Перевод с венгерского Татьяны Воронкиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2014
И
тут из-за угла вынырнул танк.
До
этого момента все походило на увлекательную игру. О чем-то подобном мечтали все
мальчишки в какой-нибудь занюханной, прокуренной киношке,
когда бог весть в который раз, дрожа от волнения, смотрели очередной советский
фильм на военную тему — скажем, “Падение Берлина” или “Дни и ночи”. Теперь в
памяти остались лишь обрывки, например, сцена в плавильном цеху, когда
герой-сталевар поднимает над головой автомат и заявляет: сталь он, мол, больше
не выплавляет, а выдает на-гора убитых немцев. Зрители-мальчишки обгрызали
ногти до мяса, поскольку наперед знали, где и когда подстережет героя
фашистский снайпер, который уже успел подстрелить задорного комсомольца и добродушного
старичка. Эх, взлететь бы по скрипучим ступенькам на помост перед экраном, где
иногда, пока механик в будке меняет ленту, зрителей развлекает, получая за это
пятьдесят филлеров, фокусник-жонглер или музыкант, играющий на губной гармошке.
Взлететь бы на помост, зажмуриться и бац! — прямо
башкой в экран, в гущу событий фильма. Вот и сейчас это было бы как нельзя
кстати.
Когда
его расспрашивали о тех днях, он всякий раз испытывал некоторое смущение. Из
разных книг, из газет он многое узнал, но поскольку тексты, в основном,
попадались на английском, у него возникало впечатление, будто написаны они о
какой-то другой революции, разворачивавшейся по голливудским сценариям,
созданным для самих же американцев.
Поначалу
они большой ватагой ошивались на площади у памятника.
Но потом школу закрыли, и пацаны один за другим стали
пропадать с улиц. Некоторые попросту струсили, но остальных держали дома под
замком. В их классе мало у кого была полная семья, и отец, и мать, а если уж
тебя воспитывали дед с бабкой, так те до смерти боялись, как бы опять не
началась война. В результате из их большой ватаги осталось пятеро: Барон,
мамаша которого только радовалась, если парня не было дома, ей свою жизнь надо
было как-то налаживать, затем Сэпи, которому удалось
вырваться из воспитательной колонии, да жирняга
Кулак, раскормленный глухой бабкой. Ну и он с Карчи. Они на пару обитали у
тетушки Анны, за четыре сотни в месяц она сдавала комнату с пансионом. Сама она
ютилась на кухне, там же по вечерам и мылась в тазу, а мальчишки за ней
подглядывали. Анна уже немного располнела, но грудь не обвисла, а было Анне
всего лет тридцать, далеко еще до старости.
В
какой день все произошло, теперь уж и не вспомнить. Ребята собрались было
расходиться по домам, хватит, всего насмотрелись — и танков, и солдат,
спрыгивающих с грузовиков, и перестрелок, и убитых. К убитым они уже привыкли.
Правда, при виде первого мертвеца к горлу подкатила тошнота, но никому не
хотелось выказать себя слабаком. А потом они стали уже
каждому заглядывать в лицо, иной раз даже знакомые попадались. Повстанцы всех подбирали, а вот если шальная пуля ненароком
задевала кого-нибудь из стоявших в очереди за хлебом, толпа мигом разбегалась,
а лавочники тут же опускали глухие шторы. Самое интересное было то, что
в этом непредсказуемом мире в любой момент могло произойти все что угодно.
Разумеется, никому из пацанов и в голову не приходило,
что это может случиться и с ними тоже.
Кой-какую осторожность они все же
соблюдали, ну и, конечно, им везло. Они добрались уже почти до площади
Республики, когда вдруг услышали пальбу и наткнулись на Гезу: с автоматом за
спиной он и еще несколько парней поспешно бежали с кладбища в сторону театра Эркеля. Завидев ребят, Геза отделился от группы и крикнул
им, чтобы они немедленно убирались домой, да еще пригрозил, что скажет тетушке
Анне, чтобы та не разрешала им шляться где не след.
Барон вякнул было, чтобы тот не лез не в свои дела (с Гезой
он не был знаком), но тот двинул ему пару раз и побежал догонять своих. Барон сказал, что все равно пойдет к театру, а они с
Карчи решили смыться домой. С тетушкой Анной лучше было не связываться: уж если
увидит за завтраком, что у Карчи руки грязные, сразу жесткой щеткой начнет ему
пальцы тереть. А как-то раз даже заставила его влезть в таз, и малый красовался
в мокрых подштанниках, пока Анна с ухмылкой поливала
его водой. “А тебе нечего зубы скалить, — прикрикнула она, — дойдет и до тебя
черед!” Но до этого дело не дошло, он бы со стыда сгорел, лучше уж два раза
намылиться и ледяной водой сполоснуться, хотя в доме становилось все холоднее.
В кухне плита еще мало-мальски поддерживала тепло, а железную печь положено
было топить только зимой. Вот и сейчас они промокли, продрогли, и придется дома
зубами клацать, пока тетушка Анна домой не явится и не станет ужин разогревать.
И
тут вдруг раздался взрыв, вслед за ним — автоматные очереди, совсем рядом,
парнишки переглянулись и побежали туда, где прогремел взрыв. Осторожно выглянув
за угол, Барон сделал приятелям знак, что путь свободен. Через минуту опять
зачастили автоматные очереди, а потом наступила тишина. И не было видно ничего
подозрительного. На всякий случай осторожно прижимаясь
к стене, пацаны добрались до следующего перекрестка. У ворот крайнего дома
росло чахлое деревце, пытавшееся выжить в каменной пустыне, ствол его был
обхвачен жестяной афишной тумбой. Прежде на ней и вправду пестрели афиши, но
сейчас она была сплошь обклеена написанными от руки объявлениями. Сэпи первым подошел к тумбе и принялся читать вслух одно из
объявлений, но вдруг выругался и отскочил назад. Ветки дерева были сплошь
усажены воробьями, и парню пришлось замызганным
носовым платком оттирать свежие кляксы. “Настоящий артобстрел, — заржал Кулак,
— только этого нам не хватало”. Сэпи пытался отразить
атаку и стал бросать в воробьев камешками, те вспорхнули, однако тотчас снова
расселись по веткам. “Тряхнуть бы дерево хорошенько!” — посоветовал Карчи, но
остальные опасливо покосились наверх. Тогда Карчи начал трясти жестяную тумбу,
только подобными пустяками никого было не запугать. Воробьям, наконец,
громыхание жести надоело, они лениво взлетели и, кружа на уровне крыш,
выжидали, что будет. И тут из-за угла вынырнул танк.
Мальчишки
застыли, разинув рты. Вблизи этакого монстра они
видели только на киноэкране. В жизни он выглядел несколько иначе, и двигался он
не так грациозно. Танк с трудом протиснулся в узкий переулок, опрокинув
пушечным дулом фонарный столб. Затем, скрежеща гусеницами и лязгая железом, наконец взял нужное направление и двинулся к ним. Они чуть
ли не разразились аплодисментами, когда из танка застрочил автомат, прошив
очередью чахлое деревце вкупе с жестяной тумбой. Правда, эти результаты они, к
счастью, увидели уже из подворотни, когда попытались скрыться во дворе.
Двор
казался вымершим, будто обитатели давным-давно покинули дом. Но пацаны знали, что это не так: жильцы попрятались за наглухо
запертыми дверями, забились, кто под стол, кто под кровать, и молятся сейчас об
одном — лишь бы уцелеть, если к ним все-таки ворвутся солдаты. Знали мальчишки
и то, что чужих в дом никто не пустит, значит,
оставались только подвал да чердак. Сэпи, как бывалый
беспризорник, повел всю компанию к черному ходу, почему-то они решили податься
наверх.
Не
успели пацаны дойти до первой лестничной площадки, как увидели, что сверху
навстречу им бегут какие-то незнакомые парни; они были ненамного
старше, но выглядели совсем иначе: почти все в куртках-ветровках, и у
каждого было оружие. Грязные, потные, разгоряченные и — что самое странное —
очень веселые.
Было
их человек десять, и они с легкостью вытеснили пацанов
обратно, во двор. Обе группы с мгновение мерили друг дружку испытующими
взглядами. “Как там, чисто?” — поинтересовался один, у
которого с плеча свисал автомат. “Всыпали мы этим русским”, — похвастался другой. “Нашли время лясы точить! — окрысился
на них самый старший. — Делаем ноги, покуда нас не
схватили!”
Мальчишки
хотели было предупредить, что танк уже у ворот, но не успели. Русские ворвались
во двор, выпустили несколько очередей, но не на поражение, а скорей для
острастки. У тех парней, кто не бросил оружие, вырвали его из рук, а
замешкавшихся угостили ударом приклада. Один из повстанцев — тот, что был
вооружен автоматом, — вовремя просек ситуацию: повернулся и бросился бежать к
черному ходу, но его настигла автоматная очередь. Ему прострелили ногу, затем
рывком подняли с земли и подтолкнули к стене вместе со всеми остальными.
Брандмауэр
соседнего дома был неоштукатурен. Световые окошки,
разделившие стену пополам, начинались со второго этажа, попробуй-ка
заберись на такую высоту. Солдаты наставили на парней оружие, и те, упершись в
стену руками и широко расставив ноги, ждали, что последует дальше. Парню с
простреленной ногой разрешили сесть на землю, но раной его никто не занимался.
Переговариваться им тоже было
запрещено.
Один из парней в ветровке за ослушание схлопотал
прикладом под ребра. Со стоном свалился на землю, но солдат рывком поднял его.
С этого момента время как будто остановилось. Стемнело. Теперь нельзя было даже
обменяться знаками. Он то пытался представить себе завершающий залп, то
воображал, какую взбучку устроит им тетушка Анна, догадавшись, что они опять шлялись по улицам.
Тусклым
светом вспыхнул фонарь, освещавший двор, один из солдат скомандовал “кругом!”
Кое-кто понял, остальные последовали примеру. Перед строем парней стоял офицер
со звездочками на золотых погонах. Подполковник. Насмотревшись фильмов, они
досконально разбирались в знаках отличия и званиях. Офицер выслушал рапорт
командира отряда, который во время доклада то и дело тыкал рукой в их сторону.
Подполковник
не спускал глаз с парней, выстроенных у стенки. Затем сделал знак, который
можно было истолковать как команду “приступайте!”
Выросшие
на фильмах о партизанах, ребята не сомневались в единственно возможном исходе и
готовились принять его более стойко, чем, к примеру, неожиданно свалившуюся
контрольную работу. Все молча ждали конца.
Он
до сих пор не понимает, что тогда с ним произошло. И рассказывать эту историю
не любит именно потому, что не сумел бы ответить на этот вопрос. Откуда взялась
эта смелость? И почему он тогда так струсил? Невозможно забыть тот леденящий
страх, который сковал тело, а зубы заставил выбивать дробь. И откуда только
взялась эта отчаянная решимость, когда он вдруг подскочил к подполковнику. Один
из солдат рванулся было оттолкнуть его к стене, но командир жестом остановил
солдата.
Он
ходил в школу, где изучали русский язык, потому-то и не захотел отец забирать
его с собой в захудалую, отдаленную деревню, куда получил назначение по службе.
Потому-то он и поступил в столичную гимназию и обосновался у тетушки Анны по
протекции родителей Карчи, состоявших в родстве с его матерью. Вот и
представился случай проверить, хорошо ли он учил русский. По-венгерски
наверняка и пикнуть бы не посмел, а так, пожалуй, легче. Будто бы ты сегодня
просто дежурный по классу и отдаешь рапорт товарищу преподавателю, правда
сейчас вместо преподавателя перед тобой стоит товарищ подполковник.
Отрапортуешь, а затем спросишь, за что, собственно, хотят учинить над ними
расправу, ведь они ничего плохого не сделали.
Он
понимал, что рапорт его смехотворен. Однако подполковник пришел в ярость.
Замахал руками, заорал, что наглую брехню он и слушать
не хочет. Ведь это они швырнули бутылку с зажигательной смесью в открытый люк
бронетранспортера, и в результате двое сгорели внутри, а остальные выскочили из
танка, полыхая, как факелы, и тут по ним открыли стрельбу. Так что теперь
виновные получат по заслугам.
Он
сразу же смекнул что к чему, понятное дело, заварушку
устроили те парни, что засели на чердаке, но ведь не станешь же выдавать их,
даже под угрозой расстрела. Ну а подполковнику откуда
знать, кто прав, кто виноват, у кого было оружие, кто находился в засаде на
чердаке. Вот и оставалось лишь, отчаянно жестикулируя и захлебываясь
бессильными слезами, твердить, что они здесь ни при чем.
Подполковник
меж тем разглядывал его руки. Затем вытащил карманный фонарик, а ему приказал
встать на место, к стенке. Потом прошелся вдоль шеренги, заставляя каждого из задержанных показать руки. Замысел его был ясен: тот, кто
участвовал в вооруженном нападении, пробрался сюда по крышам и чердакам, а
значит, улики были налицо, вернее, на руках.
Пацанов наградили оплеухами и выгнали на
улицу. Они не смели взглянуть друг на дружку, стыдясь своей радости.
Впоследствии
он узнал, что остальных тоже не расстреляли. Поначалу собирались было загнать в
Сибирь, а в результате отправили за решетку в Ужгород и через какое-то время
выпустили.
Об
этом ему поведал Карчи, когда после первой же амнистии вернулся домой. Ему
повезло меньше, чем остальным. Ведь руки-то у него, как всегда, были грязные.