Перевод с итальянского Анны Ямпольской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2015
Когда
меня впервые привели взглянуть на покойника, моего дедушку, мне было семь лет.
До этого я видел дедушку один раз: бабушка стала любовницей банкира, и, когда
дедушка вернулся с войны, ему даже не дали сойти с поезда.
Мертвый
дедушка лежал с закрытыми глазами, у него было бледное лицо, длинный нос и
такое выражение, как у выставленных в витрине мясника телячьих голов. Разница
заключалась в том, что у телячьих голов глаза широко распахнуты, и они глядят
на тебя удивленно, как глядели, когда головы еще не отрезали. В тот день я
понял, почему у мертвецов закрытые глаза. Будь они открыты, невозможно было бы
понять, живы они или мертвы.
Отец
с матерью были живы. Относительно родных лучше не сомневаться. Я все гадал:
нужно ли хотеть жить, для того чтобы жить? По правде говоря, я и сам не очень
хорошо понимал смысл своего вопроса. Но он не давал мне покоя. Наверное, из-за
того, что я увидел дедушку мертвым. Он был совсем как живой, не отличишь. В
точности как живой, только, как говорили, душа отлетела. А может, дедушка сам
ее отпустил, может, у него не осталось смелости жить.
Я
прислушивался к разговорам взрослых. Они говорили, что у каждого своя судьба,
что все написано на большом свитке. Поэтому я часто переживал за отца, болел за
него. Надеялся, что он выстоит, что его не унесет вышедшей из берегов судьбой.
Казалось, иногда у него не было ни малейшего желания бороться, чтобы выбраться
из потока, наоборот, он боролся за то, чтобы остаться в нем любой ценой.
Большой
коллективный заплыв к устью реки… Я все пытался представить, куда она течет.
Судьба была рекой, в которую ты входил, и тебе нравилось, что тебя уносит, до
того нравилось, что не хотелось сопротивляться. Я воображал, что и меня уносит
потоком, но только вместе с отцом. А он все не мог решить: ему одновременно
хотелось выбраться из реки и остаться в ней. Поэтому он чудил, сам себе
противоречил. По характеру отец был анархистом, но на настоящего анархиста не
тянул. Просто он не вписывался в рамки.
Например,
отец поселил у нас дома парнишку, который после войны потерял один глаз, кисть
правой руки и два пальца левой: пошел в лес за дровами и наткнулся на бомбу.
Отец решил, что паренек будет учиться, получит диплом, относился к нему как к
члену семьи. Разумеется, отец паренька приплачивал за него. С одной стороны,
отец оправдывал свой поступок тем, что дело обещает быть выгодным, с другой —
что делает добро. У этого парня не было имени, только фамилия: отец преподавал
в лицее, а преподаватели называют всех по фамилии. Фамилия парня была Ода,
имени никто не знал. Известно было только, что Ода — студент, живущий у нас на
попечении. При этом Ода садился с нами за стол, проводил с нами воскресенье,
был в курсе всех семейных дел, хотя никогда и ни во что нос не совал. Спал и
занимался он в кладовке.
Кладовка
располагалась на первом этаже, там не было отопления, зато имелось большое
окно, выходившее в сад. Еще там стоял темный письменный стол с множеством
ящиков, покрытый сверху истертой кожей. Меня к этому столу так и тянуло.
Поэтому я делал уроки в кладовке рядом с Одой.
Хотя
у Оды не было правой кисти, почерк у него был безукоризненный. Он использовал
тонкую трубочку и перо, закрепленное на кожаном ремешке, а ремешок завязывал на
запястье, из которого торчала культя. За столом культю не было видно: на ней
было нечто вроде черного шерстяного носка. Темная культя показывалась на
секунду, перед тем как залезть в карман пиджака. Ел Ода левой рукой — вернее,
оставшимися тремя пальцами. Но когда он писал, это было нечто. Четкий, ровный
почерк, говорящий о достоинстве и замкнутости. Не о боли и страдании, а о
готовности примириться с судьбой. Делая уроки, я старался подражать почерку
Оды. Я писал цифры, как он, ставил запятые, похожие на отогнутый назад гвоздь,
как у него, — наверное, запятые были единственным напоминанием о проникшем в
тело осколке. Что касается точек, я никак не мог выбрать, подражать ли отцу, то
есть рисовать горизонтальные черточки, выражавшие решимость, власть, останавливавшие
мысль, или ставить малюсенькие точки, как у Оды, — признание собственной
малозначительности.
Бывало,
вечерами отец вызывал Оду на кулачный бой. Говорил: сегодня будем драться.
Отказаться Ода не мог. Он поворачивался к нам, но в его взгляде не читалось
мольбы о помощи. Похоже, он считал, что в драке есть смысл, что так и надо.
“Хорошо, господин учитель”, — соглашался он. Ода был сухопарым, ростом выше
отца. У себя на родине, на юге Пьемонта, он привык таскать тяжести и работать,
как домашняя скотина. Узнав, что ему предстоит схватка, Ода готовился: вставал,
прислонялся к стене и ждал.
Ни
на минуту не умолкая, отец ругал почем зря партизан, Вергилия и министра Гонеллу — мерзавца и настоящего
осла. Распаляя себя речами и фантазиями, он пил и готовился к бою. Я гадал, жив
он или мертв в такие минуты. Когда алкоголь и отчаяние достигали нужной
концентрации и у него в голове начинал бить гонг, отец тоже вставал. Мы ждали,
что сейчас начнется представление. А что нам еще оставалось… Хотя, честно
говоря, никто не мог угадать, чем все кончится… Порой охватывает оторопь,
словно стоишь в реке судьбы и хочешь из нее выбраться, но это настолько трудно,
что ты не уверен, хочется ли тебе этого на самом деле.
Покачиваясь,
с угрожающим видом, отец приближался к Оде. Штаны съезжали у него почти до
колен, мошонка болталась в длинных, чтобы не было жарко, поплиновых трусах.
Расставив ноги, отец выписывал беспорядочные круги левым кулаком — он был
левшой. Ему было тогда всего тридцать пять, Оде — двадцать семь или двадцать
восемь. Но оба они казались древними, доисторическими
животными: одного разорвало на части в бесчисленном множестве схваток, из
которых он не выиграл ни одной, другой вконец выдохся, произведя на свет
пятерых детей и растратив силы на то, чтобы произвести на свет других, так и не
родившихся отпрысков, ослабел от алкоголя, которым он дезинфицировал
незаживающие раны, от мучительного чтения книг из школьной программы и
не из программы — книги беспрерывно валились на него, как валятся с полок во
время землетрясения, — обессилел оттого, что его окружали женщины, до которых
ему хотелось дотронуться руками выбившегося в люди крестьянина — желтыми от
никотина и дрожащими от неизбывного желания.
Иногда, прежде чем нанести первый
удар, — привилегия, оправданная начальственным положением и благородством
натуры, — отец наступал на Оду, декламируя Кардуччи,
Данте или, на греческом, “Агамемнона” Эсхила вперемешку с собственными стихами
— печальными, но не тоскливыми, звучащими на одной, страшной, душераздирающей
ноте.
Отцовские стихи представляли собой смесь всех произведений, которые проходят в
школе и которые очистили от погрешностей, раздражающих преподавателя
литературы. Поскольку сам отец ходил в церковную школу, за стихами следовал
отрывок, напоминавший то ли молитву, то ли школьную перекличку. Перекличку
наоборот: ученик называл имена своих преподавателей, исповедников, начальников
и директоров. Он словно пытался набраться сил в выпавшей на его долю
несправедливости, совершал последнее усилие, чтобы выбраться из реки судьбы.
Потом он принимался твердить “и так далее, и так далее”, иногда на латыни — “et coetera, et
coetera”, что звучало еще более грозно.
Ода
выжидал. Периодически он пускал в ход свое единственное оружие — левую руку.
Размахивал ею назад и вперед, словно жердью, как будто бы пытаясь определить ее
вес. Культю он держал в кармане. Неписаные правила гласили: уродство не
показывать. Видел Ода левым глазом. Бомба, ударившая, словно молния, покалечила
только правую сторону. Из-под зеленого стеклышка, на котором художник-любитель
нарисовал радужку и зрачок, тянулись вниз глубокие шрамы. С другой стороны, над
левым глазом, лицо тоже порезало осколком, но рану удалось зашить. Глядя на
Оду, ты не испытывал омерзения, но при этом нельзя было оторвать от него глаз,
оставалось неясным, как же так вышло, что осколок не угодил ему прямо в глаз.
Ода
был добрым. Когда мы делали уроки, он оставлял мне почти всю поверхность стола.
Свой стул он приставлял сбоку. Тетрадку в черной обложке с красным обрезом
сдвигал к правому краю. Культя двигалась с точностью скальпеля, вышивая на
бумаге рассказ о том, как Ода сумел занять свое место в мире. Я разглядывал Оду
со всем любопытством острых детских глаз. Он не был непроницаемым, он был
хорошим.
У
меня тоже была тетрадка с черной обложкой и красным обрезом. С таблицей
умножения на последней странице. На первой значилось: ученик, школа, класс. Ода
не стал ничего писать на своей тетрадке. Его имя было цвета чернил, зеленое.
Зато в тетрадке было указано: “Итальянский язык”, “Латынь”, “Математика”,
“Философия”, “Педагогика”. Ода собирался стать учителем. Я не был ему учеником.
Не был ему братом. Не был ему другом. Я был ребенком, наблюдавшим за ним,
привязанным к нему, но родней ему не был. Ода даже не являлся человеком в
строгом смысле слова, ведь у него не хватало частей тела. В то время вокруг
было полно людей без ноги, без руки, без одного или обоих глаз, без части лица,
без языка, без чего-нибудь еще. Иногда ты не видел, без чего, но понимал:
чего-то не хватает. Война закончилась совсем недавно. Тебе объясняли: он
потерял ногу на войне. Он калека. Я не знал, считать ли калек людьми. Это было
не важно. Важно было знать, что те, у кого все части тела на месте, живы.
Отец
придерживался простой тактики: наступать, крича “Защищайся!”. Дрался он левой,
но в его движениях чувствовалась асимметрия, как у всякого переученного левши.
В правой была сосредоточена вся точность, которой у отца было немного, в левой
— вся сила, которой порой обладает неловкий, малоподвижный человек. Ода никогда
не атаковал. Он ожидал ударов и отражал их, тоже орудуя левой рукой — словно
железной перекладиной. Защищаясь, он то и дело бил отца по костям — тот стонал,
с хрипом выдыхал воздух из легких. Отец до того удивлялся опускавшемуся на него
шлагбауму, что терялся и забывал о боли.
В
ответ он бросался на живую баррикаду, которая тем временем вновь занимала
оборону. Случалось, что отцовский слабый правый кулак попадал Оде в печень, в
живот или по яйцам. Отец был ниже ростом, и вообще ему все было дозволено.
Морщась от боли, Ода сгибался, не переставая размахивать перекладиной, чтобы
закрыться от ударов. Отец орал “Защищайся!” и пытался нащупать брешь, чтобы
нанести решающий, а еще лучше — смертельный удар. Впрочем, после множества
ударов, которые никто не считал, мы, зрители, видели, как на отцовском лице
появляется обычная гримаса страдания и поражения. Ода освобождался от отцовской
хватки и в последний раз ударял одеревенелой рукой по валяющемуся у его ног
костлявому телу. Отец с хрустом поднимался, делал несколько шагов в тумане и
удушье, а потом заявлял, что на сегодня противник получил достаточно. Ода
радостно соглашался.
Тут
отец вспоминал, что он учитель и что под видом итальянского и латыни он
преподает ученикам науку печали. “Присядем!” — приглашал он. Ода присаживался.
Остальные и так уже сидели. Мама пару раз окликала отца по имени со всем
отчаянием человека, который не желает признаться, что у него не осталось
надежды, только вера. А надежда и вера даже не родственники. “Теперь можно и выпить”,
— говорил отец Оде. Обычно он откупоривал новую бутыль и разливал ее по
стаканам, не заметив, что вино залито оливковым маслом. Пил, кривясь и
проклиная лигурийцев, которые льют масло на вино.
Вообще-то
отец был ученым человеком. Раз в год он не спал несколько ночей подряд — сидел
перед печатной машинкой, древним “Ремингтоном” высотой в шестиэтажный дом, и
сочинял стихи на латыни, не сбиваясь на итальянский, чтобы отправить их на
конкурс, который он регулярно проигрывал. Все-таки отец пытался выбраться из
реки: он до нитки промок в ее ядовитой воде, но упорно шел, покачиваясь от
блаженства и страха.
Вокруг
стояла тишина. Отцовские слова врезáлись в
нее, словно осколки стекла. Мама начинала убирать со стола. У нас слипались
глаза. Мы мечтали, чтобы нас отправили спать. Но родители никогда не отправляли
нас спать, мы могли сидеть и слушать отца всю ночь. Нас так воспитывали, что
было ясно без слов: в мире, который однажды пересечет река, все дозволено.
Потом
отец поднялся: “Завтра мне исполняется тридцать шесть”.