокожий
актер Роско Ли Браун, которому в качестве комплимента сказали, что он “играет,
как белый”, ответил: “А у нас дома была белая служанка”.
Жена
Билли Уайлдера напомнила ему за завтраком, что нынче первая годовщина их
свадьбы, и он воскликнул: “Ой, только, пожалуйста, не надо об этом во время
еды!”
Лорд
Маунтбаттен: “Лично я голосую за лейбористов, но мой лакей — консерватор”.
Писатель
Норман Мейлер ударил кулаком писателя Гора Видала. Реакция Видала: “Ему, как
всегда, не хватило слов”.
В
августе 1999 года иракская армия захватила Кувейт. Президент Франции Миттеран
взял дело в свои руки. Прошло два дня, и премьер-министр Роккар, проводивший
отпуск в Бретани, запросил Президента через посредника, желает ли тот, чтобы он
вернулся в Париж. Ответ Миттерана: “Да пусть делает, что хочет”. (Жак Аттали
“Verbatim”.)
“Это
был единственный человек девяноста лет, который выглядел вдвое старше”. (Сет
Тильман, спичрайтер сенатора Фулбрайта, по поводу сенатора из Аризоны Карла
Хейдена. Из книги Билла Клинтона “Моя жизнь”.)
Эдвига
Фёйер — директору фотоателье: “Вы меня фотографируете уже не так хорошо, как
прежде”. Директор: “Вы правы, Эдвига, видно, я постарел”. (Эти слова
приписываются также кинооператору Хэлу Мору, который снимал Марлен Дитрих и
Эрнеста Хэллера вместе с Бетт Дэвис.)
Клошар
своему псу, на Марсовом поле 8 мая 2000 года: “Ах ты, интриган!”.
Умирающий
— своему посетителю: “Ты жутко выглядишь!”.
[1] Имеются в виду примитивные рисунки первобытных людей на стенах пещеры Ласко во Франции.
[2] Кампо — небольшая площадь в Венеции (итал.). (Здесь и далее — прим. перев.)
[3] Отсылка к одноименному роману Марка Твена.
[4] Джудекка — длинный узкий изогнутый остров, расположенный к югу от Венеции.
[5] Здание Новых Прокураций (Дворец Прокураторов) образует южную границу трапеции площади Сан-Марко. Автор проекта Новых Прокураций — Винченцо Скамоцци. Строительство, начатое в 1582 г. под его руководством, завершил после смерти мастера архитектор Балдассарре Лонгена.
[6] Съедобные двустворчатые моллюски (итал.).
[7] Бучинторо — венецианская церемониальная галера (второе распространенное название “Букентавр” или “Буцентавр”). Примерная длина корабля — 30 м, ширина — 6 м. На этой галере дож проводит традиционную ежегодную церемонию “венчания дожа с Адриатикой”, символизирующую морское могущество Венеции (ныне отошедшее в прошлое).
[8] Альберто Сорди (1920-2003) — итальянский актер-комик и кинорежиссер.
[9] Искаженные французские слова: des ôdeuves (des hors-d’oeuvre) — закуски; сэлёуви (с’est la vie) — такова жизнь.
[10] Аэропорт им. Д. Ф. Кеннеди — крупнейший международный аэропорт США, расположенный в районе Куинс в юго-восточной части Нью-Йорка.
[11] Ньюарк — крупнейший город штата Нью-Джерси, на востоке США.
[12] Послевоенное здание (англ.).
[13] Имеется в виду 2-й округ Парижа в центральной части города.
[14] Форд Мэдокс Форд (1873-1939) — английский писатель, поэт, литературный критик и редактор.
[15] Персонаж романа “Конец парада” Ф. М. Форда.
[16] “BBC Radio 4” — “домашний” канал радиостанции Би-би-си, транслирующий самые разнообразные разговорные программы (новости, драма, комедия, наука и история).
[17] Высшие классы (англ.).
[18] Cредний класс (англ.).
[19] Гарольд Джеймс Николсон (р. 1950) — бывший сотрудник ЦРУ, работавший на СССР, разоблаченный американскими спецслужбами и осужденный на длительное тюремное заключение. Сэр Сэчеверелл Ситвелл (1897-1988) — английский искусствовед и автор трудов об архитектуре барокко. “Супертрэмп” — британская рок-группа, чью музыку относят к направлению “прогрессивный рок”. Образована Риком Дэвисом и Роджером Ходжсоном в 1969 г.
[20] “Обеспечение безопасности…”, “Самые современные технологии…” (англ.).
[21] “Кафе для друзей”, “Бретонская блинная”, “Дворец в саду”, “Красное кафе”, “Поешь-ка!”, “Хэмпстедская блинная” (франц.).
[22] Здесь имеется в виду законопроект об усилении государственного контроля над неправительственными организациями (НПО), принятый Государственной Думой РФ в 2005 г., несмотря на сопротивление многих общественных организаций и политических партий.
[23] Себастьен-Рош Николя де Шамфор (1741-1794) — французский писатель, мыслитель, моралист. Клод Карломан Рюльер (1735-1791) — французский историк, член Французской академии.
[24] Камилло VIII Maссимо (1770-1840) — итальянский кардинал. Квинт Фабий Кунктатор (? — 203 до н.э.) — великий римский полководец, пятикратный римский консул.
[25] Шарль-Андре Поццо ди Борго (1764-1842) — политический деятель корсиканского происхождения, дальний родственник и кровный враг Наполеона, отправившего его в 1808 г. в почетную ссылку в Лондон, где он и прожил до 1812 г.
[26] Некий джентльмен, встретив на улице герцога Веллингтона, спросил: “Мистер Джонс, я полагаю?”. Ответ герцога: “Ну, если вы в это верите, то поверите во все что угодно” (англ.).