Перевод с японского и комментарии Артема Третьякова и Марии Третьяковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2015
Аюкава Нобуо (1920-1986), один из основателей
поэтической группы «Арэти» («Пустошь», 1947 —
середина 1960-х гг.), вошел в японскую литературу не только как талантливый
критик, но и как один из крупнейших представителей фронтовой модернистской
поэзии о Тихоокеанской (Второй мировой) войне. Опираясь на традиции
орнаментальной полифонической поэтики Т. С. Элиота, Аюкава
Нобуо сформировал свой самобытный художественный
стиль, для которого были характерны акцент на логическую (а не ассоциативную)
связь между образами, острый драматизм, гражданская проблематика и поиск новых
ценностей в условиях послевоенного духовного кризиса и становления в Японии
демократического общества. Творчество Аюкавы Нобуо и поэтической группы «Арэти»
оказало существенное влияние на развитие лирики послевоенного периода (гэндайси) и не теряет своей актуальности в современном мире
японского литературоведения (эссе Торю Китагавы и др.).
Для русскоязычного читателя поэзия Аюкавы Нобуо представляет особую
ценность, поскольку в русской литературе о Второй мировой войне фронтовая
модернистская лирика — явление редкое и малоизученное (избранные стихи
Б. Пастернака, С. Липкина, Д. Самойлова, И. Дегена
и др.).
Приведенные ниже стихи Аюкавы публикуются вместе с комментарием Ооки Макото и Таникавы Сюнтаро, поэтов-современников Аюкавы Нобуо.
черты лица[1]
за дверьми
стая тихого пламени
разрушает форму вещей.
звук воды, что течет под землей,
питает вздрагивающие корни.
по другую сторону дверей —
потайной ящик,
укрывающий человека.
гибче, чем тело,
быстрее, чем зверь или птица,
приходит ночь отовсюду.
из узкой щели в дверях
кто-то смотрел
на далекое серое небо,
меркнул свет, везде проникающий,
не знающий границ.
если притвориться, что спишь,
то приходит только ветер
и расчесывает тебе волосы.
глаза живых существ, что вглядываются во всё…
как малы эти глаза в моих воспоминаниях,
светящих ярче, чем горящая лампа.
1940
Стихотворение «Черты лица» было опубликовано в 1940 году. Как отмечают Оока Макото и Таникава Сюнтаро, произведение относится к раннему творчеству Аюкавы, однако не уступает послевоенной лирике автора. «Этому произведению, вероятно, можно отвести особое место в творчестве Аюкавы, поскольку для этого стихотворения характерно по-юношески острое и тонкое восприятие мира. Кроме того, как произведение своего времени, оно отражает специфический лиризм милитаристской эпохи», — считают комментаторы.
буй вдалеке
унылый буй
стучит о волны:
«прощай, несчастная пехота!»
нет демона еще такого,
что разлучит нас с этим буем,
с опустошением
и болью.
так, в памяти моей,
в далеком порте
всегда всплывает буй.
буй не утонет,
но для черта
везде найдется пехотинец…
смерть стала для меня далекой.
пока так будет,
мы не встретимся второй раз,
унылый буй.
1952-1954
Оока Макото и Таникава Сюнтаро пишут следующее: «Аюкава Нобуо поступил на военную службу в октябре 1942 г. Хотя к тому моменту он уже числился в университете Васэда на факультете английской литературы, писатель не смог продолжать обучение из-за нехватки военных кадров и был вынужден на три года оставить университет. Не имея высшего образования, Аюкава не смог получить звание офицера. Писатель был направлен в наземные войска, в так называемую пехоту второго ранга императорской армии. В апреле 1943 г. <…> Аюкава Нобуо прибыл на остров Суматра, но в мае 1944-го из-за болезни был вынужден вернуться в Японию. Возвращение на госпитальном судне, по-видимому, произвело сильное впечатление на Аюкаву, и образ госпитального корабля стал центральным для целого ряда произведений поэта.
<…> Образ буя возникает в памяти лирического героя как нечто неотступное, чего ▒не отнять даже чёрту’, поэтому автор называет буй ▒унылым’. Что же касается образа “несчастного пехотинца’ — скорее всего, это сам Аюкава. Поскольку буй — шрам войны в душе лирического героя, этот образ не угасает в его памяти».
божественный пехотинец
1
павший воин останется жить
в Позолоченной Книге[2],
но плоть его не воскреснет.
пехотинец идет
умирать, умирает еще один раз,
кто из нас
хоть в одной той атаке
не сгинет,
вернется домой?
мы идем,
нам не тронуть уже
фронтовых —
гробовых —
неразменных зарплат.
мы уйдем,
и не взять нам с собой
Золотые Пустые Слова —
договор от богов о спасении нас на ненужной войне.
пехотинец идет
умирать, умирает еще один раз,
кто из нас
хоть в одной той атаке
не сгинет
и уцелеет?..
в море,
на разбросанных островах
формируется цепь
столетий.
Золотые Пустые Слова — гонорар,
что не взять с собой после смерти.
2
в мае 1944 года, ночью,
я видел умирающего солдата.
он лежал на деревянной полке
еще живой
и мучился от лихорадки.
объятый пламенем бледной памяти,
он все плакал по матери, сестре, возлюбленной.
между ним и мной
лежала непреодолимая граница.
было видно, как он корчится
в тени блеклого света,
в колышущихся огнях дня и ночи.
госпитальное судно плыло в Восточно-Китайском море.
он умирал,
проклиная войну,
отвергая гонорар, обещанный нам всеми богами,
отвергал, чтобы умереть навеки.
(человечность-человечность…
этот прекрасный солдат
уже не воскреснет.)
а где-то в далекой стране
его святая смерть
теперь сокрыта в книге с золотой каймой
над книгой низкий голос и
мягкая женская рука.
1952-1954
Приведем комментарий Ооки Макото и Таникавы Сюнтаро: «Погибнут солдаты или вернутся из боя живыми, зависит лишь от того, верят ли они своим богам, верят ли в их ▒божественный гонорар’». Речь идет о своеобразном негласном договоре между богами и людьми, согласно которому в обмен на почести богам божества обязуются защищать людей, а также обещают посмертную жизнь в раю. В стихотворении умирающий пехотинец проклинает войну и отказывается от «гонора, обещанного богами», то есть не воздает им почести и поэтому вынужден «умереть навеки». Тем не менее, согласно Ооки Макото и Таникавы Сюнтаро, сцена мучительной смерти пехотинца «прекрасна с религиозной точки зрения», поскольку «отрекшись от бессмертия, солдат принес себя в жертву во имя ▒человечности’».
больничная каюта
госпитальное судно
(то пустое, то снова тяжелое)
плывет в неизвестную родину.
«магнитная стрелка ведет нас», —
говорит капитан.
но куда?
там не Европа, там больше не Азия —
эфемерные острова.
а за толстым стеклом иллюминатора —
только маленькое круглое море.
«цвет лица того раненого…»
«желтизна» азиатов теперь —
не то приговор, не то медицинский диагноз.
желтизна пристает к лицу, как судьба, что дана…
о, моя с желтоватым лицом больная страна!
посмотри —
там, вверху только желтое солнце.
к четырем пополудни загорается море, кипит.
снова спуск…
затем не к добру растущий изгиб —
в пузырях атакующих волн еще шевелится «банзай!»
а в постелях их все полощет каким-то вином,
но вино отдает человечиной…
больные уже обманывают богов,
подражая умершим.
так тихо, тихо…
потом размыкаются веки,
радужка застилается мутью,
отрешенный человек надевает маску смерти.
тень… идет неразлучно, всю жизнь, тянет лапы…
теперь везде этот желтый и теплый запах.
в темноте, похоже, нет нигде двери.
судорожно пытаюсь нащупать ручку.
если и прежде лилось столько крови,
то хорошо бы людям превратиться в трубы.
«там кто-то подсматривает».
в замочной скважине — глаз
и молчание, заслоненное всей шириной двери.
по груди расползается тяжесть.
горячими глазами я ищу выход,
переглядываюсь с замочной скважиной.
— Послушайте,
море,
мама,
дайте мне убежать!
в темноте только дверь без ручки
и маленькая замочная скважина.
1942-1951
Как отмечают Оока Макото и Таникава Сюнтаро, образ госпитального судна в этом стихотворении служит метафорой души самого автора. Образ раненого солдата на судне также метафоричен, поскольку это символ больной Японии. Так, желтый цвет кожи солдата в стихотворении — и знак болезни, и знак этнической принадлежности, то есть, согласно логике автора, признак «больного народа». Затем появляются строки о том, что люди «обманывают богов, подражая умершим». Речь идет о том, что японцы пытаются, но не могут избавиться от своей желтой кожи, то есть уйти от своей несчастной судьбы, «запаха» (в буквальном переводе «рокового нечистого духа»). В последней строфе возникает образ Японии как трубы, из которой бесконечно выливается кровь. Что же касается глаза, который, не моргая, смотрит в замочную скважину, Оока М. и Таникава С. не дают однозначного ответа, оставляя его на усмотрение читателя.
выход из порта
было тихое утро,
когда в одиночку я порвал все узы,
и корабли выходили в море.
прекрасное утро.
мы стояли на палубе —
я и мой новый друг, — взявшись за руки.
а пальмовый лес в зеленой пене
провожал нас грустными глазами чаек,
провожал тех, кто скрылся из виду.
(не могу вспомнить, как тебя звали, приятель.)
в море
дни и месяцы проносятся быстро,
быстрей, чем это казалось сначала.
(что происходило в тот год, я тоже не помню.)
митамаэ[3].
не знаю,
когда на ветру
мы обрели удивительно легкие крылья!
не помня ни дня, ни ночи,
мы в большом пустующем небе
искали какой-то остров…
а нос корабля,
что увешан смешными кругами,
смотрит теперь только на Южный Крест
и все ходит по кругу.
<1952-1954>
Приведем комментарий Ооки Макото и Таникавы Сюнтаро: «На первый взгляд, в произведении ▒Выход из порта’ нет того тягостного ощущения, которое характерно для цикла стихотворений о госпитальном судне. <…> Однако это относится лишь к воспоминанию [лирического героя] о том моменте, когда госпитальное судно выходило из порта. В то ▒прекрасное утро’, когда герой Аюкава обрёл “лёгкие крылья”, госпитальное судно вышло из порта и, нигде не останавливаясь, отправилось искать остров призрачной ▒страны предков’. Теперь судно обречено ходить по кругу под звездами Южного Креста. И здесь, соединившись с душами умерших, лирический герой в безысходности думает о том, что в этом месте нет ничего, кроме моря и неба. Отметим, что этот момент в стихотворении показан очень удачно. <…> Читая его, нельзя не вспомнить слова Аюкавы о поэзии, написанные им сразу после войны: ▒О том, что мы [современные японцы] владеем страной наших предков, говорить преждевременно’ (из статьи ▒Что такое современная поэзия?’, 1954)».
умерший мужчина
…например, из тумана и разных звуков,
шагов на лестнице
появляется распорядитель завещания,
с отсутствующим видом.
это и есть начало всего.
вчера уже далеко…
мы на стульях в темном баре,
не знаем, куда девать искаженные лица.
словно почтовый конверт, вывернутый наизнанку.
«это правда? нет ни образа, ни формы?» —
если представить себе смерть, то, пожалуй, все было именно так.
знаешь, М., в лезвии бритвы до сих пор видно
вчерашнее голубое равнодушное небо.
но не вспомнить, когда и в каком месте
я потерял тебя из виду.
КОРОТКОЕ ЗОЛОТОЕ ВРЕМЯ —
тебе дали его под залог,
который теперь ты вернул богам, в их Божественную казну.
«да, это наш старый чек», — бубнит распорядитель.
всегда была осень,
и вчера, и сейчас.
«опадают тоскливые листья», —
этот голос идет к человеку, по улице,
идет путем черного корабля.
в день похорон нет слов,
и некого встретить.
горечи и гневу, недовольству
нет нигде места.
подняв глаза к небу,
засунув ноги в тяжелые ботинки,
ты тихо лег на бок:
«прощай.
нельзя больше верить
ни в солнце, ни в море».
скажи,
твоя грудь болит до сих пор?
ответь мне,
ответь
мне
М., уснувший в земле.
1942-1947
Впервые стихотворение «Умерший мужчина» было опубликовано в журнале «Дзунсуй-си» («Чистая поэзия») в февральском номере 1947 г. Однако широкой публике оно стало известно благодаря антологии «Сборник стихов ▒Арэти’ 1951 года», куда были включены наряду с другими произведениями — «Америка», «Утренняя песня отеля ▒Кэйсэн’», «Человек на мосту».
Приведем комментарий Ооки М. и Таникавы С.: «Произведение ▒Умерший мужчина’ — не только характерный пример творчества Аюкавы начала послевоенного периода, но и памятник всей послевоенной японской поэзии. <…> Война унесла жизни огромного количества людей, в том числе жизнь близкого друга Аюкавы Нобуо, поэта Морикавы Ёсинобу (1918-1942), чье творчество оказало влияние на Аюкаву. Морикава умер от болезни на фронте в Бирме в августе 1942 года, за два месяца до поступления Аюкавы на военную службу. В стихотворении есть обращение “М.”, Морикава, но автор оставляет лишь инициал. И это делает обращение Аюкавы универсальным, адресуя его всем погибшим в то время.
Упоминаемые в первой строфе ▒туман’ и ▒лестница’ — слова, часто встречающиеся в творчестве Морикавы Ёсинобу. Слова эти, сопровождая возникающий из пустоты образ распорядителя завещания, указывают и на личность умершего. <…> Далее в стихотворении говорится о КОРОТКОМ ▒ЗОЛОТОМ’ ВРЕМЕНИ, когда умерший “М.” был еще жив. <…> В последней строфе: (▒…горечи и гневу, недовольству / нет нигде места… / засунув ноги в тяжелые ботинки, / ты тихо лег на бок’) возникает картина позорной смерти М.». Смерть в данном случае названа «позорной» потому, что Морикава умер от болезни, а не на поле боя.
«’Прощай. Нельзя больше верить ни в солнце, ни в море’, — эти слова, произносимые распорядителем завещания, следует понимать как скрытое послание умершего», — пишут Оока М. и Таникава С.
Возможно, Аюкава здесь снова говорит о «божественном гонораре». На наш взгляд, данный фрагмент близок к поэтике Т. С. Элиота (традиция «Улисса» Дж. Джойса), поскольку Аюкава не разграничивает тут голос умершего и голос распорядителя.
америка
(фрагменты поэмы)
1
это было осенью сорок второго года.
«ну, будь здоров!
наверное, не свидимся больше.
останемся мы живы или нет,
виды наши на будущее плохи,
и впереди только темнота».
так, подшучивая над собой,
в неуклюже сидящей на нас форме,
с нелепыми ружьями,
мы уходили из ночного квартала по одному
и гасли, как огоньки.
старики, напоминавшие искусственные цветы,
не скупились на похвалы для нас,
идущих в самые опасные места на земле.
предчувствие было сухим, как ожидание грозы.
а потом гроза принесла ветер и капли смерти.
смерть шлепала нас по головам,
и мы гасли один за другим, по очереди.
послушай, М.,
ты сдержал обещание,
ушел в темноту,
оставив после себя только
запах медикаментов и тяжелые ботинки.
пламя и пепел забрали тебя целиком,
почему же печаль
твоего застывшего лица
не покидает нас, не тронутых смертью?
искусственные цветы.
2
«этот город пересекает мутная река.
лодки замерли у берега, словно задумались…
а помнишь, как долго мы гуляли там,
как глядели по сторонам
то мокрыми, то сухими глазами?
как собака на мосту свернулась в кружок…»
навсегда расстаемся с тобой, дружок,
уходя, оставайся с нами.
помню, блуждая по желудку города, ты ворчал:
«а здесь какая наука, философия?
а здесь какой ритм, цвет?
а здесь такая возможность или невозможность…»
ветер нам на это не сказал ничего.
и когда сегодня я стою на мосту,
я не помню,
где нахожусь,
и стыну от холодного ветра.
1947
Согласно комментарию Ооки Макото и Таникавы Сюнтаро, время, указанное в первой строке — осень сорок второго года — соотносится со временем, когда Аюкава был призван в армию. В следующих строках, помещенных в кавычки, приводятся заключительные слова из романа «Волшебная гора» Томаса Манна: «… останемся мы живы или нет, / виды наши на будущее плохи»[4].
Почему Аюкава использует именно эти слова, становится ясно из его «Военных заметок»: «Перед тем как я поступил на военную службу, я узнал о смерти на войне в Бирме моего уважаемого друга из ▒Арэти’ — Морикавы. <…> Я вспомнил его слова из последнего, адресованного мне, письма, которое он написал перед отправкой во Французский Индокитай: “Когда подумаешь обо мне, прочти последнюю страницу из Волшебной горы. Останусь ли я жив или нет — виды мои на будущее плохи’»[5].
Как считают Оока М. и Таникава С., эти
строки, цитирующие Т. Манна, не только свидетельствуют о том, что за инициалом
«М» скрыто имя Морикавы Ёсинобу,
но и отражают настроения послевоенной Японии. Кроме того, уже накануне войны у
многих японцев возникло «предчувствие мрачного послевоенного времени и,
естественно, они не могли одобрить войну». Отсюда проникнутые иронией следующие
строки Аюкавы: «Так, подшучивая над собой, / в
неуклюже сидящей на нас форме / с нелепыми ружьями, / мы уходили из ночного
квартала по одному, / и гасли как огоньки».
Поэма «Америка» содержит фрагменты произведений разных авторов (Томаса Манна, Франца Кафки, Ёсинобу Морикавы, Поля Валери) и «вероятно, опирается на слова еще большего количества людей». Как иронично заметил сам Аюкава: «В этом произведении достаточно много плагиата». Разумеется, он имел в виду чужое слово, цитаты и, возможно, поэтическую традицию Т. С. Элиота.
о смерти
в детстве решил: «вот ведь страшная жизнь!
если скажет мама ▒’давай умрем’’,
я кивну,
потому что жизнь — страшная, а смерть — легкая».
пришла юность, но с ней пришли и тяготы жизни,
а смерти теперь ты ждешь в страхе и смятении.
мир, все люди тебе отвратительны,
и между «жизнью» и «смертью» стоит знак равенства.
но после приходит зрелость
и с ней немного комфорта.
смерть становится очень простым фактом,
потому что теперь ты мужчина с жидкими волосами.
смерть не тревожит,
ты как бы боксер с лишним весом, которого сняли с ринга.
потом приходит молодежь, разгоняет запах смерти,
и ты похлопываешь по плечу: «ну-ну, привет…»
теперь я не жалею о смерти.
перестал тревожиться о жизни.
но и в том, и в другом случае это ошибка.
вот вам урок смерти: насвистывая,
ты останешься боксировать только с тенью.
1973-1978
Оока Макото и Таникава Сюнтаро пишут: «Стихотворение ▒О смерти’ посвящено тому, как меняется понимание Аюкавой смерти в разные периоды его жизни. Произведение интересно тем, что искусная самокритика здесь сменяется юмором».
[1] ї Артем Третьяков, Мария Третьякова.
Перевод, комментарии, 2015
[2] Имеется в виду Библия. (Здесь и далее — прим. перев.)
[3] Митамаэ —
синтоистский ритуал поминовения умерших.
[4] Перевод на русский язык В. А. Зоргенфрея.
[5] В переводе «Волшебной горы» на
японский язык конец этой фразы звучит так: «впереди темнота».