Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2016
В феврале 2005 года я провел неделю
в Южной Корее, обучая корейских учителей математики российским методикам
преподавания. Было время зимних студенческих каникул. Нас поселили в
студенческом общежитии, а наши слушатели каждый день приезжали на занятия на
своих серебристо-серых машинах, конечно, корейского производства. Европейских
машин я видел там очень мало, японских — ни одной. Корейские коллеги говорили
мне, что отношение к Японии в Корее все еще напряженное: не забыты ужасы первой
половины ХХ века. В корейских учителях было странное соединение западной
раскованности и восточной почтительности. Пропуская преподавателя войти в
помещение первым, они церемонно кланялись, зато во время занятия свободно
переговаривались и часто дружно смеялись. Я работал с переводчиком, и это
позволяло мне более внимательно рассматривать аудиторию в то время, когда
переводчик переводил очередной кусок лекции. Я вольно или невольно сравнивал
корейских учителей с российскими. Первое и кардинальное отличие состояло в том,
что около половины учителей были мужчины. (Так, кстати, было по всем предметам,
включая литературу.) Определить возраст слушателей мне было довольно трудно:
все они казались людьми от тридцати до сорока, мало кому я бы дал больше
пятидесяти. Одевались просто, удобно, и это подчеркивало общий какой-то
спортивный или же просто здоровый вид участников. Людей с лишним весом (среди
немолодых учителей в России это, к сожалению, норма) я не помню вовсе. Все были
со своими компьютерами (в 2005 году это еще бросалось в глаза), многие очень
быстро вслепую печатали вслед за переводчиком, все картинки на доске тут же
фотографировались. От работы было какое-то общее ощущение бодрости, четкости,
слаженности и даже веселья.
Стояла зима, на улице было около 10
градусов выше нуля, но центрального отопления в аудиториях не было. Несколько
переносных электрических нагревателей располагалось по углам, некоторые дамы
около них грелись во время перерывов, что делало атмосферу занятий еще более домашней.
В коридорах было холодно, градусов 16-17, и, выходя на перерыв попить чая, мы
плотно закрывали дверь в аудиторию, чтобы, как я говорил про себя, не
“выстудить избу”. Комнаты же общежития, напротив, отапливались излишне горячо,
мне приходилось, как и в России, на ночь полностью раскрывать довольно халтурно
сделанные пластиковые окна. В общежитии не было привычных нам батарей по
стенам, а нагревался весь пол. Когда потом нас повезли на экскурсию и показали
традиционный дом корейского крестьянина, мы увидели, что также обогревалась и
“корейская изба”. В подвале дома располагалась печь, которая нагревала доски
пола, при этом топить можно было, только находясь снаружи дома. Видимо,
настоящих морозов там не бывает, впрочем, такое устройство было в южной части
полуострова.
Но вернемся в аудиторию. Мне
страшно повезло, так как меня переводил господин Пак, который учился в МГУ на
механико-математическом факультете. Именно он придумал и осуществил эту
программу обучения корейских учителей российским методикам. О господине Паке
нужно рассказать отдельно (надеюсь, что память меня не подведет и я не допущу
больших ошибок в своем рассказе). Его история, как это часто бывает с
иностранцами, любящими Россию, начинается с Достоевского. Он был студентом
какого-то экономического института, когда прочитал “Братьев Карамазовых”. Роман
произвел на него такое впечатление, что он решил бросить свой институт и
поехать в Россию заниматься философией. Родители этот план не одобрили; денег у
него не было. Институт он все-таки бросил и пошел служить в армию. Служба в
армии позволила ему скопить некоторую сумму и отправиться в Россию (кажется,
это шел 1997 год). Первый год он учил русский язык. Его преподавательница была
влюблена в свой предмет и, увидев особое горение корейского молодого человека,
стала преподавать ему лично и бесплатно, когда Бьонг Ха (так его зовут по
имени) поступил в МГУ, чтобы заниматься математической логикой. Она стала для
него проводником русской культуры: советовала съездить в Абрамцево, посмотреть
“Зеркало”, прочитать то-то и то-то. Я помню, как меня поразила полка книг в
кабинете господина Пака в Корее. Там рядышком стояли два комментария к “Евгению
Онегину”: Лотмана и Набокова. На мой удивленный возглас Бьонг Ха ответил, что
он в России со своей преподавательницей целый год читал “Евгения Онегина”!
Замечательно, что он не только много читал и изучал Пушкина, но глубоко его
ценил — для иностранца это большая редкость.
Наше тесное общение позволяло
обсуждать достаточно личные вещи. Бьонг Ха, в отличие от своих родителей, был
католиком. Я понял, что его вера — это самый центр его внутренней жизни. Он
рассказывал мне, что очень большой процент молодых и образованных людей в Корее
— христиане (в большинстве протестанты). Турист это может увидеть своими
глазами: прогуливаясь по Пусану, вы часто с одной точки можете заметить сразу
по 2-3 простых креста над церквями или молельными домами. Бьонг Ха очень ценил
православное богослужение и говорил мне о своих переживаниях во время наших
пасхальных служб. Несколько лет после окончания нашей совместной работы я
получал от него трогательные пасхальные поздравления.
Господин Пак чрезвычайно высоко
ставил русскую математическую школу. Корейская школьная математика была
выстроена по американскому образцу: на первом месте ставится вопрос “как это
делать”, а вопрос “почему это так” иногда не обсуждается вовсе. В лучших же
образцах русской математической школы на первом месте стоит вопрос “почему”. На
наших занятиях с корейскими учителями я неоднократно видел подтверждение этой разницы
двух школ: они блестяще справлялись с технически сложными задачами и вставали в
тупик от некоторых нетрудных, с нашей точки зрения, вопросов “почему”.
Итак, закончив МГУ, господин Пак
вернулся на родину и смог организовать (то есть убедить начальство и выбить
денег) пятилетнюю программу обучения корейских учителей в России. Это обучение
включало в себя и приезд корейских учителей в Россию, и работу наших
преподавателей в Корее.
Кроме работы с учителями математики
мне довелось провести занятие по анализу стихотворения с преподавателями
литературы. Я выбрал стихотворение Пастернака “Август” из романа “Доктор
Живаго”. Меня поразило, что практически все учителя этот роман знали, а многие
читали. Я, к своему стыду, на тот момент прочел ровно одну (совершенно
замечательную) корейскую книжку — “Верная Чхунхян”, — да и то только потому,
что она была подарена нам, когда участники программы приехали в первый раз в
Россию. Судя по моим филологическим друзьям, я не исключение: корейская
литература очень плохо у нас известна, и я думаю, что дело не в качестве этой
литературы, а в том, что наша голова в основном повернута на Запад.
Переводчица, с которой мы работали,
нашла несколько разных поэтических переводов “Августа”, это также было для меня
неожиданностью, но ни один ее полностью не удовлетворил. В результате она
сделала свой подстрочник, и все варианты переводов мы раздали участникам
накануне занятия. Разговор получился более содержательным и глубоким, чем я мог
предполагать. Мне хотелось прежде всего обсудить категорию времени в этом
стихотворении. Но разговор довольно быстро стал совершенно личным, люди
говорили про смерть, бессмертие, творчество — если бы не переводчик и усилие
взаимного понимания, связанное с языком, то порой мне казалось, что я нахожусь
в русской аудитории. До занятия я думал, что для людей корейской культуры
многое в этом стихотворении “слишком христианское” или даже слишком русское,
что оно может быть интересно для них как другой взгляд на мир, время, жизнь,
смерть, но разговор показал, что, наоборот, почти все в стихотворении
универсально, понятно и близко. Впрочем, возможно, это просто говорит о
странной близости русских и корейцев. Мне запомнился один анекдот, рассказанный
корейским коллегой.
Как кто пьет чай.
Китайцы пьют чай, чтобы насладится
запахом, почувствовать момент покоя и созерцания, уйти в себя. Японцы пьют чай
ради сложной церемонии, связывающей их с предками, национальными традициями,
выстраивающей социальную иерархию. А корейцы пьют чай, чтобы поболтать с
друзьями.
Прямо как мы! (Заметим, в скобках,
что структура анекдота похожа на нашу серию “русский, немец и поляк”.) Надо
сказать, что корейцы пьют не только чай. В первую же ночь в Москве корейские
мужчины купили достаточно водки, чтобы ощутить, что они в России. Полночи гуляли.
Кому-то было совсем плохо, так что он день отлеживался, но все остальные рано
утром были на рабочем месте бодры и подтянуты. Русская еда оказалась для
корейцев тяжела, никакие взятые с собой приправы их не спасали, а вот мне
корейская еда показалось одной из самых легких и простых. В студенческой
столовой был шведский стол, можно было выбрать не острую пищу, было много рыбы,
морепродуктов и трав. В кафе и ресторанчиках я впервые увидел 3-4-летних детей,
свободно орудующих палочками. Тогда я подумал: это такая потрясающая тренировка
мелкой моторики, что успехи Юго-Восточной Азии в образовании совершенно
закономерны. В Корее мне увиделось, что эти успехи связаны с общим духом
подъема, какой бывает в стране, где старшее поколение хорошо помнит всеобщую бедность,
а среднее за свои двадцать-тридцать лет сознательной жизни увидело множество
ошеломительных перемен. Впрочем, скорость перемен создает и напряжение, и
чувство потери почвы. Бьонг Ха с горечью говорил, что традиционных крестьянских
хозяйств в стране практически не осталось, что уходит поэзия и приходит
стандартизация, что молодые люди скучают продавцами в торговых центрах, а
другой работы нет. Все, как везде, неутешительно соглашался я.
После недели работы нас повезли в
Сеул, Бьонг Ха был прекрасным экскурсоводом. Показывая нам старейшие деревянные
ворота, сохранившиеся в Сеуле, он говорил примерно так: “Может показаться, что
форма и конструкция этих ворот есть практически копия таких-то китайских
образцов, но опытный взгляд найдет тут существенные отличия: посмотрите на эти
линии, в них сказываются формы традиционной корейской архитектуры…” Мне
показалось, что в этом высказывании есть что-то хорошо мне знакомое. Потом я
понял: это похоже на описание древнерусской иконописи в контексте византийской
традиции. Да, канон пришел к нам из Византии, но посмотрите на этот колорит, на
эти нежные линии, на эти особенности пластики фигур, на выбор сюжетов…
Корея, как и Россия, — это молодая
культура, росшая рядом с более древней и более богатой культурой. Многое
приходилось перенимать, осваивать и переиначивать. Пушкин писал о русской
“переимчивости”. Может быть, это, в частности, и объясняет удивительный феномен
Виктора Цоя и Юлия Кима.