Из книги “В ГУЛАГе”. Перевод Веры Менис
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2015
Москва, 1 мая 1946
года. Каждое утро в 9 часов я отправляюсь на прогулку. Однако в моем
распоряжении, в лучшем случае, площадка около 20 квадратных метров,
расположенная на крыше шестиэтажного здания Лубянской
тюрьмы[1]. Разумеется, здесь
нет ни травы, ни деревьев, а только серые стены да колючая проволока.
Единственное, что доступно взору, — это небо. Стоит прекрасный майский день, но
в данный момент посреди голубого неба видны белые следы советских истребителей.
Правда, уже скоро рев моторов перекрывается будоражащим ритмом советских
маршей; резкий звук исходит от громкоговорителей на площади Дзержинского, что
неподалеку отсюда. Это все предвестники первомайского парада, который вот-вот
начнется.
Еще слышны гудки
автомобилей, хотя вообще-то улицы должны быть перекрыты. Наверняка это следуют
на парад якобы горячо любимые советским народом члены Политбюро. Они едут на
Красную площадь под охраной, прямиком из Кремля, чтобы затем подняться на
знаменитые трибуны Мавзолея. Остальные звуки, которые улавливает мой слух, не
имеют никакого отношения к социалистическому празднику. Я слышу протяжные
гудки, похожие на пароходные. Но издают их поезда,
уходящие с многочисленных московских вокзалов. В этот момент я еще не
подозреваю, что совсем скоро именно эти звуки на долгие годы станут моими
постоянными спутниками.
Однако вернусь к
прогулке, на которой меня неотступно сопровождают. Следят за каждым моим шагом.
Сколько их в действительности, тех, кто наблюдает за арестантами, мне не
ведомо. Я вижу только одного конвоира. Он выводит меня из камеры на прогулку и
приводит обратно. Он наблюдает за мной, стоя на краю этой маленькой площадки. С
высоты, из стеклянной будки, за мной следит другой солдат. Есть еще один пост
постоянного наблюдения — на крыше Министерства государственной безопасности.
Что говорить, почти за семь месяцев моего пребывания здесь я уже давно привык к
этому неустанному надзору. И кроме того, надо с терпимостью
и пониманием относиться к здешним порядкам, ведь мы находимся в “государстве
рабочих и крестьян”, на которое “пролетарии всех стран” смотрят с большой
надеждой. Или, по крайней мере, так должно быть. И на Лубянке, в главной тюрьме
этой страны, к заключенным, очевидно, относятся как к очень опасным элементам,
причинившим зло государству или, как минимум, желавшим этого. Так что,
возможно, охраняя меня, они “охраняют советское отечество”. Что совершенно
необходимо, а потому не случайно. Ведь так?
И все же придется
признать, что мое пребывание на Лубянке было мало того что случайным, но и
абсолютно излишним. В принципе, я был самым обычным 23-летним военнопленным,
летчиком, который имел несчастье быть сбитым в конце 1944 года в Курляндском
котле. С этого момента я оказался в латвийском лагере для военнопленных, где
моя жизнь была тяжелой, но все же сносной. Я не впадал в уныние и постоянно,
словом и делом, поддерживал товарищей по несчастью. Мне всегда удавалось хорошо
ладить с советскими охранниками и офицерами. В скором времени после моего
заключения в 1944 году я приобрел очень важный опыт. Каждый раз, когда по пути
к сборному пункту мы останавливались там, где стояли советские солдаты, они тут
же окружали нас кольцом, и начинался презрительный рев: “Гитлер капут, да, да,
да!”, ну и так далее… Если же нас окружали монголы или кавказцы, нам особенно
доставалось. Обычно все мы опускали головы, а некоторые даже на немецкий манер
сдвигали каблуки и говорили: “Так точно!”. Но когда мне это изрядно надоело, я
вспомнил все свои скудные познания в польском, гордо посмотрел Иванам в лицо и,
смешивая польский с немецким, выкрикнул так же громко,
как они: “Нет, я вам не Гитлер, и я не капут. Оставьте нас в покое! Пошли
вон!”. Это возымело невероятный успех, просто до смешного!
Советские фронтовики неожиданно похлопали меня по плечу, предложили хлеб,
табак, и вскоре я стал для них своим. Успех был столь грандиозный, что в
сходных обстоятельствах я испробовал этот метод еще пару раз. Итог всегда был
один — признание! С тех пор я ни перед кем больше не сдвигал каблуки, не
опускал голову, а твердо смотрел в глаза каждому русскому и говорил тем же
тоном, что и мой визави, по большей части с легкой усмешкой. Конечно, я
старался не выглядеть слишком строптивым. Так что между мной и русскими
складывались вполне нормальные отношения, если об отношениях вообще можно вести
речь, поскольку к общению с ними я не особо стремился.
В этом же лагере
обитали двое немцев, с которыми большинство из нас вовсе не хотели иметь дела.
Они разгуливали в красноармейской форме, разумеется, без советских звездочек,
жили в отдельной комнате и пользовались небывалыми привилегиями. Называли они
себя антифашистами (Антифа) и входили в состав
Национального комитета свободной Германии. Их миссия заключалась в
провозглашении великой победы Красной армии, а также в промывании нам мозгов с
помощью советской пропаганды. Кроме того, они строили из себя добровольных
помощников лагерного руководства. Но за этим фасадом оба агитатора скрывали
свою криминальную деятельность. Пауль — старший из них — был сыном одного
старого коммуниста из Рурской области. В 1942-м его послали на фронт, откуда он
сбежал в Советский Союз, закончил там школу агитаторов, и его стали
использовать в качестве рупора пропаганды. Теперь Пауль был начальником отдела
пропаганды, что меня удивляло, поскольку при своих политически выверенных
взглядах характером он обладал неустойчивым. Другого агитатора звали Вальтер. В
1943-м он был завербован антифашистами в одном из лагерей и после недолгого
обучения заброшен сюда. В нашем лагере были люди, знавшие его еще как
фанатичного вожака молодежной гитлеровской организации в Штеттине.
Здесь же он разыгрывал из себя яростного антифашиста и преданного помощника
Советов. Опасный человек!
Особенную активность
эти двое проявляли, когда прибывали новые заключенные. Антифашисты внимательно
их разглядывали. Не то чтобы они по лицам старались распознать военных
преступников, нет, внимание их было приковано исключительно к обмундированию
вновь прибывших. Они отмечали для себя тех, на ком были ценные вещи или же у
кого был внушительный багаж. Кроме того, в бараках у этих агитаторов были свои
информаторы, они тоже сообщали, у кого какие ценности. Ночью жертву приводили в
комнату, где ее ожидали господа антифашисты. Они обзывали новичка эсесовцем, партийным чинушей,
лагерным охранником, убийцей русских или кем-то в этом роде. В своих мнимых
преступлениях этому несчастному лучше было признаться сразу, потому что иначе
ему угрожали, а иногда даже избивали. Затем внезапно эти двое превращались в
“добреньких немцев” и обещали ничего не предавать огласке, если… если только угодивший в их руки отдаст свою одежду, сапоги или иные
ценные вещи. Разумеется, все эти обвинения были взяты с потолка, но каждый
знал, что любой исходящий от Антифа донос чреват
серьезными последствиями. Поэтому такие сделки протекали безо всяких проблем.
Вещи оседали у офицера лагерного штаба, который их продавал, а члены Антифа получали свою долю.
После окончания войны
в наш лагерь прибыло особенно много заключенных в штатском, рабочей одежде или
летной форме. А значит, этим хищникам достался неплохой улов! Однажды у одного
вновь прибывшего помощника ВВС агитаторы заметили замечательный теплый свитер,
и ночью этого шестнадцатилетнего парнишку быстренько доставили к ним в комнату.
Примерно через три часа я проснулся оттого, что кто-то тщетно пытался открыть
двери барака, и, одновременно с этим, я все время слышал стоны. Вместе с еще
несколькими товарищами мы рванулись к дверям. На пороге лежал тот самый парень
из ВВС. Он был так сильно избит, что мог лишь ползти. Вместо свитера на нем
теперь был весь замызганный, штопаный-перештопаный ватник. Мы позаботились о пострадавшем, а на
следующий день написали заявление.
Все было предельно
ясно: в силу юного возраста новичка грабители не могли приписать ему ни
нацистского прошлого, ни каких-либо иных злодеяний. Стало быть, они издевались
над ним до тех пор, пока он мог отбиваться, а затем просто сняли с него свитер.
Так мы и написали в заявлении. Хотя по опыту знали, что это пустая затея. Я же
так разозлился, что решил предпринять что-нибудь самостоятельно. Днем, увидев в
столовой Вальтера, который нес полный котелок своего жирного спецпитания, я
остановил его и потребовал объяснения. С присущей ему наглостью он на меня рявкнул. Сказал, чтоб я заткнулся и дал ему пройти.
Естественно, я стоял на своем. Среди примерно сотни находившихся в это время в
столовой арестантов воцарилась мертвая тишина. Некоторые из них привстали со
скамеек. Когда этот так называемый антифашист попробовал меня оттолкнуть, я
вырвал из его рук котелок и вылил все содержимое на его русскую рубаху. Дальше
произошло то, чего я никак не ожидал: около двадцати человек бросились к нам и
схватили Вальтера. Хотя ничего удивительного в этом не было — во всем лагере
только и говорили, что о событиях минувшей ночи. Да и вообще этих
“антифашистов” уже давно ненавидели. Не только из-за их идиотской
пропаганды: благодаря их доносам многие попадали в карцер или даже получали
дополнительные сроки. Я попытался сдержать эту обрушившуюся лавину, но тщетно.
Вальтер уже лежал на полу, а нападавшие яростно его
колотили. Тут неожиданно у самого входа в барак прозвучали выстрелы. Громко
матерясь, к нам ворвались около пятнадцати вооруженных солдат и одного за другим
вытолкали нас наружу. Прежде чем я смог собраться с мыслями, Вальтер уже указал
на меня как на зачинщика, и, избивая, меня отволокли в
карцер. Лишь позднее я узнал, что еще в самом начале разборки два немецких
“товарища” помчались к охране, требуя помочь этому “невинному” антифашисту. Это
было обычным делом!
(Далее см. бумажную
версию.)
[1] Прогулочный двор, разделенный перегородками на шесть равных площадок, располагался на крыше Лубянской тюрьмы. По периметру он был обнесен колючей проволокой, так что многие заключенные не понимали, что находятся на крыше. Думали, что их подняли на землю из подвалов. Возможно, отсюда миф о “подвалах Лубянки”. (Здесь и далее — прим. ред.)