Перевод Светланы Силаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2015
“Готов,
Эстебан?” Вместо ответа он кивает, вид у него перепуганный. Выходим в путь. Уже
поздний вечер, накрапывает дождь, под которым и простудиться недолго. Ступаем
легко, тихонько, чтобы не привлекать внимания. Хорошо еще, что теперь жильцы
больше не выходят на дежурства от Комитета[1]:
никто не настучит, что мы ведем себя подозрительно. На улицах холодно,
безлюдно: похоже, идеальный денек. Но когда идем мимо полицейского участка, становится
страшно: часовой у ворот косится на нас. “У, пугало”, — говорит Эстебан. Я
подавляю смех: если часовой заметит, что над ним потешаются, ему достаточно
пальцем шевельнуть — и мы долго будем плакать за решеткой. Прижимаю к себе
мешок со всем необходимым: два ножа, точило, целлофановые пакеты, веревка.
Хорошо, что луна сегодня тощая: оберегает нас. Снова спрашиваю Эстебана, взял
ли он документы, хлопаю себя по карману: мои на месте. Прошу Эстебана, почти
умоляю, не шлепать по лужам так шумно. Мне кажется, я чувствую эхо его шагов:
отражается от стен, такое же пугливое, как и он. Эхо может нас выдать. Снова
прошу: “Потише наступай. Еще тише”. Эстебан смотрит
раздраженно, кривится. Говорю себе: а может, я преувеличиваю опасность и только
больше нервирую Эстебана своими придирками.
С
каждым шагом мешок наливается тяжестью: это из-за дождя. Перекладываю мешок на
другое плечо. Через дорогу перебегает черная кошка; стараюсь не смотреть на
Эстебана, но чувствую его пристальный взгляд. “Может, лучше вернемся?” —
говорит Эстебан. Мы как раз проходим под фонарем на перекрестке, и Эстебан
замечает, что мне не по себе. “Не будь трусом”, — говорю ему, когда он уже
отводит взгляд. Но мне вспоминается, как сыро в тюремной камере, как там
воняет, и я тоже начинаю паниковать. И тогда, чтобы ободрить Эстебана или
самого себя, точно не знаю, я снова повторяю, что Орула[2]
разрешил нам пойти, а крестный Миранда говорит, что Орула
никогда не ошибается. Эстебан крестится, целует свой амулет — бусы Ошун[3],
закуривает сигарету.
Станция
уже близко. На время оставляю Эстебана и мешки в подворотне. Не успеваю отойти
на несколько шагов, а он уже просит: “Ты не тяни, позови меня поскорей, чтобы я
недолго был тут один”. Озирается по сторонам, засовывает руки под мышки, чтобы
не замерзнуть. Я киваю ему, машу: объясняю жестами, что волноваться нечего, все
пройдет гладко, вот увидишь. Подхожу к перрону. “Добрый вечер!” Никто не
откликается. Ни одного воспитанного человека тут нет. Значит, и образовательный
уровень — чуть выше нуля, и социальный статус низкий, пожалуй, даже чересчур.
То есть самый подходящий для таких делишек. Мысленно
делаю панорамный снимок: тут всех надо знать в лицо. Заметно, что тут все
поголовно — преступные элементы, страх и невзгоды источили их голоса, разъели
слова, потому что молчаливость и упертость для этого
промысла — самое то.
Спрашиваю,
кто последний, всматриваюсь в лица. Похоже, собрались одни завсегдатаи. На углу
кто-то быстро вскидывает руку и тут же опускает. Убеждаюсь: тут все заодно,
никто не втерся, никто не предъявит красную книжечку “Вы, мол, арестованы”.
Достаю платок, сморкаюсь. То есть подаю сигнал. Вижу, как приближается силуэт
Эстебана. Говорю ему, чтоб убрал мешки в наш обычный закоулок, пока не появится
поезд; если будет облава, при нас не найдут никакого компромата. Эстебан тут же
бежит, засовывает мешки за куст, возвращается все так же вприпрыжку,
останавливается передо мной, улыбается. “Покури пока”, — советую. Надо же его
чем-то занять. Не переставая улыбаться, он берет у меня сигарету, но спички
отсырели, и он расстраивается, огорченно таращится, но упрямо продолжает
чиркать. Еле-еле вырываю у него коробок, начинаю сам возиться со спичками.
Много извел зря, пока одна не загорелась.
Укрываемся
от дождя, как и другие пассажиры, но ветер швыряет нам струи воды прямо в лицо.
Не успели прийти, а уже не терпится, поскорей бы поезд пришел и нас забрал.
Эстебан наклоняется, загораживая лицо от дождя, прикуривает новую сигарету от
окурка. Он прямо липнет ко мне — видно, тоскует по своей теплой постели. Не
напоминаю ему, что табачный дым меня раздражает; пусть уж Эстебан расслабится.
Я же знаю, какой он дерганый. И боюсь его лишиться: очень трудно найти
напарника, готового на этот огромный риск; нас выслеживают усерднее, чем убийц,
а мы почти никогда не можем даже дать показания в свою пользу, потому что в нас
стреляют на поражение. Когда из-за горизонта всплывают огни поезда, пассажиры
встают в очередь. Даю Эстебану отмашку. Он моментально приносит мешки.
Локомотив
дышит на нас теплом, ласковым, как женская грудь. Выбираю самый темный вагон,
сажусь у дверей. Эстебан никогда не жалуется, ходит за мной, как верная
собачонка. Вот и сейас усаживается рядом. “Только
смотри не засни, даже если сильно захочется”, — говорю ему. В знак отрицания он
мотает головой, как конь. “А не помолиться ли нам, Эстебан? Мы же обещали
крестному”, — шепчу, но он меня не слышит: притих, неотрывно уставился в
потолок.
Холодно,
но окон никто не закрывает. Высовываемся в окна, чтобы следить за дорогой,
вовремя заметить полицейскую засаду, вовремя сбежать. Чувствую, как кнуты дождя
хлещут по щекам, а потом стекают по всему телу и заполняют ботинки. Эстебан
отчаянно дергает меня за рубашку: хочет спросить, не вижу ли я чего такого. “Да
нет там ничего, — отвечаю ему и прошу: — Не дергай меня больше за одежду, ты
ведь знаешь, как это меня бесит”. Он обижается, но скоро успокаивается, словно
ребенок; дети быстро забывают про свою печаль и снова начинают задавать дурацкие вопросы. А мне хочется отдохнуть от Эстебана.
Встаю, притворяюсь, что иду в сортир, — на самом деле
мне надо изучить обстановку. Эстебан вцепляется в мою руку, просит вернуться побыстрее. Иногда он ставит меня в тупик,
даже не знаю, как ему ответить: он же не понимает, что в этой маргинальной
среде любой, кто заметит эту нашу взаимную привязанность, ни на секунду не
подумает, что мы с детства дружим, что в нас, вопреки всему, жива человечность,
что на этот промысел мы выходим только от безысходности. Нет, нас могут
неправильно понять, решат, что мы парочка, что мы такие мужчины, которые с
мужчинами целуются. От одной этой мысли у меня появляется желание хорошенько
оттолкнуть Эстебана: пусть научится себя вести. Приглядываюсь к окружающим: все
нормально, никто нами не интересуется, тут каждый думает о чем-то своем. Никто
не спит. Все вслушиваются в любой шум, который может предвещать удачную ночь.
Кое-как высвобождаю руку. Неторопливо иду по вагону, держась за спинки сидений.
Железнодорожный полицейский шушукается с целой компанией. Увидев меня, все
замолкают. Разговор возобновляется, только когда я отхожу подальше. Наверняка
его подельники, принесут ему его долю, и машинисту тоже. Почти у всех в вагоне
глаза бегают, а еще сверкают, как у настороженных котов. Хочется спать.
Высовываю голову в окно. Вижу, как огни поезда распугивают темноту,
распугивают, распугивают… и вдруг гаснут. Меня переполняет внезапная радость.
Иду за Эстебаном. Он уже посапывает. Трясу его. Зашевелился. “Сюрприз”, —
говорю, иду к дверям. Когда поезд снова включает огни, стадо коров, задремавших
на теплых шпалах, уже совсем рядом. Эстебан беспрестанно дергает меня за
рубашку — спрашивает, много ли их. И вдруг ослепительный луч, разрывая ночь,
светит в глаза животным, и глаза сияют во мраке, как фонари, идеальная картина
для художника, которым я хотел бы стать… Невольно ухмыляюсь — не могу
сдержать свои чувства. Коровы пытаются встать, но они такие медлительные, такие
массивные, что просто не успевают пошевелиться, а свет ослепляет их, и поезд их
сбивает поочередно, а они даже уклониться не могут. Одна корова свалилась в
ложбину. Провожаю ее взглядом, чтобы приметить место. Бежим к задней двери
вагона. Оглядываюсь на Эстебана — а он с пустыми руками. Кричу: “Мешок бери”, а
он только разевает рот, ковыляет вперевалочку к
скамейке, возвращается с мешком; как же меня бесит его недотепистость, но
ругать Эстебана нельзя, чтобы не сорвать все дело в последнюю минуту.
(Далее
см. бумажную версию.)
[1] Комитет Защиты
Революции — на Кубе орган, в функции которого входят гражданская оборона,
политпросвещение и слежка за гражданами. (Здесь
и далее — прим. перев.)
[2] Орула — божество племени йоруба и сантерии.
Символизирует обновление, загадку, трудные поиски и т. п. Крестный — в сантерии наставник начинающего адепта.
[3] Ошун — божество племени йоруба и сантерии.
Символизирует чувственность, любовь и плодовитость. Бусы Ошун
(или другого божества из пантеона сантерии) —
талисман.