Повесть. Перевод с английского Елены Ивановой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2014
Теперь
эти двое приходят чаще, и раз от раза их нетерпение растет, они хотят от меня
все большего. Их кровь кипит, ради своей цели они ни перед чем не остановятся,
и я, после всего пережитого, сразу такое чувствую, как чувствует преследуемое
животное. Но сейчас меня никто не преследует. Уже нет. Сейчас обо мне
заботятся, меня тихо расспрашивают, меня охраняют. Они думают, что я не
догадываюсь, как необъятно задуманное ими. Но теперь от меня ничто не
ускользает, разве что сон. Сон бежит от меня. Может, я слишком стара, чтобы
спать. Или сон больше не принесет мне пользы. Может, мне больше не нужно видеть
сны, не нужно отдыхать. Может, мои глаза знают, что скоро закроются навсегда.
Если нужно, я не буду спать. Я спущусь к ним, как только рассветет, как только
лучи солнца проникнут в комнату. У меня есть причина наблюдать и ждать. Прежде
чем наступит вечный покой, нужно долго бодрствовать. И мне довольно знать, что
конец когда-нибудь настанет.
Они думают, я не вижу, как в мире
что-то постепенно разрастается, думают, я не знаю, зачем мне задают вопросы, и
не замечаю, как мучительное раздражение тенью пробегает по их лицам и
прорывается в голосах, когда я говорю что-то непонятное или бессмысленное,
что-то ненужное им, или когда им кажется, что я не помню того, что, по их
мнению, должна помнить.
Ослепленные своим фанатичным стремлением и одурманенные остатками ужаса,
пережитого всеми нами тогда, они не замечают, что я помню все. Что память
наполняет мое тело, как кровь и кости.
Я
благодарна за то, что они меня кормят, покупают мне одежду и защищают. За это я
сделаю для них, что смогу, но не больше. Так же как я не могу наполнить легкие
других воздухом, заставить сердца других биться, кости — не ломаться, а плоть —
не увядать, я не могу и сказать больше того, что в моих силах. Я знаю, как им
это мешает, и их горячее желание услышать новые нелепые истории или простой,
ясный рассказ о том, что нам всем пришлось пережить, могло бы вызвать у меня
улыбку, если бы я не забыла, как улыбаются. Мне больше не нужно улыбаться. И
слезы мне больше не нужны. Когда-то я думала, что у меня совсем не осталось
слез, что я их все выплакала, но, к счастью, такие глупые мысли не
задерживаются в моей голове, их место быстро занимает правда. Если тебе
действительно нужны слезы, они найдутся, ведь они возникают в теле. Мне слезы
больше не нужны, и от этого должно стать легче, но я не хочу, чтобы мне стало
легче, я просто хочу остаться одна и искупить свой грех, никогда больше не
сказав ни слова неправды.
Один
из тех, кто приходит, оставался с нами до самого конца. Тогда он был мягок,
готов обнять и утешить меня — так же как теперь готов смотреть нетерпеливо и
мрачно, если слышит не то, что хотел бы. Но я до сих пор вижу отблеск той
мягкости: иногда его глаза начинают сиять, а потом он вздыхает и возвращается к
своей работе, выводит одну за другой буквы, они складываются в слова, прочесть
которые — он знает — я не могу. Слова о том, что произошло на том холме, и о
том, что случилось раньше и после. Я прошу прочесть мне эти слова, но он не
станет этого делать. Я знаю, он пишет о вещах, которых ни он, ни я не видели. Я
знаю, он выражает словами пережитое мной и виденное им, и старается сделать
так, чтобы эти слова имели значение, чтобы к ним прислушивались.
Я
помню слишком многое, я — будто воздух в безветренный день: неподвижный, все
обволакивающий. Как мир, бывает, затаит дыхание, так и я затаила свои
воспоминания.
И
когда я рассказываю ему о кроликах, я не говорю о чем-то, о чем забыла и
вспомнила только потому, что он постоянно меня спрашивает. Я, хотя и прошло
много лет, вижу все случившееся так же ясно, как свои руки и ноги. В тот день,
о котором он расспрашивает, в день, о котором он хочет слышать снова и снова, в
день, когда все смешалось, ко мне, среди ужаса, воплей и плача, подошел человек
с клеткой. В ней сидела огромная злая птица, сплошной острый клюв и горящие
глаза, птица, которая не могла полностью расправить крылья в тесной клетке и от
этого злилась. Ей бы летать, выслеживать добычу, камнем падать на нее.
Еще
у человека был мешок, где, я позже поняла, сидели кролики — маленькие комочки
безумного страха. И пока тянулись эти часы на холме, часы, гораздо более
длинные, чем любые другие, он вытаскивал кроликов по одному и засовывал в
клетку. Сначала птица раздирала зверькам живот, и их внутренности вываливались
наружу, а потом выклевывала глаза. Сейчас об этом легко рассказывать, ведь это
немного отвлекало от того, что происходило, и еще об этом легко рассказывать,
потому что это было совершенно бессмысленно. Птица не казалась голодной, хотя,
может быть, она чувствовала такой неутолимый голод, что даже живая плоть не
могла ее насытить. Клетка постепенно наполнялась визжащими полумертвыми
кроликами. Человек смотрел то на клетку, то на происходящее вокруг, и его лицо
пылало, он почти улыбался от мрачного наслаждения, сидя возле своего мешка, в
котором еще было чем поживиться.
*
* *
До этого мы говорили о другом,
например, о мужчинах, игравших в кости рядом с крестами. Они играли на его одежду и
другие вещи, а может, и просто так. Одного я очень боялась — как и душителя,
появившегося позже. Этот первый был из тех опасных людей, которые весь день
ходили туда-сюда, следили за мной. Казалось, он очень хочет знать, куда я пойду
потом, когда все закончится, и что это его пошлют, чтобы притащить меня
обратно. Этого человека, следившего за мной, вероятно, наняли верховые,
наблюдавшие издалека. Если кто-то и знает, что и почему случилось в тот день,
то это — он, человек, игравший в кости. Очень просто было бы сказать, что я
вижу его во сне, но это не так, он не преследует меня, как преследует другое,
другие лица. Он был там, и это все, что я могу о нем сказать. Он наблюдал за
мной, знал, кто я, и, если бы теперь, через столько лет, он показался бы в
дверях — глаза прищурены от солнца, рыжеватые волосы поседели, кисти рук все
так же не по росту велики, такой же всезнающий, хладнокровный и жестокий, за
спиной злобно ухмыляется душитель, — я бы не удивилась. Но с ними я бы долго не
прожила. Как два друга, приходящих ко мне, хотят, чтобы я говорила,
рассказывала о том, что видела, так этот человек, игравший в кости, и душитель,
и другие такие же хотели бы, чтоб я умолкла. Я сразу узнáю
их, если они придут, хотя теперь это вряд ли имеет значение — ведь дни мои
сочтены. Но когда я не сплю, я все еще безумно боюсь их.
По
сравнению с ними человек с кроликами и ястребом был странно безобиден; он был
жесток, но жесток как-то глупо. Ему ничего особенного не требовалось. На него
никто не обращал внимания, а я заметила его, потому что, может быть
единственная из всех людей на холме, замечала любое движение, надеясь, что
смогу найти кого-то и молить о защите. А еще потому, что надеялась понять, чего
им нужно будет от нас, когда все закончится, а больше всего — потому, что так я
могла отвлечься, хотя бы на секунду, от ужаса, творившегося у меня на глазах.
Мой
страх был им безразличен, как и страх тех, кто был вокруг, я думала, что этим
людям приказано окружить нас, если мы попытаемся двинуться с места, и что нас
обязательно схватят.
Второй
из тех, кто приходит ко мне, ведет себя иначе. В нем нет мягкости. Он
нетерпелив, ему не интересно, что я скажу, он и сам все знает. Он тоже пишет,
но гораздо быстрее первого, одобрительно кивая своим словам. Очень легко раздражается.
Когда я просто прохожу через комнату, чтобы взять тарелку, это его злит. Иногда
мне трудно сдержаться и не заговорить с ним, но я знаю, что сам звук моего
голоса вызывает у него подозрение, почти отвращение. Но он, как и первый,
вынужден меня слушать, для этого он здесь. У него нет выбора.
Прежде
чем он ушел, я сказала ему, что всегда, когда видела, что несколько мужчин
собирались вместе, из этого не выходило ничего хорошего — только глупость и
жестокость, причем первой в глаза бросалась глупость. Он сидел напротив меня и
ждал, что я еще что-нибудь скажу, и мало-помалу терял терпение, потому что я
отказывалась говорить о том, о чем хотел он: о дне, когда мы потеряли нашего
сына, о том, как мы нашли его и что говорили. Я не могу назвать его имя, не
могу его выговорить, во мне что-то сломается, если я его произнесу. Поэтому мы
называем его “он”, “мой сын”, “наш сын”, “тот, кто был здесь”, “твой друг”,
“тот, о ком ты хочешь услышать”. Может быть, я смогу вымолвить это имя прежде,
чем умру, или хотя бы неслышно прошептать его ночью, но, мне кажется, я не
смогу.
Я
сказала, что он собирал вокруг себя неудачников: просто мальчишек, как и он
сам, или сирот, или мужчин, не способных взглянуть в глаза женщине, или людей,
непонятно чему улыбающихся или до срока постаревших. Среди вас не было
нормальных, сказала я, и увидела, что он оттолкнул тарелку с остатками еды,
будто истеричный ребенок. Да, я так и сказала: “неудачников”. Мой сын
притягивал неудачников, хотя сам, несмотря ни на что, неудачником не был. В нем
было все, даже кротость, это очень редкое качество, он мог спокойно переносить
одиночество, мог смотреть на женщину как на равную. Он
был благодарным, вежливым, умным. И поэтому мог вести доверявших ему людей куда
угодно. “У меня нет времени на неудачников, — сказала я, — ведь когда вы двое
соберетесь вместе, то получится не только глупость и обычная жестокость — вам
обязательно захочется большего. Стоит неудачникам собраться вместе, — сказала
я, пододвигая тарелку обратно, — и они способны на все: они могут быть
бесстрашными, целеустремленными, какими угодно, но, прежде чем они успокоятся
или добьются своего, случится то, что случилось, и с чем мне приходится жить”.
(Далее
см. бумажную версию.)